ие милиции).
     Расставаться нам  не хотелось.  Юлик пошел в мою новую школу,
никому ничего не сказав,  и сел со мною за одну парту.  Недели две
учителя его не замечали. Потом заметили, удивились: а ты, мальчик,
откуда взялся?
     Как ни странно, в те очень недемократические времена бюрокра-
тии в школе было куда меньше,  чем теперь. Юлика даже не заставили
писать заявление;  просто  позвонили в 168-ю и попросили переслать
документы в 172-ю.  Так мы и доучились до десятого класса.  Вместе
редактировали школьную стенгазету,  вместе руководили драмкружком.
Актерских способностей ни у него, ни у меня не было, но оба играли
и  в "Интервенции",  и в "Очной ставке".  Учились одинаково плохо.
Нам предрекали: не кончите ведь школу! Кое-как кончили: мне помог-
ла сломанная челюсть. (Баловались, я свалился в подвал; мне поста-
вили "шину" - приковали алюминиевой проволокой верхнюю  челюсть  к
нижней - и освободили от экзаменов).  По всем гуманитарным предме-
там мне поставили пятерки - я думаю,  почти заслуженно.  А по всем
точным наукам из жалости выставили тройки.
     Вот с продолжением образования было посложней.  Тогда на при-
емных экзаменах  во все даже самые что ни на есть гуманитарные ву-
зы, надо было сдавать математику и физику. А может, и химию. Этого
мы бы не осилили.
     И опять везенье! Вышел новый закон, по которому после десято-
го класса  мальчиков  забирали  в армию.  Мы обрадовались:  призыв
осенью, а значит,  все лето можно жить в свое удовольствие, не ду-
мать об институте, не готовиться к экзаменам. Юлик со старшим бра-
том Виктором впервые в жизни поехал к морю,  в Коктебель, а я без-
дельничал на даче в Малаховке.
     Правда, в начале лета,  в электричке,  у нас  случился  такой
разговор с соседом: он слышал, как мы обсуждаем сборник американс-
ких сценариев.
     - Вы, как я понял, окончили школу? А куда думаете поступать?
     Мы объяснили, что никуда: идем в армию.
     - Жаль. Вам надо бы во ВГИК. Я б мог помочь, я Плотников.
     Плотников был замечательным актером-вахтанговцем; снимался он
и в кино.
     - Тот Плотников?!  - спросили мы почтительно.  Сосед  как  бы
засмущался:
     - Какой это тот?
     - Тот, тот, - сказала его жена.
     И мы  на  минуту огорчились:  так хорошо он рассказывал нам о
ВГИКе... Не судьба!
     И вдруг  в  августе меня повесткой вызывают в военкомат.  Там
куча ребят,  и все в очках: оказывается, изменили медицинские тре-
бования к призывникам,  и всех, у кого больше четырех диоптрий, от
армии освобождают.
     У нас с Юликом было по четыре с половиной. (Все размеры у нас
совпадали, кроме обуви:  я мог носить его ботинки,  а мои были ему
малы).
     Тем летом - словно специально для нас - отменили экзамены  по
точным наукам в гуманитарных вузах. Наши шансы поступить очень вы-
росли - но к сожалению,  во всех институтах уже закончились прием-
ные испытания. Только один единственный вуз перенес их на сентябрь
- Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии, ВГИК!
     Он переезжал  из  здания  бывшего "Яра" (где сейчас гостиница
"Советская") на новое место,  к Сельхозвыставке. В Коктебель пошла
телеграмма: "Выезжай готовиться в вуз". И хотя телеграфистка пере-
путала, написала "готовиться в ус", Юлик все понял правильно.
     Приехал, мы спешно подготовили вступительные работы: он пере-
вод стихотворения,  и я перевод стихотворения (он  -  Гейне,  я  -
Бернса); он экранизацию рассказа О.Генри, и я экранизацию рассказа
О.Генри... Мы прошли по конкурсу - и в  институте,  в  отличие  от
школы, учились  хорошо.  Но  не успели мы сдать экзамены за первый
курс, как началась война.
     Всем курсом поехали на трудфронт: копать эскарпы, контрэскар-
пы и противотанковые рвы в Смоленской области,  под Рославлем. Нас
вернули в  Москву  за  день до немецкого наступления.  А в октябре
немцы уже подошли к самой Москве.
     Похоже было, что столицу сдадут: еще раньше из Москвы эвакуи-
ровали все важные учреждения и предприятия,  а теперь отгоняли по-
дальше весь  вагонный  парк,  вывозили на грузовых платформах мос-
ковские троллейбусы.
