В. ФРИН

                  I. МОСКВА - ПОДОЛЬСК - МОСКВА

     В отличие от большинства моих близких  друзей  -  и  особенно
подруг - я человек толстокожий,  с малочувствительной нервной сис-
темой и бедным воображением. Вежливо слушаю, но скучаю, когда рас-
суждают про летающие тарелочки,  снежного человека,  Нострадамуса,
бабу Вангу и бывших супругов Глоба.  Никаких предчувствий  у  меня
сроду не бывало,  а что касается вещих снов, то я и простых, неве-
щих, не вижу.
     Не было у меня предчувствия беды и в день,  сильно изменивший
мою биографию - 19 апреля 1944 года.
     Мы - т.е., я и моя невеста Нинка - стояли на перроне Курского
вокзала. Стемнело, шел унылый, прямо-таки осенний дождик, и Нинки-
но  лицо  было мокрым - наверно, от дождя, но мне хотелось думать,
что от слез: она ведь провожала меня в армию, а до конца войны бы-
ло больше года. Вот у нее что-то вроде предчувствия было:
     - Я чувствую, ты очень плохо поедешь.
     А я ее разубеждал:  почему это плохо? Всю войну в эвакуации я
катался без билета,  на подножках вагонов,  на буферах,  а то и на
куче каменного угля - голышом, чтобы не запачкать одежду. А сегод-
ня я ехал добровольцем в часть,  и мне в военкомате дали вместе  с
направлением билет до Тулы - и представьте,  в купейный вагон. За-
мечательно поеду, так я и не ездил никогда!
     Но она талдычила свое:
     - Нет, я чувствую: плохо поедешь.
     Для себя я это истолковывал просто:  конечно, ей грустно рас-
ставаться  неизвестно на сколько с парнем,  влюбленным до слепоты.
Она-то меня совсем не так любила,  но относилась хорошо,  в этом я
не сомневался - почему же не поплакать на прощанье?
     Очень гордый собой и Нинкиными слезами, я обнял ее, поцеловал
и поехал в 38-й учебный запасной полк. Но до Тулы не доехал.
     Только я  расположился на своем месте и по-хозяйски расстелил
шинель, чтобы поспать по-человечески, как дверь отворилась и в ку-
пе вошли трое: проводник, милиционер и штатский.
     - Ваши билеты, пожалуйста.
     На билеты трех других пассажиров они глянули мельком,  а моим
заинтересовались.
     - Тут что-то не так, - сказал штатский. - Что за нитки?
     Я объяснил,  что нитками сшили все мои проездные документы  в
военкомате.
     - Нет, это надо проверить. Сейчас будет Подольск, сойдем, вы-
ясним.
     Тут я забеспокоился, даже заволновался. Стал втолковывать им,
что вот,  первый раз за всю войну еду как человек, в хорошем ваго-
не... Слезем, а как потом добираться до Тулы?
     - Да ты не бойся,  - утешил меня штатский. - Проверим, и пое-
дешь дальше этим же поездом.
     До Подольска было ехать еще с полчаса. Проводник вышел из ку-
пе, а с двумя оставшимися мы коротали время  в  дружеской  беседе.
Услышав, что я был студентом ВГИКа,  они проявили естественный ин-
терес к киноискусству:  правда ли, что Любовь Орлова - жена режис-
сера Александрова? Да, правда.
     Поезд остановился. Мы выскочили из вагона. ("Ребята,  давайте
побыстрее! - торопил я.  - Хочется поспеть до отправления. Ведь на
буферах ездил,  на подножках,  а тут..." - "Да поняли мы,  поняли.
Успеем"). Бегом мы промчались вдоль состава, вбежали в комнату же-
лезнодорожной милиции -  в  торце  станционного  здания.  Там  нас
встретил низкорослый  субъект в хромовых сапогах и пальто неприят-
ного серозеленого цвета. Физиономия у него была тоже неприятная.
     - Расстегнитесь.
     Я расстегнул шинель; он быстро и умело обыскал меня. Теперь я
сказал бы "прошмонал" - но тогда я лагерной фени не знал. И тем не
менее - сам не понимаю почему - спросил совсем по-лагерному:
     - Чего ищешь, начальник?
     - А что? Ничего нет?
     К моему  удивлению  он  отстегнул цепочку английских булавок,
которые мама прицепила к нагрудному карману, и отложил в сторону.
     Трудно поверить,  но  я ведь и после этого ничего не заподоз-
рил! Я же говорю: бедное воображение.
