ет,  в легких чисто,  стул нормальный - а температура
держится и даже растет.  Загадка разрешилась на третий день. Мало-
летка пошел в уборную (она была в помещении), долго не возвращался
- и вдруг из под двери вытекла струйка крови. Вышибли дверь и уви-
дели: парень лежит без сознания в луже крови.
     Оказалось, он  сделал  себе мастырку:  продернул под кожей на
икре нитку, вымоченную в какой-то гадости. Образовалась чудовищная
флегмона, а  он  молчал - боялся,  что подлечат и опять выпишут на
общие. И вот прогнила стенка артерии, хлынула кровь.
     Врачиха, не имевшая большого лагерного опыта,  когда в первый
раз осматривала,  выстукивала и выслушивала больного,  раздела его
только до  пояса - заставить снять штаны она не догадалась.  А как
догадаешься, если не признается,  где болит?..  Теперь его уложили
на спину,  обработали рану и подвесили ногу к потолку. Так он про-
лежал до конца моего пребывания в лазарете.
     А за  стенами  санчасти тем временем происходили события,  не
менее драматические.
     Как все войны на свете,  здешний вооруженный конфликт начался
с пустяка:  какой-то блатарь стал заедаться на разводе с работягой
из бригады лесорубов. За того вступились товарищи, и агрессор, по-
лучив по морде,  отступил.  А вечером,  когда лесорубы вернулись с
работы, подстерег своего обидчика в сенях барака и рубанул его то-
пором. По счастью, топор при замахе стукнулся о низкую притолоку и
удар не получился,  пришелся вскользь.  Раненого отвели в лазарет,
перевязали - но на этом события не кончились, а только начались.
     Дело в том,  что в лесорубной бригаде все ребята были, как на
подбор: крепкие,  дружные,  уверенные в себе. Лесоповал - это, на-
верно, самая тяжелая из всех тяжелых работ.  Особенно зимой:  сто-
ишь, согнувшись в три погибели, и лучковой пилой в одиночку пилишь
и пилишь толстенную сосну.  Причем высокий пенек оставлять нельзя,
а снега навалило столько,  что вязнешь по  пояс.  А  рабочий  день
длинный, а  норма  большая...  Я  сколько-то  времени поработал на
подхвате, сучкорубом - и то,  вернувшись в зону,  еле доползал  до
нар, валился  спать.  Да что там говорить!  Ясно,  что на лагерном
пайке в лесу долго не протянешь...
     Так вот,  та бригада, о которой речь, состояла сплошь из "по-
сылочников" - в большинстве своем прибалтов.  Вкалывали они на со-
весть, и  лагерное начальство их подкармливало:  подкидывало к до-
машнему салу из их посылок три дополнительных (три  порции  каши),
950 граммов хлеба вместо гарантийки (650 гр.) и,  изредка - преми-
альные "запеканки" (та же каша, только густая и слегка поджаренная
на противне).
     - Три пекканки рамбовал!  - похвастался как-то  Петьке  Якиру
его приятель финн-лесоруб.  (Т.е.,  получил и утрамбовал три запе-
канки. Но я отвлекся).
     Бригадой лесорубов начальство гордилось: это была как бы тру-
довая гвардия Чужги. Так они и воспринимали себя. И давать своих в
обиду не собирались.
     Блатных на Чужге было много; их боялись и предпочитали с ними
не заводиться - но только не эта бригада.
     Бригадир пошел на вахту и предупредил,  что в зоне будет руб-
ка. Просил не вмешиваться: сами разберемся!.. Надзор обещал соблю-
дать благожелательный нейтралитет.
     В санчасти, узнав о готовящейся варфоломеевской ночи, всполо-
шились. Особенно волновался заключенный фельдшер, Паша-педераст.*)
Его нежной  душе ужасна была мысль о предстоящей сече.  Он заранее
заготовил перевязочный материал;  в палатах и в коридоре  лазарета
поставили дополнительные койки, устелили пол матрасами. В том, что
урки, с их беспредельной жестокостью,  одержат верх над  фраерами,
никто не сомневался.
     Часам к одиннадцати в санчасть  доставили  первого  раненого.
Его волокли за руки и за ноги,  стриженая голова стукалась об пол,
а на шее болтался здоровенный медный крест.  Естественно,  это был
не священнослужитель, а блатной. Не думаю, что кто-нибудь из воров
верил в бога,  но носить кресты и выкалывать на спине или на груди
распятие было так же модно,  как надевать на зубы - даже на здоро-
вые - "рыжие фиксы", т.е., золотые, а то и латунные коронки.
     Итак, первым пострадавшим оказался урка. Мы ждали, что же бу-
дет дальше. А дальше было то же самое: одного за другим в санчасть
приносили и приводили израненных,  избитых в кровь воров;  некото-
рые, правда, прибегали сами. Прибегали они и на вахту, спасаясь от
разъяренных преследователей:  к  лесорубам присоединились и другие
работяги, у кого с ворьем были старые счеты. Блатных били, чем по-
падя: лопатами, дрынами, случайными железяками.
     В лазарете,  понятное дело, в эту ночь никто не спал. К расс-
вету мы убедились с удивлением и радостью, что среди фраеров пост-
радавших не было.  А из блатных испугом отделался только один:  он
забежал на кухню,  залез в пустой котел и накрылся сверху крышкой.
Так и просидел до утра.
     Не так давно один приблатненный московский юноша,  услышав от
меня эту историю, не поверил:
     - Фраера? Воров?!. Не могло этого быть.
     Могло, не могло, а было.

