ство - проел и пропил бы вместе с нами.  Но мама не  позволила.
Чекисты об этом знали и конфисковали драгоценности,  не оставив на
воле никого из Сулимовых. Просто и остроумно.

     Наверное, нужно объяснить, почему Особое Совещание - ОСО - не
стригло всех под одну гребенку:  в нашем деле мера наказания варь-
ирует - от 10-ти с конфискацией до ссылки.
     Во-первых, даже  для правдоподобия надо было выделить "терро-
ристическое ядро" - это те, кому влепили по червонцу.
     Во-вторых, Левина,  скажем,  и  Когана  арестовали  месяца на
три-четыре позже, чем нас, главных. Они были морально подготовлены
и не стали подписывать,  как мы, все подряд. И восьмой пункт с них
сняли.
     В-третьих, за  Мишу  Левина и Нину Ермакову хлопотал академик
Варга, бывший в большом фаворе у Сталина.  Дочь Варги Маришка была
ближайшей подругой Нины,  а Мишина мать, член-корреспондент Акаде-
мии Наук Ревекка Сауловна Левина, работала вместе с Варгой. К сло-
ву сказать, ее тоже посадили - несколько погодя, по так называемо-
му "аллилуевскому делу".  Ревекке Сауловне пришлось куда хуже, чем
нам: на допросах ее жестоко избивали,  вся спина была в рубцах. На
свободу она вышла полным инвалидом, уже после смерти Сталина.
     И еще - маленькое примечание к примечаниям.  Я пишу по памяти
и заранее приношу извинения за возможные неточности - в отчествах,
названиях учреждений  и  т.п.  Заодно  хочу исправить чужую неточ-
ность. О нашем деле мне встречались упоминания в нескольких публи-
кациях. И во всех - одна и та же ошибка:  Володю Сулимова называют
сыном  "репрессированного  в  37-м  году  председателя  СНК  РСФСР
Дан.Ег.Сулимова". Но наш-то не Данилович, а Максимович.  Его  отец
был  работником  не  такого  высокого ранга, как однофамилец, - но
достаточно ответственным, чтобы удостоиться расстрела.


                         III. ПОСТОЯЛЬЦЫ

     Я рассказывал о тех, кто на Лубянке сильно портил мне жизнь -
о следователях.  Теперь очередь дошла до сокамерников, людях очень
разных, которые,  каждый по-своему, скрашивали мое тюремное житье.
Начну с Малой Лубянки, с "гимназии".
     После двух  недель  одиночки меня перевели в общую камеру - и
сразу жить стало лучше,  жить стало веселей.  Моими соседями  были
бывший царский  офицер,  а  в  советское  время  -  командир полка
московской Пролетарской дивизии Вельяминов,  инженер с  автозавода
им.Сталина Калашников, ветеринарный фельдшер Федоров, танцовщик из
Большого Сережа (фамилию не помню,  он недолго просидел с нами)  и
Иван Иванович Иванченко. Позднее появился "Радек"; с его прихода и
начну.
     Открылась с  лязгом  дверь и в камеру вошел низкорослый мужи-
чонка. Прижимая к груди надкусанную пайку,  он испуганно озирался:
неизвестно, куда попал,  может, тут одни уголовники, отберут хлеб,
обидят. Это был его первый день в тюрьме.
     - Какая статья? - спросил Калашников.
     - Восьмая.
     - Нет такой. Может, пятьдесят восьмая?
     - Не знаю. Они сказали - как у Радека. Териорист, сказали.
     Все стало понятно:  58-8, террор. Радеком мы его и окрестили.
Настоящую фамилию я даже не запомнил  -  зато  отлично  помню  его
рассказ о первом допросе.  По профессии он был слесарь-водопровод-
чик.
     Привезли его ночью,  и сразу в кабинет к следователям. Их там
сидело трое. Один показал на портрет вождя и учителя, спросил:
     - Кто это?
     - Это товарищ Сталин.
     - Тамбовский волк тебе товарищ. Рассказывай, чего против него
замышлял?
     - Да что вы, товарищи!..
     - Твои товарищи в Брянском лесу бегают,  хвостами машут. (Был
и такой,  менее  затасканный вариант в их лексиконе).  Ну,  будешь
рассказывать?
     - Не знаю я ничего, това... граждане.
     Второй следователь сказал коллеге:
     - Да чего ты с ним мудохаешься? Дать ему пиздюлей - и все де-
ла!