     Милиционер куда-то исчез, а я с двумя штатскими опять помчал-
ся по платформе - в обратном направлении. Опять попросил:
     - Быстрее, ладно?
     И опять мне ответили:
     - Успеем.
     Но вместо того,  чтобы посадить меня в вагон,  мои провожатые
свернули направо.  Мы  пробежали через зал ожидания и оказались на
привокзальной площади.  Там стоял - прямо как в дешевом  романе  -
"черный автомобиль с потушенными фарами". А попросту - черная эмка.
     Вот тогда - только тогда! - я понял: это арест. За что, поче-
му -  этого  я не успел подумать.  Да в те времена арест был таким
привычным, неприятным, но никого не удивлявшим делом, как, скажем,
дождь или мороз.  Я даже не испугался. А в голове промелькнули две
коротенькие мысли.  Об одной я вспоминаю с удовольствием, о второй
- со стыдом.  Собственно,  первая была даже и не мысль, а так, ви-
денье. Мне представилось какое-то помещение,  где на грязном  полу
спят вповалку плохо одетые люди - то,  что я часто видел в эвакуа-
ции, хотя бы на вокзалах.  "Десять лет. Переваляемся!" - с уверен-
ностью сказал мне так называемый внутренний голос.
     А вторая,  стыдная, мысль  была такая:  в рюкзачке у меня две
банки, сгущенка  и  свиная  тушонка.  Я их собирался съесть в Туле
вдвоем с Юликом Дунским, а теперь имею право съесть все один.
     Юлик тоже  пошел  добровольцем  и получил направление в ту же
часть. Только  уехал  на  четыре  дня  раньше.  Когда через год мы
встретились в Бутырках,  выяснилась, кстати, тайна моего купейного
вагона.  Юлику  дали  билет  в общий;  там было тесно,  и он пошел
искать,  где попросторней.  Поэтому чекистам  пришлось  в  поисках
"объекта"  пройти  чуть  ли  не полсостава;  Подольск проехали и в
Москву возвращались с добычей поездом.  Неудобство,  конечно.  Вот
почему мне дали билет в купе, с точно обозначенным местом.**)
     А вообще-то, как подумаешь - к чему такие сложности? Позвони-
ли бы по телефону, сказали: "Возьмите сухари,  кое-что из белья  и
явитесь в такую-то комнату на Лубянку".  Явились бы как миленькие,
без звука!..  Но нет, они играли в свои игры: мы, вроде, настоящие
преступники, а они, вроде, настоящие сыщики. Казаки-разбойники!..
     Так вот, посадили меня в черную эмку, и мы поехали. Сопровож-
дающие поглядывали  на  меня с пакостными улыбочками.  Могу их по-
нять: такого доверчивого идиота им,  видимо,  еще  не  приходилось
арестовывать.***)
     - На Лубянку везете? - мрачно спросил я.
     - Куда надо, - весело ответили они.
     И на этом окончилась моя вольная жизнь. Могу только добавить,
что когда доехали "куда надо", а именно на Малую Лубянку, и машина
остановилась в ожидании,  пока откроются железные ворота,  - прямо
напротив костела, - я заговорил. (А по дороге молчал, к их разоча-
рованию: наверно,  хотели бы,  чтоб уговаривал отпустить,  уверял,
что это недоразумение - я ни в чем не виноват). Заговорив, сказал:
     - Дайте поссать.
     Они разрешили,  и  я  с  удовольствием пописал на свою первую
тюрьму.


     Примечания автора

     *) У  моего любимого Феллини одно название я украл уже давно:
воспоминания о Каплере и  Смелякове,  опубликованные  в  альманахе
"Киносценарии",  озаглавлены "Амаркорд-88".  С легкими угрызениями
совести краду второе. 58 - это "политическая" статья старого УК, в
которой  было полтора десятка пунктов.  Наш,  восьмой - "террор" -
как раз посередине, на полпути.
     **) В военкомате,  конечно,  знали, что по дороге в часть нас
арестуют.  Вот почему,  когда я пришел за документами,  в  комнату
сбежались сотрудники из других отделов. Они смотрели на меня с ин-
тересом;  а сейчас мне кажется, что и с жалостью - по крайней мере
один из них, интеллигентного вида еврей капитан.
     ***) "Здесь Гете ошибается". Им приводилось арестовывать и не
таких: Юлик Дунский вел себя еще глупей. Когда его привезли на Лу-
бянку и ввели в кабинет,  где сидели два  подполковника  и  майор,
один из офицеров сказал:
     - Ну, товарищ Дунский, догадываетесь, почему вы здесь?