     У Юлия на руках была очень больная мать - астматичка,  да еще
почти слепая. Отец нашего однокурсника Игоря Пожидаева*) руководил
эвакуацией своего наркомата.  Сотрудников с семьями грузили на па-
роходы и по каналу Москва-Волга отправляли в Ульяновск.  Игорь до-
был два билета - для Юлика и его мамы.  Юлик тут же их  потерял  и
стеснялся пойти попросить дубликаты - но я его заставил.  Сам же я
решил пока остаться и посмотреть,  что будет. Семнадцатого числа я
увидел пожарную машину,  груженую чемоданами,  узлами и матрасами.
Подумал: ну, дело плохо, это последний звонок - пора удирать.
     Набил едой один рюкзак, обувкой второй - даже "гаги" отвинтил
от конечных ботинок.  Один рюкзак на груди,  другой на спине,  обе
руки свободны.  И пошел на Казанский  вокзал,  чтобы  отъехать  на
электричке хотя бы до Раменского,  километров пятьдесят.  А дальше
можно пешком - как мой отец, когда уходил под бомбежкой из Минска.
    Вот тут-то  и  выяснилось,  что электричек уже нет - угнали на
восток. Зато стоял готовый к отправке эшелон с эвакуированными.  Я
нахально влез в теплушку,  набитую людьми так плотно,  как и гула-
говские краснухи не набивались  зеками.  Куда  повезут,  никто  не
знал. Поехали  потихоньку...  На  какой-то  станции я увидел поезд
"Москва-Казань"; двери вагонов были заперты изнутри. Но я уцепился
за поручень  и на подножке отправился к Мише Левину - он с родите-
лями был в Казани.**)
     Из Казани так же зайцем я поплыл на пароходе в Куйбышев - там
была Военно-медицинская академия, где работал мой отец. А по доро-
ге,  в Ульяновске,  увидел у причала пароход - кажется, "Профессор
Мечников",  - который увез из Москвы Юлика с мамой. Побежал искать
их,  но не нашел.  Еле вытащил ноги из черной и вязкой,  как  вар,
ульяновской грязи и двинулся дальше, к своим.
     В Куйбышеве  -  нечаянная радость.  Моего отца разыскал Юлик,
чтобы узнать, что со мной, и рассказать о себе. Они с матерью про-
бирались в Чкаловск - в тамошнем госпитале лежал мамин  брат  пол-
ковник Иоффе,  тяжело раненный.***) (Мы обнялись на прощанье - как
тогда, на Лубянке - когда еще доведется увидеться?)
     Через пару дней произошла еще одна неожиданная встреча:  уви-
дел на  улице Валентина Морозова,  однокурсника.  Он эвакуировался
вместе со ВГИКом.  До Куйбышева ребята путешествовали в тех  самых
троллейбусах, которые  уехали  из  Москвы  на грузовых платформах.
Институт направлялся в Алма-Ату.  В Куйбышеве ВГИКу дали целый ва-
гон - пассажирский, бесплацкартный.
     Я простился с родителями и поехал дальше с ребятами.
     По дороге мы подобрали еще двух гиковцев - студентку и препо-
давателя; а когда выгрузились на станции Алма-Ата-I,  я увидел еще
издали знакомое бежевое пальто с черным мазутным пятном на  ягоди-
це: это Юлик в Куйбышеве присел отдохнуть на шпалу.
     Я побежал,  догнал его - и вовремя;  в его паспорте уже стоял
лиловый штамп:  "эвакуируется в Усть-Каменогорск".  Оказывается, в
госпитале у дяди Миши они встретились со вторым братом Минны Соло-
моновны, Ароном. И решили путешествовать дальше втроем.
     Я категорически потребовал,  чтобы Юлик остался с нами. Будет
учиться, а мама пускай едет в Усть-Каменогорск,  дядька присмотрит
за ней. Минна Соломоновна горячо поддержала мою идею, но Арон - не
лучший из ее братьев - был не в восторге. В письме из Усть-Камено-
горска он потом спросил Юлика:  "Как поживает твой пройдоха  Фрид?
Он пройдоха,  это точно"... Точно, не точно - но теперь-то я пони-
маю, что только эгоизм молодости не дал  подумать,  какую  ношу  я
взваливаю на чужого мне человека. По счастью, все обернулось хоро-
шо, и Юлик ездил из Алма-Аты в Усть-Каменогорск навещать маму.