     Они опрокинули  стул,  перегнули  через него своего клиента и
стали охаживать по спине резиновой дубинкой. Дальше - его словами:
     "Кончили лупить, спрашивают: ну, будешь говорить? Я им:
     - Граждане, может, я чего забыл? Так вы подскажите, я вспомню!
     - Хорошо, - говорят. - Степанова знаешь?
     А Степанов - это товарищ мой, он в попы готовится, а пока что
поет в хоре Пятницкого.
     - Да, - говорю, - Степанова я знаю. Это товарищ мой.
     - Вот и рассказывай,  про чего с ним на первое мая разговари-
вали.
     Тут я и правда вспомнил.  Выпивали мы,  и Степанов меня спро-
сил: что такое СэСэСэР знаешь? Знаю, говорю. Союз Советских Социа-
листических Республик. А он смеется: вот и не так! СССР - это зна-
чит: Смерть Сталина Спасет Россию... Рассказал я им это, они такие
радые стали:
     - Ну вот! Давно бы так.
     Я говорю:
     - А вы бы сразу сказали, граждане. Драться-то зачем?
     Они спрашивают:
     - Жрать хочешь?
     - Покушать не мешало бы.
     Принесли мне каши в котелке - масла налито на палец! - и хле-
ба дали. Кашу я низанул, а про хлеб говорю:
     - Можно с собой взять?
     - Возьми, возьми.
     Дали подписать бумажку - про восьмую статью - и отпустили".
     Это было простое дело, вряд ли следствие длилось долго: вско-
ре Радека от нас забрали,  дали на бедность,  думаю,  лет восемь и
отправили жопой клюкву давить.
     А вот Вельяминов сидел под следствием долго - и не  в  первый
раз, если мне не изменяет память. Это был в высшей степени достой-
ный человек,  выдержанный, терпеливый. Ему приходилось туго: не от
кого было ждать передачи,  и он уже доходил. Замечено: на тюремной
пайке без передач можно было благополучно  просуществовать  месяца
два-три. Дальше начинались дистрофия, пеллагра, голодные психозы.
     У Вельяминова уже не было ягодиц, кожа шелушилась и отставала
белыми клочьями - но с психикой все было в порядке.  Те, кто полу-
чал передачи, не то, чтобы делились с сокамерниками, но обязатель-
но угощали каждого - чем-нибудь.. Вельяминов отказывался от угоще-
ния; а если давал уговорить себя, сдержанно благодарил и принимал-
ся есть - неторопливо, даже изящно.
     От него,  между прочим, я впервые услышал, что сфабрикованные
чекистами дела случались задолго до знаменитого процесса "Промпар-
тии": оказывается, еще в двадцатые годы на Лубянке вызревало "дело
военных"  - о мифическом заговоре бывших царских офицеров во главе
с Брусиловым.  Царский генерал,  автор вошедшего во  все  учебники
"брусиловского прорыва",  он поступил на службу советской власти и
преподавал в военной академии,  не подозревая о той роли,  которую
ему  готовят неблагодарные новые хозяева.  Но старику повезло:  он
умер,  и "дело" как-то само собой заглохло. Ликвидировать неблаго-
надежных военспецов пришлось по-одиночке,  как Вельяминова.  Впро-
чем,  не совсем по-одиночке - вместе с ним арестовали  сына  Петю,
тогда совсем мальчишку.  Это Петр Вельяминов, замечательный актер,
которого теперь все знают. От отца он унаследовал интеллигентность
и  обаяние - и ведь сумел не растерять их в скитаниях по лагерям и
тюрьмам.  С отцом я познакомился в 44-м году,  а с сыном - в  Доме
Кино,  сорок  лет  спустя (куда до нас Дюма-отцу с его 20 и 10 лет
спустя!).
     Надо сказать,  что  от  каждого  из  сокамерников  я  узнавал
что-нибудь новое и любопытное.  Так, Сережа объяснил мне, что нога
у  меня не "танцевальная":  у балетного танцовщика второй и третий
пальцы должны быть длиннее большого. А у меня, как на грех, высту-
пал вперед большой.  О балетной карьере,  правда, я не мечтал - но
все равно, интересно было послушать. Даже Радек успел сообщить нам
рецепт  каких-то особых шанежек,  которые пекут у него на родине -
кажется, на Алтае: на горячую, прямо с огня, шаньгу выливают сырое
яйцо.  Голодных  людей  кулинарные рецепты особенно интересуют;  я
слышал,  что и в окопах, как в тюремных камерах, разговоры о еде -
любимое времяпрепровождение. До сих пор жалею, что так и не попро-
бовал каймака:  о нем очень вкусно рассказывал Калашников (он  был
родом из казачьих краев). С топленого молока снимают румяную пенку
- и в горшок. А горшок - в погреб, на холод. Следующую порцию топ-
леной  пенки  укладывают  в тот же горшок - и через несколько дней
получается что-то вроде слоеного торта,  нежнейшего и вкуснейшего,
по словам рассказчика. Вот даже сейчас пишу - и слюнки текут!