     И он решил,  что его как добровольца, да еще знающего немного
немецкий язык,  хотят послать в школу, где готовят разведчиков. Он
тонко улыбнулся и ответил:
     - Догадываюсь.
     - Тогда садитесь и пишите показания о своей антисоветской де-
ятельности.
     - Пардон, - сказал Юлик. - Тогда не догадываюсь.
     Происходил этот разговор 15-го апреля 1944 г.


                       II. Г И М Н А З И Я

     На тюремном жаргоне тех лет у каждой из московских тюрем была
кличка; Сухановка называлась "монастырь",  Большая Лубянка - "гос-
тиница". Ее гордостью были паркетные полы:  до  революции  в  этом
высоком здании, огороженном со всех сторон серыми кагебешными гро-
мадами, помещалась гостиница страхового общества "Россия".  Остри-
ли: раньше страховое, теперь страховое. А Малую Лубянку, двухэтаж-
ную  внутреннюю тюрьму областного НКВД, нарекли "гимназией". Гово-
рят, там когда-то действительно была женская гимназия.
     Привезли меня туда ночью и сразу же повели на допрос. В боль-
шом кабинете было четверо чекистов:  полковник, подполковник и два
майора. Майоры помалкивали,  а старшие вели допрос.  Один из  них,
благообразный блондин,  был серьезен и вежлив, другой, видом пога-
же, время от времени симулировал вспышку праведного гнева и  ни  с
того ни с сего принимался материть меня. Известная полицейская иг-
ра - "добрый" следователь и "злой".  Но я-то  с  ней  познакомился
впервые.
     А вообще,  ничего особенного в  тот  раз  не  произошло.  Мне
предъявили бумагу,  в которой было сказано, что я участник антисо-
ветской молодежной группы - а про террор,  который  в  нашем  деле
стал главным  пунктом обвинения,  не говорилось ни слова.  Фамилии
полковника и подполковника я забыл,  майоров  почему-то  запомнил:
один, черноволосый,  с  красивым диковатым лицом,  был Букуров,  а
другой, похожий на артиста Броневого в роли Мюллера, был Волков. С
Букуровым я больше не встречался, а с Волковым беседовал несколько
раз, и об этом расскажу чуть позже.
     По окончании допроса меня отвели в бокс - маленькую, примерно
два на полтора,  камеру без окон и без мебели.  Надзиратель  отдал
мне мамины  оладьи из сырой картошки,  открыл тушонку и банку сгу-
щенного молока. Все это я тут же сожрал, не почувствовав, впрочем,
вкуса, расстелил на полу шинель*) и  сразу  заснул  очень  крепким
сном. Разбудил меня, не знаю через сколько времени, пожилой надзи-
ратель - пошевелил сапогом и сказал с неодобрением:
     - Пахали, что ли, на них...
     И отвел меня в камеру.
     О камерах и сокамерниках будет отдельный разговор, а пока что
о следователе Волкове. Похоже, что на Малой Лубянке он был главным
интеллектуалом - тем,  что англосаксы называют "mastermind". Не он
ли сочинял сценарии наших дел?
     На допросах Волков придерживался роли строгого, но справедли-
вого учителя. Его огорчала малая сообразительность ученика: предс-
тавляете, Фрид не знает даже разницу между  филером  и  провокато-
ром?! Я действительно не знал.
     В первый же день я признался: да, мы с ребятами говорили, что
брать плату за обучение - это противоречит конституции. Говорили и
про депутатов Верховного Совета, что они ничего не решают. Но ког-
да я  пытался протестовать:  разве это антисоветские разговоры?  -
Волков, вздохнув, терпеливо разъяснял мне, что к чему.
     - Сознайтесь,  Фрид - вы сказали бы об этом у себя в институ-
те, на комсомольском собрании?
     - На собрании? Нет, не сказал бы.
     - Так как же назвать такие высказывания? Советские?
     - Ну... Не совсем... Несоветские.
     - Фрид,  вы же интеллигентный человек.  Будьте логичны. Несо-
ветские -  значит  антисоветские.  Великий гуманист Максим Горький
очень точно сформулировал: кто не с нами - тот против нас.
     - Но почему антисоветская группа?
     - Что же вы, сами с собой разговаривали?
     - В компании друзей.
     - Давайте я вам покажу толковый словарь Даля  или  Ушакова...
