усмешкой,   словно   ожидая   чего-то,   потом   начал
увеличиваться, наплывая так, что лицо заняло весь экран, и произнес:
   - Ну, что ты уставился, здравствуй.
   - Здравствуй, - машинально ответил Олег Петрович.
   - Вот когда привелось встретиться, а ты вроде и не рад?
   "Должно быть, начался спектакль, а я и  не  заметил",  -  подумал  Олег
Петрович и удержался от ответа.
   - Как хоть живется-то тебе теперь, сынок? Радости у тебя, как  погляжу,
не больно много, коли приходится выпивать одному.
   Олег Петрович зажмурился и потряс головой: "Это надо же! Будто и впрямь
со мной разговаривает. Фантасмагория какая-то!"
   Он осторожно открыл глаза и облегченно вздохнул:  экран  был  пуст.  Но
сразу же почувствовалось, что он не  один  в  комнате,  и,  скосив  глаза,
увидел, что через стол от него, закинув левую руку за спинку стула,  сидит
тот, кто только что был на экране.
   - Отец! - вырвалось у Олега Петровича.
   - Ну, наконец-то! - ответил тот. Только сейчас меня признал?
   - Этого не может быть!
   - Глазам не веришь? Протри очки-то.
   - Но ты же умер!
   - Раз кто-то меня помнит, стало быть, я умер не совсем.
   - Догадываюсь, я заснул, ты мне снишься.
   - Нет, сын, так у нас дело не пойдет. Дай мне руку.
   Олег Петрович замялся.
   - Давай, не бойся, я не командор и в ад тебя не утащу.
   Олег Петрович почувствовал теплоту протянутой ему руки.
   "Наваждение какое-то", - подумал он и,  машинально  подойдя  к  буфету,
достал вторую рюмку. Оборачиваясь к столу,  он  все  еще  ожидал,  что  за
столом никого не окажется, но отец был там.
   - А я уж подумал, не запустишь ли ты и в меня бутылкой.
   - Олег Петрович чуть не поперхнулся.
   - Откуда ты знаешь?
   - Мне много чего известно. Я знаю, как ты жил, знаю, что  нередко  было
тебе тяжко, что и сейчас не очень-то легко. Я знаю и то,  что  когда  тебе
было очень плохо, ты не кривил душой, не шел на  сделки  с  совестью.  Да,
постарел ты, сынок. И волосенки поседели, и морщинки прорезались.
   - Зато ты выглядишь таким, каким и был.
   - Так я же не старею! Постой, ведь  ты  теперь  стал  старше  меня!  На
сколько  это?  Эге,  чуть  не  на  десять  лет,  на  тебя  теперь  мне   и
прикрикнуть-то вроде неловко.
   Отец вынул из кармана пиджака пачку папирос, выщелкнул одну  и  швырнул
пачку на стол.
   - "Пушки!" - умилился сын. - Сколько лет  прошло  с  тех  пор,  как  их
перестали выпускать. - И я могу закурить?
   - Кури, конечно, не взорвется. И приходи в себя, а то  можно  подумать,
что ты и не  рад  мне.  Нет,  не  упрекаю,  знаю,  что  ты  и  раньше  был
сдержанным, для мужского разговора так даже лучше.
   - Отец, да я всю жизнь старался быть похожим на тебя!
   - Где уж там! Старался походить - да, но не скажу, что это тебе  всегда
удавалось. Ты всю жизнь скулил и елозил, и всегда тебя грызла  зависть.  Я
не осуждаю. Зависть - чувство человеческое, законное. У коровы,  например,
ее нет. Зависть может двигать человека на большие свершения, и  тогда  она
перерастает в гордость. А иногда и в зазнайство. Тебя не двигала,  у  тебя
не переросла, тебя она только грызла...
   - Да и на что  тебе  жаловаться?  -  продолжал  отец  после  некоторого
раздумья. - Голодным по-настоящему ты не был, крыши над  головой  тебя  не
лишали, и семья при тебе была. Ты обижаешься, что тебя  в  аспирантуру  не
пропустили из-за того, что в оккупации был, затирали по службе, не дали ни
чинов,  ни  орденов?  Эко  горе-то!  Да  если  бы  не  томился  ты   своим
недовольством, может быть, достиг  бы  большего:  А  ты  все  обижался  да
переживал. Не на то годы потратил, сын.
   Отец встал и прошелся по комнате, потом подошел вплотную и положил  ему
руку на плечо. И опять была рука эта теплой и ласковой.
   - Ладно, не горюй, не все еще потеряно. Человек, ты знаешь, ценится  не
местом, которое занимает, а тем, что он людям дал.
