. "Земляк" кровного родс-
тва не признавал.
     - Работали нормировщиком?  - брезгливо переспросил Лернер.  -
Ну и что? Я-то здесь причем?
     - Извините. - Юлик повернулся, чтобы идти. Это Лернера озада-
чило: к такому он не привык,  думал - сейчас посетитель будет  жа-
лобно канючить:  "А может,  найдется какое-нибудь местечко?  Я вам
буду так благодарен,  мне скоро посылка придет..." - что-нибудь  в
этом роде. А тут - буркнул "извините" и пошел.
     - Погодите,  - сказал Лернер в спину Юлику.  - Вы  москвич?..
Нормировщиком и на воле были?
     - Нет. Студентом был.
     - Какого института?
     - Вы вряд ли знаете.  Есть такой Институт Кинематографии. - И
Юлик опять взялся за дверную ручку.
     - Погодите! Профессора Тиссэ знаете?
     - Его - нет. А с его женой немножко был знаком.
     - Не может быть.
     - Почему не может?  Красивая женщина. Брюнетка... Со странным
именем - Бланка, по-моему.
     - Бьянка! Бьянка! - Лернер вскочил со стула. - Идите сюда.
     Он выдвинул ящик стола и достал фотокарточку - портрет  моло-
дой женщины,  с которой мы познакомились в Алма-Ате, на дне рожде-
ния Майи Рошаль.  Оказалось, что эта Бьянка родная сестра Лернера.
Он просто  обожал ее,  гордился ее красотой и образованностью.
     Этот неожиданный поворот разговора решил  проблему  трудоуст-
ройства; немедленно нашлось место нормировщика. А Лернер часто за-
зывал Юлика к себе в кабину - поговорить о Бьянке, об американских
фильмах. В  своей  Румынии  он их насмотрелся достаточно.  Он даже
сыграл для Юлика - на скрипке, саксофона у него не было. По мнению
знатока  музыки  Абрама  Ефимовича  Эйслера,  сына  капельмейстера
санкт-петербургской императорской оперы,  играл Лернер хорошо.  Но
тот отмахивался от похвал:  вот на саксофоне,  говорил он, я дейс-
твительно умею играть. А скрипка - это так...*****)
     Раз уж я упомянул Абрама Ефимовича,  расскажу о нем поподроб-
ней. Это был прелестный старик, умница, похожий как близнец на ак-
тера Адольфа  Менжу - тот же аристократический длинный нос,  те же
усики, тот же иронический прищур глаз - и та же нелюбовь к  комму-
низму. По  своим  политическим убеждениям Эйслер был монархистом и
этого не скрывал.
     - Абрам Ефимович,  - удивился Юлик,  - с такими взглядами - и
на свободе до пятьдесят первого года?
     Подумав, старик ответил:
     - Видите ли,  Юлик у  меня  были  очень  качественные  знако-
мые.******)
     Эйслер, по профессии инженер, был страстным пушкинистом. Знал
наизусть множество стихов, биографию Пушкина помнил, как свою. Од-
нажды  Юлик  проснулся  посреди ночи и увидел,  что Эйслер тоже не
спит.  Сидит призадумавшись на нарах и смотрит в одну точку. Вооб-
ще-то,  ему было над чем призадуматься:  по ст. 58.10 старику дали
четвертак, отсидел он только год. А если тебе за семьдесят? Не так
уж просто досидеть до звонка. Все-таки Юлий спросил:
     - О чем задумались, Абрам Ефимович?
     - Я думаю:  если бы он женился не на этой бляди Гончаровой, а
на Анне Петровне Керн - представляете, Юлик, сколько он мог бы еще
написать?!
     Что касается срока, Эйслер обманул-таки советскую власть: ос-
вободился после ХХ-го съезда,  не досидев лет двадцать, и вернулся
в Москву одновременно с нами...
     Когда я  попал на 3-й,  Лернер доживал там последние денечки:
через неделю он должен был освобождаться.  Юлик познакомил меня  с
ним и спросил, нельзя ли найти для меня работу в бухгалтерии. Лер-
нер согласился помочь и действительно поговорил,  с кем следовало.
Ему обещали - сделаем!.. Но как только он уехал, всеобщая нелюбовь
к нему,  естественно, перенеслась на меня: никто не хотел помогать
протеже Лернера. В конце концов все устроилось само собой. Бухгал-