Компания, группа  - это же синонимы!  Заметьте,  никто не говорит,
что у вас была антисоветская организация.  Группа.  Группа была...
Вы согласны?
     Я соглашался.  Сначала с тем, что несоветское и антисоветское
- это одно и то же,  потом,  что группа это не организация,  потом
еще с чем-то,  и еще, и еще. Соглашался, хотя уже понимал: коготок
увяз -  всей птичке пропасть.  Но ведь мы не считали себя врагами;
комсомольцы, нормальные советские ребята,  мы чувствовали за собой
вину -  как ученики,  нарушившие школьные правила.  И изо всех сил
старались доказать учителям, что мы не такие уж безнадежные: види-
те, говорим правду; то, что было, честно признаем.
     Если бы мы и вправду были участниками  вражеской  группы  или
там организации - это для них разницы не составляло, - то и держа-
лись бы,  думаю,  по-другому.  Хитрили бы, упирались изо всех сил.
Конечно, под  конец  они  все равно сломали бы нас - но не с такой
легкостью. Меня  ведь и не били даже.  Сажали два раза в карцер**)
на хлеб (300 г) и на воду;  держали без сна пять суток - но не лу-
пили же резиновой дубинкой, не ломали пальцы дверью.
     На основании личного опыта я мог бы написать краткую инструк-
цию для начинающих следователей-чекистов:  "Как добиться от  подс-
ледственного нужных показаний, избегая по возможности мер физичес-
кого воздействия".
     Пункт I. Для начала посадить в одиночку. (Я сидел дважды, две
недели на Малой Лубянке и месяц на Большой).
     Пункт II. Унижать, издеваться над ним и его близкими. ("Фрид,
трам-тарарам, мы тебя будем судить за половые  извращения.  "Поче-
му?" - "Ты, вместо того чтобы е... свою Нинку, занимался с ней ан-
тисоветской агитацией").
     Пункт III. Грозить карцером, лишением передач, избиением, де-
монстрируя для наглядности резиновую дубинку.
     Пункт IV.  Подсадить  к нему в камеру хотя бы одного,  кто на
своей шкуре испытал, что резиновая дубинка - это не пустая угроза.
(С Юликом  Дунским  сидел  Александровский,  наш посол в довоенной
Праге. Его били так, что треснуло небо. А я чуть погодя расскажу о
"териористе" по кличке Радек).
     Пункт V.  Через камерную "наседку"  внушать  сознание  полной
бесполезности сопротивления ... и т.д.
     Думаю, что подобная инструкция существовала.  Во всяком  слу-
чае, все мои однодельцы подвергались такой обработке.  Различались
только частности;  так,  Шурику Гуревичу его  следователь  Генкин,
грузный медлительный еврей, говорил:
     - Гуревич, лично я не бью подследственных. Я позову трех над-
зирателей, вас положат на пол,  один будет держать голову,  другой
ноги, а третий будет бить вас по пьяткам вот  этой  дубинкой.  Это
очень больно, Гуревич, - дубинкой по пьяткам!
     Гуревич верил на слово и подписывал сочиненные Генкиным "при-
знания". Излюбленную  следователями  формулу "готов дать правдивые
показания" мы несколько изменили (в разговорах между собой, конеч-
но): "готов дать любые правдивые показания".  Должен сказать,  что
после первых недель растерянности и острого ощущения безнадежности
к нам возвратилась способность шутить, относиться к своему положе-
нию с веселым цинизмом. Ведь были мы довольно молоды - 21-22 года;
а кроме  того,  инстинкт  самосохранения подсказывал,  что чувство
юмора поможет все это вынести.
     Ну разве можно было без смеха выслушивать такое:
     - Вы с Дунским пошли в армию добровольцами,  чтобы  к  немцам
перебежать.
     - Расстегнуть ширинку, показать?
     - Ты эти хохмочки брось! Знаешь, сколько на этом стуле сидело
евреев - немецких шпионов?! - Это говорилось с самым серьезным ви-
дом. Впрочем,  у  них достало здравого смысла эту версию не разви-
вать: хватало других обвинений.  А в том, что мы все подпишем, они
не сомневались.
     Меня следователь пугал:
     - Мы из тебя сделаем мешок с говном!
     - А из говна конфетку? - слабо окусывался я.