   - Я сделал бы больше, да возможностей не предоставили?
   - Потому что - не заслужил. А не заслужил, потому что  возможностей  не
было. Замкнутый круг, это верно. Но ведь и не всем  известно,  на  что  ты
способен.
   - Уж это-то я понимаю, отец.
   - Так-то. Жизнь твоя не кончена, могут и  возможности  появиться,  даже
большие. Как ты  ими  распорядишься?  -  вот  в  чем  вопрос.  Немало  еще
предстоят тебе, а сложится все к худу или к добру, зависит только от тебя.
   - Отец... Но скажи мне, почему из всех людей земного  шара  только  мне
одному привалило счастье увидеть самого дорогого для меня человека, да еще
давно умершего?
   - На все свои причины... свои причины... свои...
   - Постой!  Еще  -  хоть  две  минуты!  -  рванулся  Олег  Петрович,  но
удерживать было уже некого, в комнате он остался один.



        5

   Была прежде в Олеге Петровиче изобретательская жилка, он даже получил в
свое время два авторских свидетельства, но из-за третьего его  изобретения
у него вышел крупный скандал на прежнем месте службы: начальство частенько
относится к изобретателям как к нарушителям спокойствия. Его можно понять:
новинки грозят сорвать производственный план,  требуют  ломки  технологии,
риска, но при таком отношении и  придумывать  не  захочешь  что-то.  Да  и
первые  два  изобретения  Олегу  Петровичу  ничего  не  дали,  не  окупили
затраченного на них труда, унизительных  хлопот,  связанных  с  внедрением
изобретения. Правда,  спустя  годы,  узнал  он  из  печати,  что  оба  его
изобретения  реализованы  то  ли  ловкачами,  то  ли  просто  рачительными
хозяевами, но даже имени изобретателя не сохранилось в сообщениях, а уж  о
вознаграждении и речи быть не могло.
   О вчерашнем думалось трудно, потому что оно отдавало чем-то  тревожным.
Ну что за чудеса, на самом деле: то бандит померещился  ни  с  того  ни  с
сего, то отец покойный  с  экрана  телевизора  прямо  за  стол  шагнул.  И
выпил-то немного. Совсем из головы такое не выбросишь, но  мало  приятного
думать да гадать, когда невозможно подобрать  никакого  об®яснения,  разве
лишь допустить, что с головой что-то не в порядке.
   Вчера, когда отец  исчез,  не  попрощавшись,  Олега  Петровича  хватило
только на то, чтобы выключить давно умолкнувший телевизор и  раздеться,  -
так его потянуло в  сон.  Проснувшись  сегодня  еще  минут  за  десять  до
магнитофонного зова, он сделал, как обычно, зарядку и, прибирая со  стола,
понес в туалет пепельницу. И только он вытряхнул окурки и потянул цепочку,
как тут же спохватился, сунул в унитаз руку, по ни одного  окурка  поймать
не успел, - все уже смыла забурлившая вода.
   Глупо, конечно, но подумалось: а вдруг да в пепельнице  были  на  самом
деле окурки от "Пушки"!  Ну  пусть  их  не  было,  но  разве  трудно  было
проверить это до того, как вытряхнул пепельницу, сразу бы все стало ясным:
не оказалось других окурков, кроме привычного "Беломора", стало быть, и не
было на  самом  деле  отца,  значит,  просто-напросто  заснул  вчера  Олег
Петрович в кресле, вот и все.
   Готовя завтрак, Олег Петрович нарочно заставлял себя сосредоточиться на
заводских делах, на еще нерешенных конструкторских задачах,  пытался  даже
рассердить  себя,  вспоминая  прошлое  совещание,  но  мысли  то  и   дело
отклонялись  к  вчерашнему.  Потом  попробовал  почитать  после   завтрака
детектив, но и из этого ничего не вышло.  Тогда  он  покорился,  оделся  и
пошел куда  глаза  глядят,  не  сопротивляясь  нахлынувшим  воспоминаниям,
связанным не только со вчерашним, но и уходящим глубоко в прошлое.
   Вспомнилось, когда узнал о том, что был приемышем, он сказал  Нагому  о
своих родителях: "Подкинули меня, как котенка, ну и ладно, и нечего мне их
видеть. И нет мне до них никакого дела. Вы мне настоящие отец и мать были,
вы ими и останетесь..."
   И только лишь немного  спустя,  когда  он  поостыл,  робко  и  невнятно
прокралось к нему смутное воспоминание из очень раннего детства.