     Сведенья, которыми делился с нами ветфельдшер  Федоров,  были
особого свойства. Одно из его профессиональных наблюдений особенно
часто вспоминаю теперь, на склоне лет.
     - Что интересно отметить, - говорил он. - Жеребец старый-ста-
рый,  совсем помирать собрался:  лежит, встать не может, суешь ему
морковку  -  не берет.  А проведут мимо молодую кобылку,  встрепе-
нется, поднимет голову и - и-го-го!
     Рассказы Федорова раскрыв рот слушал Иван Иванович Иванченко.
Узнав,  что особенно крепкие надежные гужи  получаются  из  бычьих
членов (тушу подвешивают за этот предмет,  чтобы под  тяжестью  он
вытянулся до нужной длины), Иван Иванович ужасался:
     - Подвешивают? Живого?
     А услышав, что коровам аборт делают так: вводят один расшири-
тель, потом другой - Иван Иванович спросил:
     - Куда?
     - В  ухо,  - объяснил ему Калашников.
     Родом Иванченко был из Ростова-на-Дону.  Считается,  что рос-
товчане народ  ушлый и смышленый;  в блатном мире ростовских воров
уважали почти как сибирских (а московских не уважали  совсем).  Но
наш Иван Иванович не поддержал репутацию Ростова-папы.  Был довер-
чив и наивен до неправдоподобия - даже  глуповат,  честно  говоря.
Знал ведь,  что дадут срок и ушлют черт знает куда - было,  было о
чем тревожиться!  Но его почему-то больше всего волновало,  что за
время отсидки пропадет профсоюзный стаж.  В чем состояло его прес-
тупление, не помню; скорей всего, кроме болтовни ничего не было.
     А вот за стариком Федоровым грешок водился.  У них в Зарайске
работали  ветврачами братья Невские (одного,  главного,  кажется и
звали Александром).  Федоров их очень уважал и поэтому  согласился
помочь в важном деле. Братья задумали - ни больше, ни меньше - из-
менить ситуацию в стране конституционным путем.  Для этого они на-
меревались на выборах в Верховный Совет выдвинуть своего кандидата
и агитировать за него.
     До агитации дело не дошло: всю зарайскую партию д-ра Невского
- человек семь-восемь - арестовали и переселили на Лубянку.
     - Я-то,  старый дурак, чего полез, - сокрушался Федоров.
     Мы с ним не спорили:  похоже, что наивные люди жили не только
в Ростове-на-Дону.
     Наши с Федоровым фамилии начинались на одну букву и это  при-
чиняло некоторое неудобство. Дело в том, что по лубянским правилам
надзиратель,  приглашая кого-то из общей камеры на допрос, не имел
права называть фамилию:  вдруг в соседней камере сидит одноделец -
услышит и будет знать,  что такой-то арестован.  А это не  полага-
лось;  подследственного  надо  было держать в полном неведении от-
носительно того,  что делается в мире - и в частности в других ка-
мерах.
     Однодельцев, разумеется, вместе не сажали. Более того, во из-
бежание  случайной  встречи в коридоре,  когда одного ведут с доп-
роса,  а другого на допрос,  надзиратель непрерывно цокал языком -
"Тск!  Тск!"  (А  на  другой  Лубянке  по-змеиному шипел:  "С-с-с!
С-с-с!" А в Бутырках стучал здоровенным ключом по всему  железному
- по решеткам,  разделяющим отсеки коридора, по пряжке своего рем-
ня).  Это было предупреждением - как  колокольчик  прокаженного  в
средние века: берегись, иду!
     Услышав сигнал,  встречный вертухай запихивал своего подопеч-
ного в "телефонную будку" - так мы прозвали глухие фанерные будоч-
ки, расставленные в тюремных коридорах специально на случай неожи-
данной встречи. На местном диалекте это называлось "встретить мед-
ведя".  Когда цоканье или шипенье удалялось на безопасное расстоя-
ние,  вертухай выпускал своего и вел дальше,  придерживая за сцеп-
ленные на копчике руки.  Большинство  надзирателей  только  слегка
касались  наших  запястий;  но  были и добросовестные служаки:  те
вздергивали сцепленные за спиной руки чуть ли не до лопаток...