     В эвакуации ВГИК оставался до осени 1943 г. В октябре мы вер-
нулись в Москву,  новый 44-й год встретили со старыми друзьями - и
с ними же чуть погодя угодили в тюрьму.  После бутырской  "церкви"
наши с Юликом дорожки разошлись.  Домой он писал не обо всех своих
приключениях - не хотел, чтоб волновались. А волноваться были при-
чины.
     В первом же лагере,  куда он попал,  на него полез с  топором
приблатненный собригадник. Юлик топор отнял, отбросил и как следу-
ет отметелил этого типа.  Силенки набрался в Бутырке,  на передач-
ках, а храбрости ему хватало:  у Дунских это семейное. Всегда веж-
ливый и мягкий, он впадал прямо-таки в беркерскую ярость, если его
оскорбляли - его или кого-то из близких. Как тогда полез на топор,
мог и на танк попереть.  Уже после лагеря,  в Москве, наш сосед по
дому Фимка,  будущий американский писатель  Эфраим  Севела,  очень
точно определил: у Юлика мягкости - на один миллиметр.
     Эта твердость характера была его главной опорой в лагере: пе-
редач из дома он не получал.  Отец к этому времени умер, мать была
совершенно беспомощна,  а брат Виктор отрекся от него,  узнав,  по
какому пункту пятьдесят восьмой статьи Юлик получил срок.  Отрекся
не по трусости:  в первые дни войны он ушел на фронт добровольцем,
хорошо воевал,  был  ранен  и снова воевал.  Но Виктор Дунский был
идейный коммунист,  в партию его приняли чуть ли не семнадцати лет
от роду;  и он совершенно искренне считал своего любимого младшего
брата врагом народа. А раз так, то следовательно... Какая-то дикая
слепота - хуже,  чем глаукома Минны Соломоновны. Черная магия ста-
линизма.
     К чести Виктора надо сказать, что все поняв - но только после
ХХ-го съезда,  как и многие такие же - он трижды приходил к  брату
каяться. Два раза Юлик прогонял его,  но на третий простил.  И ни-
когда не вспоминал об этой позорной странице их семейной хроники...
     Чувство собственного достоинства привлекало к Юлию самых раз-
ных людей.  В первом его лагере - это было  в  Курской  области  -
вольный прораб  обратил внимание на несуетливого молодого человека
в очках.  Подошел, поговорил - и назначил десятником. А в подчине-
ние ему  дал  военнопленных немцев.  Там рядом с их лагпунктом был
асфальто-битумный заводик, на котором вместе с зеками работали во-
еннопленные немцы и мадьяры.  Их положение было получше, чем у з/к
з/к: их кормили не "по нормам Гулага",  им давали армейский  паек,
такой же, как своим.
     Юлик вспоминал меланхоличного немецкого генерала  с  железным
крестом  на  мундире.  При нем состояли два его прежних адьютанта.
Этим жилось совсем недурно:  все трое не работали, читали, беседо-
вали.  Иногда и Юлик со своим небогатым запасом немецких слов при-
нимал в их беседах участие.
     Там же он оказался свидетелем необычного - и похоже, удачного
- побега. Бригада заключенных ремонтировала полотно железной доро-
ги. Раздалась команда: всем отойти в сторону!
     По соседнему  только что отремонтированному пути медленно шел
воинский эшелон.  Это возвращались по домам победители. Двери теп-
лушек были открыты - жара...  В одном из вагонов ехали моряки; ра-
довались жизни,  горланили песни. Проезжая мимо зеков, приумолкли.
И вдруг от костра,  на котором разогревали битум, к эшелону поска-
кал на костылях одноногий инвалид,  морячок. Он махал бескозыркой,
кричал:
     - Братишечки! Я свой, я с Балтики... Не дайте пропасть!..
     - Стой!  Куда попер? Стрелять буду! - орали конвоиры. И дейс-
твительно стреляли - в воздух. Не палить же им по своим?.. Морячок
бросил костыли,  скакал вдоль вагонов на одной ноге.  Из теплушки,
где ехали матросы,  протянулись руки - наверно,  с десяток рук - и
втащили его в вагон.  Поезд набрал ход и ушел, увозя беглеца. Воз-
можно, его и не очень-то искали:  кому инвалид  особенно  был  ну-
жен?.. Сошел на какой-нибудь станции и потерялся в людском месиве.
     Этот эпизод, ничего не прибавив к рассказу Юлика, мы с Миттой
воспроизвели в "Затерянном в Сибири".
     В тот  курский  лагерь  Юлий попал вместе с нашим однодельцем
Шуриком Гуревичем.  Но очень скоро их сравнительно безбедная жизнь
кончилась. Шурика  отправили в Коми,  в Устьвымлаг,  (где,  кстати
сказать,  он познакомился и подружился с хорошими и  значительными
людьми -  Евгением Гнединым,  Львом Разгоном),  а Юлик уехал в Ки-
ровскую область.