   Сидит будто бы он, совсем еще маленький, в своей  кроватке,  оплетенной
веревочной сеткой, чтобы не свалился, в  комнату  еле  пробивается  сквозь
зашторенное окно неверный свет,  а  рядом  -  две  женщины.  Одна  из  них
обнимает его, целует, плачет и все что-то говорит  торопливо,  из  чего  у
него только и удержалось, что свое имя да слово "прости". А другая женщина
стояла молча и только под конец разговора показала на первую и произнесла:
   - Ты ее не слушай, Олежка.
   Когда Олег поделился этим воспоминанием со своей приемной  матерью,  та
всплеснула руками:
   - Да ведь тебе всего-то было годика два, как же ты мог  это  запомнить!
Да, так оно и было, умолила  меня  твоя  мать,  допустила  я  ее  на  тебя
посмотреть однажды и после этого не разрешала ни одного раза; все  боялись
мы, не проснулось бы в тебе родственное  чувство,  не  затосковал  бы,  не
вырос бы ущербным...
   Нет, не затосковал Олег тогда. А много позже, когда уже не было в живых
ни родных, ни приемных родителей, забросила Олега Петровича его  тревожная
судьба снова в родные места. Он был уже инженером,  и  с  женой  и  дочкой
ютился в комнате на частной квартире, когда пришла к  ним  однажды  бойкая
пожилая  женщина  и,  осведомившись,  он  ли  это  Олег  Петрович   Нагой,
представилась:
   - Ну так здравствуйте, я ваша тетя.
   Прозвучало это совсем, как в анекдоте, но оказалось сущей  правдой.  Ну
что же, тетя так тетя, напоили тетю чайком с вареньем, поговорили о том, о
сем. Случалось, что и еще заходила к  Олегу  Петровичу  тетя,  познакомила
даже со своим сыном Игорем, чуть моложе Олега, оказавшимся парнем душевным
и общительным. От тети узнал Олег Петрович, сам того не добиваясь, что был
он последним ребенком в бедной многодетной семье, что  две  его  сестры  и
брат еще живы, хотя и разбросало их в разные  стороны.  Искать  встречи  с
ними Олег Петрович не стал и на этот раз, спросил только,  не  сохранилась
ли у тети фотография отца и матери, но оказалось, что те вообще ни разу  в
жизни не фотографировались, не до того им было.
   - А мать у тебя была красивая и умная, могла бы  и  получше  себе  мужа
подобрать, да, видно, не суждено ей было лучше-то...
   Все это и вспомнилось Олегу Петровичу, пока шагал он по шоссе,  миновав
свой заводской поселок. Уже  и  завод  давно  остался  позади.  Тяжеленные
грузовики то и дело обгоняли Олега Петровича, мчались  навстречу,  обдавая
ветром и взметенной снежной пылью, а  он  все  шел  и  шел,  сторонясь  на
обочину, думая, вспоминая...
   Нет, Олегу Петровичу не в чем было упрекнуть своих приемных  родителей,
не всякого родного ребенка воспитывали так заботливо, как  его,  и  не  их
вина, что у него впоследствии не очень-то удачно сложилась жизнь.
   Еще на втором курсе он женился, поставив своих воспитателей  почти  уже
перед свершившимся фактом. Отец  не  указал  ему  на  дверь,  не  заставил
добывать хлеб насущный собственными руками. Правда,  нельзя  сказать,  что
известие его обрадовало:
   - Что ж, кормил тебя, прокормлю и жену твою, пока диплом не получишь. И
внука прокормлю, мне капиталы не копить, а на прожитие зарплаты хватит.
   Он ошибся дважды: родился не внук, а внучка. А еще до  этого  пришли  в
квартиру непреклонные, неразговорчивые люди, перевернули все  вверх  дном,
вспороли диван, матрацы, подушки и увезли Петра Алексеевича.
   Он не суетился и не сник; угрюмый и строгий молча стоял он  у  стены  и
ушел, не опустив голову, твердой поступью, как ходил  по  земле  всю  свою
жизнь. Олегу показалось даже на миг, что не его "забрали", а он  повел  за
собой этих незнакомых людей, просто обронив семье на прощанье: "Не горюйте
тут без меня".
   Олег знал, что еще до его рождения отцу привелось  посидеть  в  царской
тюрьме, но оттуда он выбрался, а на этот раз вернуться не смог.
   Вчера отец упомянул, что Олег его не предал. Да, он не взял этого греха
на душу. У Олега хватило мужества заявить, что отца он  врагом  народа  не
считает, не верит в это и  не  поверит,  пока  ему  не  представят  на  то
достаточно убедительных доказательств. Никто ему не стал, конечно,  ничего
доказывать, а просто взяли да исключили из комсомола. А  вскоре  исключили
Олега и из института. Как раз - ко дню рождения дочки.