тера были нужны;  недели две-три походил на стройку,  а потом меня
взяли в бухгалтерию ОЛПа.
     Ничего интересного про эту контору вспомнить не могу при всем
желании. Даже забыл редкое имя самого противного из коллег: Гурий?
Или Милий?  У него и фамилия была  противная  -  Золотарев.  Помню
очень приятного рижанина Володю - русского из первой эмиграции. Он
рассказал мне,  как сочинялось знаменитое  танго  "Черные  глаза":
когда-то Володя  ухаживал  за  дочкой  автора "Черных глаз" Оскара
Строка, тоже рижанина. Только тому повезло больше - в России жил и
умер свободным человеком...  Помню и Володину смешную реплику. При
нем Золотарев громко,  чтоб услыхал главбух, похвалялся своим слу-
жебным рвением:
     - Столько дел,  столько дел - другой раз и пообедать не  пой-
дешь.
     - Другой раз и не дадут, - сказал Володя.
     И помню офицера-главбуха,  злобного карлика по прозвищу Труб-
ка. Трубку он не выпускал изо рта;  но чтобы поделиться табачком с
зеками-подчиненными - это никогда! Водились за ним грехи и посерь-
езней: к концу зимы он попал под суд -  за  растление  собственной
дочери. Девочке было шесть лет.  Но это к делу не относится.
     Отсидев положенные часы в конторе я бежал к Юлику.  Мы жили в
разных бараках;  он в шахтстроевском, я - в бараке лагерной обслу-
ги.
     Третий ОЛП, вообще-то, официально именовался третьим лаготде-
лением, л/о N3;  но это труднопроизносимо, все говорили - ОЛП. Так
вот, наш  ОЛП поделен был на четыре колонны:  Шахтстрой,  Шахта-9,
Шахта-13/14 и Лагобслуга. Каждой колонне начальство отвело по нес-
кольку бараков и строго следило за тем,  чтобы зеки проживали, так
сказать, по месту прописки.  Но ходить из барака в барак днем раз-
решалось.  Это потом уже скотина Бородулин ввел почти тюремный ре-
жим: ходить приказано было строем - даже если втроем  или  вчетве-
ром; на ночь бараки запирали снаружи. Но и тогда бессмысленные эти
строгости долго не продержались.
     А пока-что о строгости режима напоминали номера на спинах.  Я
знаю, что  в  других особлагах номера нашивали еще и на шапку и на
колено. У нас - только на спине.  Но появиться в зоне или на шахте
без номера было нельзя:  сразу угодишь в карцер.  Мы не были безы-
мянными "номерными арестантами", как лубянские; вольные обращались
к нам по фамилии,  а на производстве и по имени.  Но для вертухаев
номера служили большим подспорьем. Попробуешь от него удрать, а он
даже не  побежит  вдогонку  - просто запишет номер,  проводив тебя
взглядом, как гаишник удирающую от свистка машину.
     К моему  стыду должен признаться,  что после первого шока,  я
быстро привык к этому нововведенью и даже стал находить в нем  не-
которое удобство.  Рабская натура?  Может быть. Но вот принесут из
сушилки одежду и вывалят горой посреди барака  -  иди  ройся,  ищи
свое! А  по  номеру в куче одинакового лагерного тряпья легко было
опознать свой бушлат и свою телогрейку. Я был Н-71, Юлик Дунский -
К-963.
     В номере не могло быть больше трех  цифр:  после  999  меняли
букву и начинали новую тысячу - с единицы.
     Носить свою,  вольную,  одежду запрещалось категорически - ни
шапки, ни сапог,  ни свитера - ничего! Зато казенная была получше,
чем у нас в Каргопольлаге; бушлаты и телогрейки первого срока дос-
тавались почти всем.  Вот с обувью, особенно с валенками, обстояло
похуже.
     Публика на 3-м,  как и всюду, была очень разношерстная. Попа-
дались и совсем свеженькие,  только что с воли. Мы познакомились с
молоденьким москвичом,  почти мальчиком,  Сережей Закгеймом. Стали
расспрашивать: что там в Москве?  Оказалось, все как было - так же
сажают за ерунду.  Понизив голос, он прочитал стихотворение, кото-
рое ходило по Москве в списках:

                     Можно строчки нанизывать
                     Посложней и попроще,
                     Но никто нас не вызовет
                     На Сенатскую площадь.
                     Мы не будем увенчаны,
                     И в кибитках снегами
                     Настоящие женщины
                     Не поедут за нами.

     Фамилию автора  мы  не  запомнили,  зато запомнили эти восемь
строчек. В 1956 г., едва мы вернулись в Москву, нас позвал в гости
Леонид  Захарович  Трауберг - он был нашим мастером во ВГИКе.  Его
интересовало:  неужели все двенадцать лет мы были совершенно отре-
заны от культуры,  от литературных новинок?  Мы ответили, что нет.
Просачивались и в лагерь какие-то сведенья;  вот, например, там мы
услышали такие стихи. И стали читать:

                   Можно строчки нанизывать...

     Раздался смех.  Нам показали круглолицего молодого человека в
очках, очень симпатичного.  Он застенчиво улыбнулся, представился:
Эмка Мандель.  Стихи были его.  После он побывал у нас, рассказал,
что и он сидел,  дал почитать новые стихи - в рукописи.  Теперь-то
все они напечатаны, и не раз. А он теперь известный поэт Наум Кор-
жавин и живет в Америке (куда за ним и настоящая женщина поехала).
Он часто бывает в Москве и для своих остался Эмкой Манделем...
     Когда я написал,  что были на третьем свеженькие с воли, сле-
довало бы добавить: свеженькие, но не новенькие. К концу сороковых
годов, как эпидемия,  прокатилась по стране волна  новых  арестов.
Брали главным  образом  тех,  кто после войны вернулся из лагерей.
Судили за старые грехи,  но срока давали новые, очень большие. Что
породило эту  кампанию  - объяснить не могу.  Возможно,  очередной
приступ сталинской паранойи.  Или - что,  в общем,  одно и то же -
усилившийся страх перед американцами.
     В числе тех жертв холодной войны попал к нам инженер  Рубинш-
тейн, побывавший еще на Соловках; вернулся на Север Билял Аблаевич
Усейнов, наркомпищепром довоенной республики крымских татар. В на-
ших краях его звали Борисом Алексеевичем.
     Усейнов рассказал нам с Юликом,  как он освобождался из лаге-
ря, отбыв свой первый срок.  Было это на Воркуте,  зимой,  в лютый
мороз. Выйдя за ворота лагпункта,  он сразу же кинулся искать ноч-
лег -  но  никто  из  вольных не захотел впустить в дом вчерашнего
врага народа.
     Голодный, полузамерзший,  Борис  Алексеевич вернулся на вахту
своего лагпункта и попросился в зону - хотя бы до утра.  Вохра от-
неслась по-человечески;  его впустили,  и он побежал в контору,  к
ребятам, с которыми раньше работал.  Там его  обогрели,  накормили
чем бог послал - много бог не мог послать, время было военное, го-
лодное, но бутылка водки у конторских нашлась. Выпили, посмеялись:
плохо ли в лагере?  Сам попросился обратно!.. И разошлись, оставив
Усейнова ночевать в конторе.
     Ночью он  проснулся  от  нестерпимого жара:  горели сложенные
вдоль стены "рабочие сведения" - штабеля финской стружки, на кото-
рой писали за неимением бумаги. (У нас на комендантском такое тоже
практиковалось.  Финская стружка - это плоская щепа;  ею на севере
кроют дома - как черепицей).  Кто-то из пировавших оставил непога-
шенной керосиновую лампу,  ночью она опрокинулась - и теперь сухая
щепа полыхала вовсю. Уже и стены занялись.
     Борис Алексеевич кинулся к двери,  но за  ночь  снегу  намело
столько, что дверь не поддавалась.  Тогда он выбил стекло и с тру-
дом протиснулся наружу сквозь узкое окошко  -  в  чем  был;  успел
только сунуть ноги в валенки, а телогрейку надеть не успел...
     Пожар потушили довольно быстро, но огонь свое дело сделал еще
быстрей - от бревенчатого домика мало что осталось. Ударом в рель-
су все население лагпункта подняли на поверку - все ли целы. Выст-
роили, пересчитали  -  со  списочным составом сошлось,  можно было
расходиться. И вдруг кто-то из вертухаев сообразил:  как это  сош-
лось? Один должен быть лишний - Усейнов-то уже не з/к!..
     Борис Алексеевич говорил, что от напряжения, от волнений этой
ночи он не чувствовал холода - ничего не отморозил,  даже не прос-
тудился. Второй раз пересчитали зеков,  и  опять  сошлось.  Только
тогда  ребята  из бухгалтерии хватились:  а где хлебный табельщик?
Вспомнили, что после вчерашней выпивки его развезло, в барак он не
пошел, а полез на чердак - спать.
     Все побежали к пепелищу и увидели: сидит среди еще непогасших
головешек доходяга и гложет обгорелую человеческую руку...
     Кроме бывшего наркома Усейнова был у нас еще  один  бывший  -
второй или третий секретарь ленинградского обкома Кедров. Он попал
по знаменитому "ленинградскому делу".  В чем оно  заключалось,  мы
толком не знали; говорили, будто тамошняя партийная верхушка обви-
нялась в том, что они хотели сделать Ленинград столицей - и вообще
сильно тянули  одеяло  на себя.  Срок у Кедрова был солидный - лет
двадцать. (Другим "ленинградцам" дали вышку).  О деле я Кедрова не
расспрашивал: лагерная этика советует ждать:  сам расскажет.  А он