     Так вот, когда в камере отворялась кормушка и надзиратель го-
ворил "На кэ", свою фамилию должен был, подбежав к двери, негромко
назвать Калашников, "На вэ" - отзывался Вельяминов; а "На фэ" мы с
Федоровым оба пугались:  ничего приятного вызов не сулил; оба сры-
вались с места.  Потом один из двоих с облегчением возвращался  на
свою койку, а другой уходил. "Без вещей" - на допрос, "с вещами" -
в другую камеру или на этап.
     Надзиратели понимали,  что в камерах вызова ждут с замиранием
сердца:  кто его знает, куда поведут! И один из вертухаев придумал
себе забаву.  Вызывая камеру на прогулку, нарочно делал паузу: "На
пэ... рогулочку!" - так,  чтобы Плетнев, Попов или Певзнер успели,
к его удовольствию, испугаться.
     Трудно жилось  в тюрьме курящим.  Если у кого и была махорка,
запас быстро кончался;  с горя пробовали курить листья от  веника,
которым мели камеру.  Не было и бумаги; умельцы исхитрялись, отор-
вав уголок маскировочной шторы,  расщепить толстую синюю бумагу на
несколько слоев и использовать на закрутку. С огоньком тоже обсто-
яло скверно: надзиратели имели право дать прикурить только два или
три раза в день (я не курил,  поэтому точно не помню).  А если, не
вытерпев,  кто-нибудь обращался с просьбой в неурочное  время,  то
слышал в ответ многозначительное:
     - Своя погаснет.
     Верю, что за либерализм вертухаям грозили серьезные  неприят-
ности.
     Голь на выдумки хитра.  На Вологодской пересылке,  лет  через
пять, я познакомился со способом добывания огня из ничего. От под-
бивки бушлата отщипывался кусок серой ваты;  из него делались  две
плоские лепешки;  одну ладонями скатывали в жгутик, плотно завора-
чивали во вторую и, сняв ботинок, быстро-быстро катали подошвой по
полу. Потом жгутик резко разрывали пополам - и прикуривали от тле-
ющего трута. Я тогда вспомнил Сетона-Томпсона: как индейцы добыва-
ют огонь трением. Попробовал сам - не вышло. А у других хорошо по-
лучалось, особенно у блатных: большой опыт, "тюрьма дом родной".
     Но на  Лубянке  мои  сокамерники этого способа еще не знали и
придумали такой выход:  надергали из матрасов ваты, сплели длинную
косу  и подожгли от цыгарки,  едва надзиратель ушел со своим огни-
вом. (Или у него зажигалка была? Не помню.) Косу запихнули глубоко
под койку, стоявшую у стены и два дня пользовались этим вечным ог-
нем. А на третий день, когда всех нас вывели на прогулку, вертухай
учуял запах гари и без труда обнаружил его источник. Камеру оштра-
фовали: на две недели оставили без книг.
     На Малой Лубянке библиотека была бедная и в книгах не хватало
страниц. (А в Бутырках, где камеры были перенаселены, от некоторых
книжек  оставались  вообще одни переплеты.) Вот в "гостинице",  на
Большой Лубянке,  библиотека была хороша - видимо,  за счет  книг,
конфискованных при арестах. Там был и Достоевский, и давно забытый
Мордовцев,  и академические издания - даже  книги  на  иностранных
языках были. Помню, я с удивлением обнаружил в романе американско-
го  автора-коммуниста  напечатанные  полностью  т.н.  "four-letter
words" -   матерные   слова:   cock,   fuck,   cunt  и  т.п.  Даже
"cocksucker". Это в тридцатых-то годах!..
     Хорошие книги или плохие - но без них было худо. Конечно, ли-
шение книг - самое легкое из наказаний. Могли ведь лишить прогулки
или, не дай бог, передач. А то и в карцер отправить всех.
     Я, например,  первый раз попал в карцер из-за ерунды: рисовал
обмылком на  крашеной  масляной краской стене профиль своей Нинки,
чтобы сокамерники убедились,  какая она красивая. Но первым увидел
это вертухай.  Влетел в камеру и взял меня с поличным.  Напрасно я
объяснял, что это ведь не мел, не уголь, а мыло - стена только чи-
ще будет. Дали трое суток. Думаю, что нарочно придрались к пустяш-
ному поводу - по поручению следователя.