     Примечания автора:

     *) К немногим преимуществам лагеря я бы отнес свободу,  кото-
рой там пользовались те,  кого  сейчас  называют  "представителями
сексуальных меньшинств". Паша-педераст ни от кого не скрывал своих
пристрастий.  Ему нравились рослые мужественные мужчины. Лешка Ка-
дыков,  командированный  на Чужгу в качестве бесконвойного тракто-
риста, со смехом рассказывал:
     - Представляешь,  Валерий Семеныч,  Паша хотел, чтоб я загнал
ему дурака под шкуру.
     Леша это предложение отклонил,  а другой тракторист, кажется,
Серега Мартышкин, пошел Паше навстречу.


                           XI. ШТРАФНЯК

     Сражение на Чужге вошло в историю Каргопольлага.  Из  работяг
никого не наказали: зачинщиками выгоднее было считать не победите-
лей, а побежденных. Воспользовавшись поводом, администрация ОЛПа-9
решила сплавить блатных на штрафной лагпункт Алексеевку. С их эта-
пом ушел на штрафняк и я.
     На Алексеевку  свозили нежелательный элемент со всех лагпунк-
тов Каргопольлага - в основном, воров-рецидивистов. Это был особый
мирок, не  похожий ни на "комендантский",  ни на 15-й,  ни даже на
Чужгу. О нем есть,  что порассказать.  Но поскольку пребывание  на
новом месте начинается,  по лагерным законам,  с бани,  с бани я и
начну.
     Водопровода у нас не было. Горячую воду напускали в огромную,
трехметровой высоты, кадку с краном. У крана дежурил доходяга дне-
вальный: его обязанностью было следить за соблюдением нормы.  Каж-
дому моющемуся полагались две шайки воды,  не  больше.  Деревянные
шайки были довольно вместительны - но все равно не хватало. И дне-
вальный за небольшую мзду - скажем,  за щепотку табаку -  разрешал
набрать лишнюю шайку. А без взятки не разрешал.
     Там я впервые постиг основу чиновничьего благоденствия: глав-
ное - иметь возможность запретить.  Взятку берут не за содействие,
а за непротиводействие.
     Авторитетные воры, разумеется, пользовались водой в неограни-
ченных количествах.  Каких только татуировок я  не  насмотрелся  в
алексеевской бане!  Кроме обязательных распятий, кинжалов, обвитых
змеей, орлов с голой дамой в когтях  и  клятвенного  обязательства
"Не забуду мать родную", очень популярна была композиция из колоды
карт, бутылки  и  тюремной решетки с пояснительной подписью:  "Вот
что нас губит". Реже попадалась другая композиция: на одной ягоди-
це мышка, на другой кошка с протянутой лапой. При каждом шаге мышь
норовит юркнуть в норку, а кошка пытается ее поймать.
     Наколки на запястье,  на тыльной стороне ладони и на фалангах
пальцев удивить  никого не могут;  а вот татуировку на лбу я видел
только один раз:  "заигранному" вору, т.е., не имевшему, чем расп-
латиться, его партнеры по стосу (штосс пушкинских времен) выкололи
на лбу слово из трех букв.  По прошествии времени он эти три буквы
попытался вытравить  -  но  все  равно,  "икс" и "игрек" явственно
просвечивали.
     В бане на Алексеевке имелась парная.  Там воры парились и за-
нимались рукоблудием.
     Спустившись по деревянной лесенке, красный и разомлевший бла-
тарь сообщил мне, счастливо улыбаясь:
     - Сейчас два раза Вальку Штранину пошворил!
     Пошворил он, конечно, не Вальку Штранину, вольную телефонист-
ку, которую видеть мог только через проволоку, а "Дуньку Кулакову"
- так это называлось.
     Этого занятия блатные совершенно не стеснялись, мастурбирова-
ли прилюдно и даже удивлялись,  если кто-то из них  воздерживался.
Они приставали к Грише Немчикову по прозвищу Заика:
     - Гриш, ты же тоже дрочишь, просто стесняешься. Скажи нет?
     Грише надоело  отнекиваться.  Он  вытащил член,  проделал всю
операцию и сказал:
     - Ну, видали? Не стесняюсь я, просто мне не интересно.
     К слову сказать, Заика был "полнота", один из самых уважаемых