не рассказывал. Был сдержан, осторожен, вежлив. Мне любопытно было
послушать его:  с  людьми его круга раньше - да и потом - общаться
не доводилось. Их я видел только на портретах - тучные, мордастые,
все на одно лицо.  Кедров же был худощав и это несколько поднимало
его в моих глазах.  Я как-то сказал ему,  что  на  этих  портретах
единственное добродушное лицо у Ворошилова. Помолчав, Кедров бурк-
нул:
     - Ворошилов строг.
     - Строг? В каком смысле?
     - Сажать любит, - пояснил он и снова закрылся.
     В другой раз он с гордостью рассказал мне такую  историю.  Во
времена секретарства его возил прикрепленный к нему шофер. Однажды
они проезжали мимо "Крестов", ленинградской тюрьмы, и водитель ве-
село сказал:
     - Родные места! Погостил здесь.
     Кедров не стал спрашивать,  за что и долго ли гостил.  Просто
позвонил, куда следовало и спросил:
     - Моего водителя проверяли?.. Да? Проверьте еще раз.
     И все. Водителя убрали. Меня удивило: неужели Кедров не пони-
мает, чем  гордится,  какой автопортрет рисует?..  Видимо,  у них,
также как у воров, какая-то своя вывернутая наизнанку мораль.
     Вообще же наш лагконтингент состоял в основном из  инородцев,
"западников". Меня часто спрашивают:  а как насчет антисемитизма в
лагере? Мы от него не страдали:  все, кто населял Советский Союз в
границах 39-го года, здесь стали одним землячеством. Все равно как
в эмиграции: там русскими становятся все - и кавказцы, и татары, и
евреи. Вероятно, это родовой инстинкт самосохранения - объединить-
ся, чтобы устоять против враждебного окружения.
     Могу рассказать  и про единственного виденного мной человека,
осужденного за антисемитизм.  Это был  молодой  московский  еврей,
патриот и  правоверный коммунист.  Когда в 1953 году возникло дело
"убийц в белых халатах",  в центральных газетах появилась  рубрика
"Почта Лидии Тимашук".  Это она разоблачила кремлевских врачей-от-
равителей - Вовси, Когана, Эттингера, Раппопорта и других с такими
же фамилиями.  И  благодарные граждане писали ей письма:  "Спасибо
тебе, дочка!.." "Как хорошо, что это подлое племя не сможет больше
вредить..." - и т.д., и т.п.
     Молодой еврей-патриот испугался:  в  Политбюро,  подумал  он,
просто не знают,  какой мутный поток хлынул в приоткрытую ими щел-
ку. Так ведь и до погромов может дойти! Надо им объяснить.
     Он достаточно долго жил на свете - на нашем, советском свете,
чтобы понимать:  письмо до высокого адресата не дойдет, завязнет в
бюрократическом болоте.  И он стал писать письма в поддержку Лидии
Тимашук. Писал от имени старых пролетариев, комсомольцев, тружени-
ков колхозных полей: "Правильно, тов. Лидия! Мало их Гитлер поуби-
вал..." или "Эта нация самая вредная, всех их надо повесить на од-
ном суку...".  И еще:  "Жиды злейший враг русского народа, их надо
истреблять, как тараканов!".
     Сегодня, в  94-м году,  эти тексты кажутся цитатами из газеты
"Пульс Тушина" и никого удивить не могут. Но тогда они производили
впечатление. Хитроумный  автор  рассчитывал  таким приемом открыть
глаза партии и правительству.  Они прочтут и задумаются:  а не пе-
ребрали ли мы? Не пора ли дать отбой?
     Дальше случилось то, что хорошо описано в романе Ганса Фалла-
ды "Каждый умирает в одиночку".  Там гестапо хитрым научным спосо-
бом выходит на след супружеской пары,  рассылавшей из разных райо-
нов города  антифашистские листовки.  Московский еврей пользовался
тем же методом,  что и берлинские антифашисты, а чекисты - тем же,
что гестаповцы.  Сочинителя писем очень быстро засекли, отловили и
судили по ст. 58.10 - за "разжигание национальной розни".
     Я написал,  что от антисемитизма не страдал, и это правда. Но
слышал в бараке такой разговор - связанный как раз  с  делом  вра-
чей-отравителей. Они  ведь обвинялись в том,  что хотели злодейски
умертвить Молотова, Ворошилова и еще кого-то такого же. И вот, об-
суждая на нарах эту новость, мои соседи бандеровцы ахали:
     - Чого бажалы зробиты, ворогы!
     Казалось бы, нелогично: им бы радоваться, сами, небось, с ра-
достью удавили бы и Молотова,  и Ворошилова - а вот же,  ужасались
еврейскому злодейству.  Мой  близкий  друг,  бандеровский куренной
Алексей Брысь уверяет меня, что антисемитизм бандеровцам совершен-
но чужд.  Идеологам  и вождям - может быть;  но рядовой боец имеет
право на собственное мнение.
     Кроме украинцев, литовцев, латышей и эстонцев в Минлаге к нам
прибавились в больших количествах венгры,  немцы и японцы - смеше-
ние языков, как на строительстве вавилонской башни! (Хоть т.Сталин
предупреждал,  что исторические параллели всегда рискованы, как не
вспомнить, что и конец двух великих строек был  одинаковым:  "фер-
фалте ди ганце постройке",  как говорила моя бабушка).  В санчасти
Юлик слышал,  как немец-шахтер объяснял врачу, что у него нелады с
сердцем:
           - Hertz - пиздец!
     Даже песенки, которые приехали в лагерь с Запада, были разно-
язычными - по-ученому сказать, "макароническими":