     Близко познакомился  с резиновой дубинкой Юлик Дунский.  Было
это так.  В середине следствия (а мы провели на Лубянке почти год)
Юлика повели  на  допрос не к его следователю,  а куда-то в другое
место. Ввели в комнату, где сидел за маленьким столом и что-то пи-
сал незнакомый  офицер;  подвели к шкафу - обыкновенному платяному
шкафу с зеркальной дверцей - и сказали:
     - Проходите.
     Он не понял, даже немного испугался: в шкаф? Может, это каме-
ра пыток? Но шкаф оказался всего лишь замаскированным тамбуром пе-
ред дверью генерала Влодзимирского - начальника следственной части
по особо важным делам.
     Генерал был импозантен:  не то поляк,  не то еврей с  черными
бровями и седыми висками.
     - Садитесь,  Дунский,  - сказал он. - И расскажите мне откро-
венно, что у вас там было.
     И Юлик решил,  что вот наконец появился шанс сказать большому
начальнику всю правду,  раскрыть глаза на беззакония его подчинен-
ных: ведь не было же никакой "антисоветской группы", никаких "тер-
рористических высказываний"  -  все это выдумка следователей;  все
наши "признания" - липа!..  Он стал рассказывать, как мы вернулись
из эвакуации,  встретились  в Москве со школьными друзьями,  с Во-
лодькой Сулимовым,  побывавшим на фронте и тяжело раненым,  с  его
женой Леночкой  Бубновой,  с Лешкой Суховым,  Шуриком Гуревичем...
Да, разговаривали, да, высказывали некоторые сомнения, но чтоб го-
товить покушение на Сталина - это же бред,  честное слово,  такого
не было и быть не могло!..
     Генерал слушал, слушал, потом изрек:
     - Я надеялся,  что вы чистосердечно раскаялись  -  а  вы  мне
рассказываете арабские сказки?!
     Достал из ящика резиновую дубинку - такую каплевидную, с гоф-
рированной рукояткой  -  вышел из-за стола,  замахнулся и изо всей
силы ударил по подлокотнику кресла, в котором сидел Юлий. Тот дер-
жал руки  на коленях.  Отнял ладони - и увидел на брючинах влажные
отпечатки: так моментально вспотели руки в ожидании удара.
     Юлик рассказывал,  что на него навалилось такое отчаянье, та-
кая злость - в том числе на себя,  за глупую доверчивость - что он
крикнул:
     - Я думал,  вы действительно хотите узнать правду.  Но вам не
это нужно... Не буду ничего говорить!
     Влодзимирский постоял немного, помахивая дубинкой, потом бро-
сил ее на стол. Приказал:
     - Уведите этого волчонка.
     И волчонка повели обратно в камеру.
     Меня к Влодзимирскому не водили;  вот у Шварцмана, его замес-
тителя, я  побывал  - в конце следствия.  Это был тучный человек с
лицом бледным от бессонницы.  На воле я бы его принял за  перегру-
женного работой главного инженера какого-нибудь большого завода.
     - Фрид,  - сказал он внушительно.  - Мы вас,  может быть,  не
расстреляем.
     - Я знаю.
     Он поглядел на моего следователя майора Райцеса, потом на ме-
ня и спросил:
     - А как вы думаете, сколько вам дадут?
     На их лицах я увидел  выражение  обыкновенного  человеческого
любопытства.
     - Десять лет.
     - Ну и как?
     - Хватит с одного еврейского мальчика.
     Оба хихикнули и на этом разговор окончился. Меня действитель-
но не расстреляли.  Расстреляли самого Шварцмана - в 53-м вместе с
Влодзимирским и другим заместителем следственной части по ОВД пол-
ковником Родосом.
     Этот заслуживает отдельного рассказа.
     Он зашел поглядеть на меня перед нашим переводом с  Малой  на
Большую Лубянку. Маленький, рыжий, с неприятной розовой физиономи-
ей, он в тот раз был в штатском - в светлосером  хорошем  костюме.
Снял пиджак, повесил на спинку стула и стал расхаживать по кабине-
ту, заложив за спину короткие  ручки,  поросшие  рыжим  пухом.  На
брючном ремне  - прямо на копчике - была у него желтая кобура кро-
хотного пистолета.  По-моему,  он нарочно повернулся ко мне задни-
цей, демонстрируя эту кобуру - видимо, представлялся себе зловещей
и романтической фигурой.
     К этому времени я уже признался во всех несуществующих грехах
и твердо стоял только на  том,  что  о  наших  "контрреволюционных
настроениях" ничего  не  знали Нина Ермакова,  моя невеста,  и два
друга детства - Миша Левин и Марк Кога