"законников" - как считалось,  последний честный вор. И вдруг, уже
на Инте,  мы узнаем, что Гриша, оказывается, давно стучит на своих
оперу. Я даже огорчился: вот тебе и лучший из них!..
     С баней - правда,  не алексеевской, а в кировском лагере, где
Юлий Дунский отбывал первую половину срока, - связано и такое вос-
поминание. Женскую бригаду возглавляла там молодая красивая татар-
ка Аля Камалова. Была она очень целомудрена и стеснительна: даже в
баню вместе со своими девчатами не ходила. Для нее, как для лучше-
го  бригадира,  топили отдельно.  Об этой ее особенности знал весь
лагерь.  И один из блатных побожился, что увидит ее голую. Заранее
залез  в кадку с теплой водой,  затаился,  а когда Аля разделась и
приготовилась мыться,  вор вынырнул из кадки - как чертик из таба-
керки. От неожиданности и испуга девушка совсем лишилась соображе-
ния:  в панике выскочила за дверь и как была голышом помчалась че-
рез всю зону в свой барак.
     (В фильме "Затерянный в Сибири" это  комическое  происшествие
превратилось в драматический эпизод:  там блатные пытаются изнаси-
ловать в бане начальницу санчасти).
     Блатные публика пакостная,  с совершенно опрокинутой моралью.
На штрафняке это стало мне еще понятнее.  Хотя здесь они  были  не
так опасны  -  очень жесткий режим Алексеевки разгуляться ворью не
давал.
     В массе своей они смекалисты,  находчивы, и, как я уже упоми-
нал, даже артистичны.  Встретив меня,  идущего по зоне с  котелком
картошки, пожилой  аферист  Кузьменко мгновенно сориентировался по
офицерскому кителю, который был на мне, и доверительно спросил:
     - Товарищ,  как военный человек военному человеку - где взяли
картошечку?
     Картошечку принесли ребята из-за зоны. А о разговоре этом мне
напомнила реплика Гусмана в Думе: "Владимир Вольфович, как правос-
лавный человек православному человеку..."
     Если вор хотел войти в доверие к фраеру,  он  при  знакомстве
выдавал себя за его земляка:
     - Ты из Тулы? (Воронежа, Киева, Владивостока и т.д.) И я... Я
на Кирова жил, а ты?
     Улицы Кирова,  Ленина, Сталина, а также Красноармейские и Ок-
тябрьские имелись во всех городах Союза. А у землячка легче выпро-
сить луковицу из посылки или даже шматок сальца.
     О живости воровского ума свидетельствует и их язык.  (Опять я
вступаю в спор с латвийским ненавистником фени - см.  примечание к
гл. "Церковь").
     Почему лезвие безопасной бритвы называется "писка"?  Есть  на
фене глагол "пописать" - изрезать в кровь.  Второе название лезвия
- "мойка".  "Пополоскать" - значит обворовать, потихоньку прорезав
карманы. По-моему, тоже очень образно. Наган называется "нагоняй".
Разве плохо?..  Ну, "лохматка, косматка, мерзавка" - о вожделенном
и трудно доступном предмете - это уже послабее.  Зато  как  играет
феня словами!  Самоназвание этого народа "жуковатые". Отсюда игри-
вое "жуки-куки", а там уж и "коки-наки" - переиначенная ради смеха
фамилия знаменитого летчика.
     Что-то детское есть в воровской дразнилке:  "Черти,  черти, я
ваш бог: вы с рогами, я без рог". (Напомню: воры - люди, а мы, все
остальные - черти, рогатики). А в страстной божбе "Руби мой хуй на
пятаки!"  мне  слышится что-то шекспировское.  Как и в крике отча-
янья: "Ну что мне делать? Вынуть хуй и заколоться?!."
     Этимология некоторых выражений мне не ясна. Про испугавшегося
- независимо  от  пола - говорили:  "А,  замынжевала,  закыркала!"
Может быть,  цыганское?  Надо бы проверить... Непонятно, а вырази-
тельно.
     Любопытно, что песни которые слагали и пели воры,  чаще всего
обходились без фени и мата.  Любимый жанр - трагически-романтичес-
кая баллада. Например, про отца прокурора, узнавшем родного сына в
молодом воре, приговоренном с его помощью к расстрелу. Или такая:

           Я буду являться к тебе привиденьем,
           Я буду тревожить твой сон -
           Тогда ты увидишь кровавые раны
           И вспомнишь преступный закон.

     Одну, услышанную на Алексеевке, приведу полностью:

           Луна озарила зеркальные воды,
           Где, деточка, гуляли мы вдвоем.
           Так тихо и нежно забилось мое сердце -
           Ушла, не спросила ни о чем.

           Я вор, я злодей, сын преступного мира,
           Я вор, меня трудно любить.
           Не лучше ль нам, детка, с тобою расстаться,
           Друг друга навек позабыть?

           Пойми, моя детка, что я ведь не сокол,
           Чтоб вечно по воле летать,
           Чтоб вечно тебя, моя милая детка,
           Ласкать и к груди прижимать.

           Гуляй, моя детка, пока я на свободе,
           Пока я на воле - я твой.
           Тюрьма нас разлучит, Я буду жить в неволе,
           Тобой завладеет другой.

           Я срок получу и уеду далеко,
           Далеко - быть может, навсегда.
           Ты будешь жить богато, а может, и счастливо,
           А я уж нигде и никогда.

           Я пилку возьму и с товарищем верным
           Решетку в окошке пропилю,
           Пусть светит луна своим продажным светом -
           К тебе я, моя детка, убегу.

           Но если заметит тюремная стража -
           Тогда я, мальчишечка, пропал:
           Тревога и выстрел, и вниз головою
           Сорвался с карниза и упал.

           И кровь побежит непрерывной струею
           Из ран в голове и на груди.
           Начальство придет и склонится надо мною -
           О, как ненавистны мне они!

           В больнице у Газа, на койке больничной
           Я буду один умирать,
           И ты не придешь с своей лаской привычной,
           Не станешь меня целовать...

     В ходу были и романсы, которые пели еще наши мамы и бабушки -
с небольшими переделками. Начиналось по-старому:

           Не для меня цветет весна, не для меня Дон разольется,
           И сердце радостно забьется восторгом чувств не для меня...