           Ком, паненка, шляфен,
           Морген - бутерброд.
           Вшистко едно война,
           Юберморген тодт.

     (Юлик знал другой вариант:

           Ком, паненка, шляфен,
           Морген дам часы.
           Вшистко едно война -
           Скидывай трусы!)

     Тут тебе  и  русский,  и немецкий,  и польский.  Были и чисто
польские:

           На цментаже вельки кшики:
           Пердолен се небощики...

     А власовцы привезли и немецкую солдатскую:

           Эрсте вохе маргарине,
           Цвайте вохе сахарине,
           Дритте вохе мармаладе -
           Фирте вохе штейт'с нихт граде!

     Что пели литовцы,  не знаю, хотя в лагерях их было очень мно-
го; Воркуту так и называли - "маленькая Литва". (Думаю, не на мно-
го меньше большой.) Не знаю и эстонских песенок, а латышскую - од-
ну, про петушка, - запомнил:

           Курту теци, курту теци, гайлиту ман?..

     Имелись у  нас  западники  и позападнее украинцев,  поляков и
прибалтов. Самым западным из европейцев был Лен Уинкот, английский
моряк, able  seaman  - матрос I-й статьи Королевского флота.  Ког-
да-то в начале тридцатых он стал зачинщиком знаменитой  забастовки
военных моряков в Инвергордоне. Бунт на корабле!.. Но времена были
либеральные: вместо того,  чтобы повесить бунтовщиков на  рее,  их
списали на берег с волчьим билетом.  Друзья-коммунисты переправили
Лена в СССР;  он работал в ленинградском морском интерклубе, напи-
сал рассказ  из  жизни  английских моряков и был принят в Союз Со-
ветских Писателей.  Женился на русской женщине,  но в блокаду  она
умерла, а Лен наболтал себе срок по ст.  58.10. А может, и не бол-
тал ничего; просто решили убрать иностранца из Ленинграда от греха
подальше. (Куда  уж  дальше - на Крайний Север).  Он был человек с
юмором того хорошего сорта,  который позволяет смеяться не  только
над другими, но и над собой. Уинкот говорил, что на вопрос советс-
ких анкет:  "Бывали ли за границей,  и если бывали,  то где?" - он
всегда отвечал:  "Не был в Новой Зеландии".  Он рассказал нам, что
однажды здорово надрался в сингапурском клубе иностранных моряков.
Пошел пописать,  свалился в жолоб и там заснул.  Это был  Сингапур
двадцатых годов,  не сегодняшний сверхсовременный,  и уборная была
вроде общественной советской - с жолобом вместо писсуаров; и пере-
горевшую лампочку, как у нас, никто не торопился заменить.
     - Было  тем