     Вот там ему пришлось туго. Я уже упоминал о жутком лагпункте,
где смертность составляла 120%.  Юлик "доходил",  несколько раз он
попадал в стационар.  Но каждый раз приходили на выручку друзья  -
новые.
     С нежностью он вспоминал Линду Партс - пожилую, как ему тогда
казалось, интеллигентную даму, жену какого-то крупного деятеля до-
советской Эстонии.  Линда работала в хлеборезке  и  опекала  Юлика
прямо-таки по-матерински.  Ее фамилию мы дали симпатичному эстонцу
в "Красной площади".  Вдруг увидит, вспомнит, отзовется? Хотя Юлик
понимал: надежды на это мало.
     Таким же способом мы пытались отыскать еще одного его друга -
Сашу Брусенцова,  геройского парня,  бывшего лейтенанта.  Его имя,
отчество, фамилию и даже воинское звание мы  присвоили  одному  из
героев фильма "Служили два товарища" - поручику Александру Никити-
чу Брусенцову. И тоже - ни ответа, ни привета. Скорей всего погиб:
очень рисковый был мужик;  он даже подбивал Юлика на побег, но тот
его отговорил.  Куда бежать? Побег не для тех, кто дорожит семьей,
родными, друзьями. Пускай босяки бегут - им терять нечего. Понимаю
- спорная позиция. Но мы с Юликом так считали оба... Тогда он Саш-
ку отговорил, а что было потом - этого мы не знаем.
     Именно из-за Брусенцова,  чтобы не выдавать его  -  не  помню
уже, в чем там было дело - Юлик попал в тот карцер, где резал себе
вены. Опер и это поставил ему в вину,  грозил: будем судить за са-
ботаж, дадим 58.14.
     Драться Юлику пришлось и в кировском  лагере.  Но  первая  же
драка создала ему репутацию непобедимого бойца - так удачно подбил
он своему противнику оба глаза. Они сразу заплыли, даже щелочек не
осталось. И  побежденного  повели под руки - как слепого - в лаза-
рет. По лагпункту прошел слух:  боксер приехал. С ним старались не
связываться.
     Правда тамошний "старший блатной" решил проверить,  есть ли у
боксера душок. Дело было на кухне, на ночном дежурстве (Юлика пос-
ле болезни взяли в контору).  И вот, этот Шурик стал задирать его,
издеваться над его боксерской славой. Блатарь нарочно распалял се-
бя. Начал со спокойного: "Боксер хуев, я тебя в рот ебу", и завел-
ся до истерики;  испытанный воровской прием,  на фраеров действует
устрашающе. Юлик эту игру понимал, но понимал и другое: стоит сей-
час спасовать,  жизни не будет. Не торопясь, взял со стола тяжелый
секач и пошел на своего обидчика.  Он не блефовал. Решил: будь что
будет, все равно нехорошо... И вор - хороший психолог - дал задний
ход. Засмеялся, сказал:
     - Ты  чего,  в натуре,  шуток не понимаешь?  Не бери в обиду,
Юрок.
     (Непривычное имя "Юлий" в лагере превратилось в "Юрий"; отсю-
да и Юрок).
     С этим Шуриком,  серьезным взрослым вором, со временем сложи-
лись почти дружественные отношения.  Беседы с ним очень  обогатили
познания Юлика в области блатной этики и воровского языка.
     Наладились отношения и с "малолеткой". Как именно - об этом я
уже писал.  Более того: столкновение с воренком по кличке Ведьма в
слегка измененном виде вошло в фильм "Затерянный в Сибири" - как и
многое другое из рассказанного тогда Юликом.
     А на память о самом трагическом происшествии, свидетелем - да
нет, можно сказать,  участником которого он был, Юлий долгое время
хранил гильзу от винтовочного патрона.  Напомню: одно время он был
учетчиком на лесосплаве и ходил на работу с бригадой малолеток.  В
зону они возвращались вместе с другими бригадами.  Торопясь в  го-
лодном  нетерпении  к вечерней каше,  малолетки обгоняли взрослых,
колонна растягивалась - в ней было  много  "фитилей",  которые  не
могли идти быстро.  В тот день конвоиры несколько раз переставляли
мальчишек в хвост колонны - а они, отчасти из озорства, снова про-
бирались вперед. У конвоя лопнуло терпение.
     Поиграв затвором винтовки, вохровец пригрозил:
     - Еще хоть раз нарушите строй, стрелять буду.