   Ох, до чего же  тяжко  тогда  было  Олегу.  Но  ведь  отца  за  это  не
упрекнешь, и мать  тут  ни  при  чем.  Она,  бедняжка,  не  прожила  после
катастрофы и года. Не до ученья стало Олегу, пришлось заняться  овладением
рабочей  профессии.  И  жене  досталось,  конечно,  не  потому  ли  она  и
ожесточилась, очерствела. Только много лет спустя смог Олег закончить свое
образование, получить наконец долгожданный диплом, стать инженером.
   Незадолго перед случившимся с отцом несчастьем,  он  как-то  в  приливе
откровенности - предчувствовал, что ли, - обронил фразу о том,  что,  мол,
они с матерью еще не знают всей правды,  но  он  эту  тайну  в  могилу  не
унесет, он еще скажет кое-что Олегу. Нет, не знал он тогда, как близок был
его конец, не открыл секрета.
   Он вспомнил, что еще тетя подозревала, что он - Нагой.
   "Эх, как же это я не догадался вчера спросить у него об этой тайне!"  -
запоздало корил себя Олег Петрович, сознавая в то же время, что вчера  был
лишь мираж, если бы отец и  ответил,  то  полагаться  на  это  никак  было
нельзя.
   Совсем незаметно опускавшийся вначале снежок понемногу стал плотнеть  и
крупнеть, потом повалил  хлопьями,  заслонил  окрестность,  и  на  машинах
загорелись огни. Облепленные снегом чудища сбавили ход,  но  вырастали  из
снежной пелены так внезапно,  будто  прыгали,  набрасываясь  на  одинокого
путника, грозя очами и рявкая сигналами.
   Наконец Олег Петрович  спохватился,  что  ведь  уже  стемнело,  что  на
обочине  сугроб  мешает  идти  -  столько  навалило  снегу  -  да  и  ноги
притомились. Черт возьми, сколько же времени он шагает? Часов с  собой  не
взял, но ведь вышел-то он после завтрака и хоть короток  зимний  день,  но
сколько же он мог оттопать до темноты? И когда же он домой вернется?  Ведь
завтра - на работу! Он повернулся  в  сторону  города  и  сразу  же  снег,
летевший до этого в спину, залепил  ему  очки.  Нет,  пешком  возвращаться
нечего и думать, придется "голосовать",  умолять,  чтобы  "подбросили"  до
города.
   "А образ жизни и поведение надо все-таки менять:  довольно  строить  из
себя  какого-то  пришибленного  и  бесправного   человечка.   Эй,   шофер,
остановись, видишь, человек устал, подвези!"



        6

   Заканчивая очередной чертеж, Олег Петрович искоса  поглядывал,  как  из
глубины бюро все  ближе  и  ближе  продвигается  к  нему  Лев  Васильевич.
Солидный, даже сановитый, увенчанный пышной  шевелюрой  легких,  седоватых
волос над уверенным горбоносым лицом, вооруженный пресловутым  карандашом,
переходил он тихо от одного кульмана к другому,  иногда  останавливался  у
чертежа,  наблюдал,  случалось,  отходил   без   замечаний.   Иногда   эти
"инспекторские" прогулки  раздражали  Олега  Петровича,  наверное,  тогда,
когда у него что-то "не клеилось", а вообще, были  оправданы:  "Должен  же
человек исполнять свои обязанности, как он их  понимает!"  Обижала  только
скверная манера орудовать своим карандашищем.
   "И где  только  он  раздобыл  такую  дубину?  -  думал  Олег  Петрович,
машинально водя рейсшину по доске. - На юбилей преподнесли, что ли? Этаким
орудием не чертежи править, а в уборной на стенах разные гадости писать".
   Между тем Лев Васильевич подошел и к его кульману. Постоял, покачался с
пяток на носки и вдруг поднял руку  с  указующим  орудием.  Но  только  он
нацелился, как Олег Петрович перехватил  красный  карандаш,  как  муху  на
лету, и мягко извлек из слабо сжатых пальцев.
   - Одну минуточку! - спокойно произнес он. - Ваш карандаш затупился,  да
и вообще им сподручнее было пользоваться при малярных  работах:  карнизики
подводить или еще что-то. Вот возьмите,  пожалуйста,  мой.  Он  импортный,
фаберовский, им будет значительно удобнее внести ваши коррективы.