     Отбыв срок,  я вернулся в камеру и обнаружил, что остаток бу-
ханки, полученной в передаче, насквозь проплесневел, стал бело-зе-
леным.  Подумаешь!..  Накрошил в горячую воду и слопал безо всяких
последствий. С голодухи даже показалось, что вкусно: вроде грибно-
го супа.
     Голод - лучший помощник следователя,  очень  мощное  средство
давления  на  психику подследственного.  На Лубянке этим средством
широко пользовались.  С одной стороны,  можно лишить передачи. А с
другой - можно поощрить сосиской или бутербродом в кабинете следо-
вателя. Это за особые заслуги, например, за донос на сокамерников.
     Наседки, ясное  дело,  были в каждой камере.  Малопосвященная
публика считает,  будто в камеры подсаживали переодетых  чекистов.
Ничего подобного!
     Завербовать голодного арестанта было легче легкого.  В нашей
камере наседкой  был  самый  симпатичный из моих соседей - инженер
Калашников. Да он и не особенно таился. Приходил с очередного доп-
роса, грустно говорил:
     - Сегодня еще одного заложил. А что? Я человек слабовольный.
     Закладывал он  не нас,  а своих знакомых по воле;  в камере у
него была другая функция. В конце концов, что он мог узнать от ме-
ня такого,  о чем я уже не рассказал на следствии? Зато мог посте-
пенно,  капая на мозги,  внушать мне мысль о  том,  что  упираться
бесполезно,  надо подписывать все, что насочиняет следователь: раз
уж попал сюда,  на волю не выйдешь.  А лагерь это не  тюрьма,  там
свежий воздух, трава, ходишь по зоне совершенно свободно.
     - Ты погляди,  - говорил Иван Федорович и приспускал штаны. -
Я  тут,  считай,  два года припухаю.  Дошел!  У меня уже и жопы не
осталось.
     Это была  правда - так же,  как и рассуждения о сравнительных
достоинствах тюрьмы и лагеря, а также о том, что если посадили, то
уж не выпустят. (Впрочем, как выяснилось, тем, кто проявлял харак-
тер и не все подписывал,  срока иной раз давали поменьше;  в нашем
деле - Левину и Когану).
     О своем собственном деле Калашников рассказывал так. На авто-
заводе  Сталина  вместе с ним работал его приятель,  тоже инженер;
человек,  как я понял,  яростного темперамента,  прямой и  резкий.
Когда в 41-м началась эвакуация завода,  приятель этот громко воз-
мущался поведением администрации:
     - Смотри,  Иван.  На  дворе  ящики с оборудованием - не могут
увезти! А своих баб с ребятишками на Урал отправили. Руководители,
ети их мать. Таких руководителей стрелять надо!
     - Точно,  - соглашался Иван Федорович.  - Стрелять!
     На другой день выяснилось, что дверь парткома закрыта и запе-
чатана, а сам секретарь эвакуировался на Урал.
     - Драпанул.  А на завод - насрать! - с презрением констатиро-
вал правдолюбец. - Это коммунист, называется... Взять бы автомат и
таких, блядь, коммунистов всех до одного!..
     - Точно, - подтверждал Калашников. - Из автомата!
     На обоих настучали,  обоих арестовали.  Обвинение было такое:
собирались дождаться прихода немцев, поступить на службу в гестапо
и расстреливать коммунистов и ответственных работников. Иван Федо-
рович некоторое время поупирался, потом все подписал.
     - Говорю  же:  я человек слабохарактерный!..
     Однажды он вернулся с допроса  смущенный;  ходил  по  камере,
хмыкал,  посмеивался.  Рассказал:  на  допросе  присутствовала ба-
ба-прокурор. Молодая еще, непривычная. Она прочитала его признания
и попросила:
     - Калашников,  объясните.  Ну, хотели дождаться немцев... Это
мерзость,  но допустим,  у вас были какие-то причины.  Но почему в
гестапо? Вы же хороший инженер, я читала характеристику. Неужели у
немцев не нашлось бы для вас другой работы? Кроме гестапо?
     Иван Федорович хотел было сказать наивной прокурорше, что все
это липа,  что не собирался он у немцев оставаться, это его следо-
ватель сочинил. Но потом подумал: опять все сначала? Опять карцер,
опять материть будут, опять без передачи?.. И сказал:
     - Не, я в гестапо.
     О Калашникове  я вспоминаю безо всякой обиды,  а только с жа-
лостью.  А вот с Марком Коганом ("подпольная кличка