     - Пацаны,  не бойтесь - заорал сосед Юлика по шеренге. - Нету
у них прав стрелять!
     - Ах, нету? - Конвоир вскинул винтовку и с шести шагов всадил
мальчишке пулю в лоб.  Тот рухнул без звука; из-под телогрейки вы-
катилась алюминиевая миска с выцарапанной на дне надписью:  "Повар
поимей совесть".  Юлик нагнулся подобрать ее.  Заодно подобрал еще
теплую гильзу и незаметно сунул в карман.  А вохровец сказал  зло-
радно:
     - Не хотели идти медленно, теперь три часа будете стоять.
     И стояли - ждали начальства.  В конце концов оно явилось; па-
цаны загалдели:
     - Без дела шмольнул! Век свободы не видать!.. Теперь срок по-
лучит!..
     - Отпуск получит, - сказал в ответ офицер. - Внеочередной, за
образцовое несение...
     Но не  только  эти  воспоминания сохранил Юлик о своем втором
лагере. Я уже говорил:  и там были друзья,  были  веселые  минуты.
Случалось и такое: кто-то из жуковатых вбил в забор, огораживающий
лагерный сортир,  большой гвоздь - изнутри. Ошивался около и ждал,
когда придет кто-нибудь из латышей или эстонцев:  эти ходили еще в
привезенных из дому длинных пальто.  Сидеть  над  очком  в  пальто
очень неудобно  -  а тут такой подходящий гвоздь!  Дурачок-прибалт
вешал на  него  свое пальто.  Дождавшись,  пока он спустит штаны и
займется делом,  хитрован хватал добычу и удирал. Все, кроме обво-
рованного, очень веселились...
     С этим же отхожим местом связан  и  другой  случай  -  скорее
грустный, чем смешной. Следить за чистотой в сортире поставлен был
доходяга-японец из военнопленных.  Юлик оказал ему какую-то мелкую
услугу,  когда работал в конторе, и японец не знал, чем отблагода-
рить. Наконец придумал: когда Юлик зашел в уборную, японец подхва-
тил  его  под  локоток и с поклоном подвел к второму от края очку:
оно,  по его мнению,  было лучше других.
     (Японцев и в Минлаге было несколько.  Они как-то не по-нашему
кланялись - короткими наклонами совершенно прямого туловища. И при
этом  то  ли присвистывали,  то ли пришипывали сквозь оскаленные в
улыбке зубы: с-с-с!.. Мы с Юликом вспомнили дореволюционный вежли-
вый слово-ерс: "Позвольте-с! Прошу-с!.)
     В Минлаг Юлик попал на полгода раньше меня  и  ко  дню  нашей
встречи был уже авторитетным придурком - нормировщиком.  Вообще-то
нормировщиков в лагерях не любили:  от того, какую даст норму, за-
висит процент выработки,  а стало быть и кормежка. Из лагеря в ла-
герь переезжала вместе с этапами поговорка: "Увидишь змею и норми-
ровщика - убей сперва нормировщика, змею всегда успеешь". Но Дунс-
кого уважали - он был самым либеральным изо всех.
     Интинская его  карьера началась так.  Когда Юлика привезли на
третий ОЛП, кто-то из старожилов посоветовал:
     - Говоришь,  нормировщиком работал? Здесь старший нормировщик
твой земляк, сходи к нему, он тебя пристроит.
     "Земляк" означало - еврей, как и ты. А известно же: еврей ев-
рея всегда тянет,  не то что мы, дураки русские... Эти рассуждения
Юлик слышал сто раз и всерьез не принимал. Но к старшему нормиров-
щику все-таки пошел.
     Старшим нормировщиком  на третьем ОЛПе был некто Лернер,  ру-
мынский еврей,  по  специальности джазовый музыкант - саксофонист.
Как и когда он превратился в нормировщика - понятия не имею. Но на
третьем он был самой влиятельной фигурой.  Замечено:  в лагере это
зависит не от должности,  а от личности. На Алексеевке всем коман-
довал завбуром Петров,  на 15-м - комендант,  ссученный вор Степан
Ильин,  в курском лагере у Юлика - почему-то фельдшер  Грейдин,  а
здесь на третьем - нормировщик Лернер. Все они были стукачами, все
- людьми энергичными и, как правило, подлыми. Лернера ненавидели и
боялись даже надзиратели и вольные из обслуги: каждый день ходит к
Бородулину,  начальнику ОЛПа - кто его знает, чего он там нашепты-
вает?
     Визит к нему начался не очень удачно