   - Браво! - донесся сзади голос Афины Паллады. Завбюро с поднятой  рукой
уставился на Олега Петровича, беззвучно пошевелил  губами,  потом  заложил
руки за спину и пошел к своему кабинету. За карандашом  он  прислал  потом
копировщицу Люсю уже к концу рабочего дня.
   - Лев Васильевич велел передать вам, чтобы вы завтра с утра  явились  к
директору, - сказала она, глядя на Олега Петровича сочувственно.
   -  Быстро  же  сбываются  ваши  предположения  о  смене  проходной,   -
придвинулась к нему Афина Паллада, раскручивая стерку, которую  она  имела
обыкновение привешивать на ниточке к пуговице халата.
   - Ну, это еще мы посмотрим! - вставил Погорельский. -  Иван  Семенович,
вы слышите, Лев готовит Нагому  какую-то  пакость,  его  уже  к  директору
требуют.
   Бывать у директора конструкторам случалось едва ли чаще одного  раза  в
год, неудивительно, что этот вызов настораживал, о нем сразу узнали все, и
к Олегу Петровичу подошел партгрупорг, чтобы ободрить:
   - Держись, мужик, в  обиду  не  дадим.  Если  директор  начнет  давить,
сошлись на нас, - все поддержим. Вообще-то,  Лев  не  столь  уж  плох,  но
укротить его было бы полезно.
   - Верно! - подхватил Погорельский. - Надо же знать какую-то меру: здесь
инженеры работают, а не подготовишки...
   Звонок, возвестивший конец работы, оборвал пересуды...
   Выйдя из проходной, Олег Петрович зашел пообедать в столовую.  Вкусными
общепитовские блюда  назвать  трудно,  но  в  еде  Олег  Петрович  не  был
привередлив. Понадобится или нет, а в своем портфеле он  всегда  вместе  с
чертежно-техническим инвентарем таскал некоторый набор приправ и специй.
   Заканчивая обед, Олег Петрович представлял, как он сейчас придет домой,
наденет растоптанные шлепанцы, закурит и  усядется  на  диване  с  книжкой
Агаты Кристи, потом  посмотрит  по  телевизору  спектакль  и  ляжет  спать
спокойно и  бездумно.  "И  плевать  ему  и  на  Льва,  и  на  директорские
страсти-мордасти; в трудовую книжку взыскание за такую мелочь не внесут, а
вздумают придираться, так ведь для него и на  самом  деле  везде  найдется
место. Ему, Олегу Петровичу Нагому, карьеру не делать. Ему карьеру  вообще
не сделать. Да и поздно. Ни к чему. Вот придет он, закурит и будет читать.
И - хоть трава не расти".
   Но вышло иначе.  Он  только  успел  прийти  домой  и  раздеться,  вдруг
заявилась  нежданная  гостья  -  Афина  Павловна.  Это  его  обрадовало  и
несколько удивило: не ожидал, что она захочет его навестить по собственной
инициативе.
   - Здравствуйте, - произнес он первое, что пришло в голову.
   - Здравствуйте, - отозвалась она. - Не виделись уже два часа.
   Она  гибко  вывернулась  из  знакомой  ему  беличьей  шубки,   а   лихо
заломленную шапочку снимать  не  пожелала.  Не  присаживаясь,  достала  из
сумочки  сигареты  и  затейливо  сделанный  мундштук,  осторожно  опустила
сумочку на диван и закурила. Это было что-то новое - ее никто не видел  за
этим занятием.
   - Что вы смотрите так, извините, обалдело, - спросила  она,  -  вам  не
нравятся курящие женщины?
   - Нет, мне это безразлично, мне ведь с вами не целоваться.
   - А если бы?
   - При "если" было  бы  хуже,  -  попытался  хозяин  подстроиться  к  ее
игривому тону.
   - Подумать только! И меня вы  не  захотели  бы  целовать?  Вот  сейчас,
здесь?
   - И не собираюсь. Да вы садитесь, пожалуйста.
   - Нет, успеется, покажите лучше вашу берлогу, как вы тут живете-можете.
   - Пожалуйста!  -  сделал  Олег  Петрович  широкий  жест,  подумав,  что
"показывать", собственно говоря, нечего - и без показа почти все видно, не
в кухню же ее вести, а в спальне всего лишь кровать, стол  да  шифоньер  с
комодом. В спальне Афина Павловна задержалась перед  статуэткой  ангела  и
заинтересовалась стоящим на комоде магнитофоном:
   - Что вы тут нагородили около него, совершенствуете?
   - Кое-что, - ответил Олег Петрович, не вдаваясь в  подробности.  Гостья
не допытывалась, она вернулась в столовую и села на диван.
   - Вы что-то не очень разгов