     Перечислив еще  несколько  недоступных  ему радостей,  в т.ч.
"деву с черными бровями", лирический герой объяснял:

           А для меня - народный суд. Осудят сроком на три года,
           Придет конвой, придет жестокий и отведут меня в тюрьму.
           А из тюрьмы большой этап угонят в дальнюю сторонку.
           Свяжусь с конвоем азиатским - побег и пуля ждут меня!..

     Я всегда  подозревал,  что и широко известная "Течет речка" -
это переделка какой-нибудь старой казачьей песни. Ну откуда у сов-
ременного жулика "конь ворованный, сбруя золотая?" И совсем недав-
но в книжке Рины Зеленой прочитал, что в молодые годы они пели:

           Течет речка по бережку, бережка не сносит.
           Молодой казак,молодой, командира просит...

     А у воров, в одном из вариантов:

           Течет речка, да по песочку, золотишко моет,
           Молодой жульман, молодой жульман начальничка молит...

     С блатными я общался по необходимости: как ни как, жили в од-
ном бараке. Дневальным у нас был немец из военнопленных. В лагерях
для военнопленных легко было заработать уголовную статью -  напри-
мер, украв что-нибудь на разгрузке вагона с продовольствием. Сиде-
ли с нами и другие немцы,  осужденные как военные преступники,  но
наш был  из проворовавшихся.  Наш Фриц (настоящего его имени никто
не знал) то ли из упрямства, то ли по тупости ухитрился не выучить
за все  годы ни одного русского слова.  И все жильцы барака,  даже
блатные, научились  командовать  им по-немецки:  "Фриц,  вассер!..
Фриц, фойер!.. Фриц, зитц!.."
     В воровском бараке - "шалмане" - я только ночевал.*)  А время
проводил и водил дружбу с фраерами. С большинством моих новых зна-
комых мне пришлось вскоре расстаться.  А жаль - очень славные были
ребята.
     Экономист Андрей Коваль приехал к нам с Колымы.  Это он расс-
казал мне историю колымского взлета и падения Вадима Козина.  Анд-
рей  умел  играть на странном инструменте,  который я видел первый
раз в жизни - на кобзе.
     Впервые же  увидел я на Алексеевке живого сиониста,  молодого
литовского еврея Леву Шоганаса. В те дни шла первая война евреев с
арабами. Англичане были на стороне арабов, Советский Союз и Амери-
ка, выражаясь по-лагерному, "держали мазу" за евреев. Лева Шоганас
всей  душой рвался в Палестину - но тело его прочно застряло в зо-
не. Войну евреи выиграли без Левиной помощи,  образовали государс-
тво Израиль - и я хочу верить,  что Лева сейчас там. "Узников Сио-
на" там уважают.
     Вечерами мы слушали радио;  серая тарелка-репродуктор  висела
над моим  столом.  Совершенно случайно я услышал выступление моего
одноклассника Максима Селескериди. В это время он был уже артистом
Максимом Грековым  и  рассказывал о своем партизанском прошлом.  Я
обрадовался: перед самым арестом от кого-то мы услышали,  что Макс
погиб под Сталинградом.
     Двое из этой компании стали мне друзьями на  всю  жизнь;  они
оба, как и я,  вское попали на Инту.  Об одном,  Жоре Быстрове,  я
расскажу,  когда  дойдем до Минлага.  А другой - это Женя Высоцкий
(Генрих Иванович, по настоящему; но в лагере он назывался Евгением
Ивановичем).
     Высокий  светлоусый  красавец,  он был как  близнец  похож на
Пьетро Джерми в фильме "Машинист". Сидел Женя с семнадцати лет: он
был сыном расстрелянного в ежовщину директора военного завода.  Он
рассказывал, как в переполненную камеру тюрьмы к ним посадили пер-
вого  секретаря  горкома комсомола.  Этого парня Женя хорошо знал;
кинулся обниматься, а тот его осадил. Процедил сквозь зубы:
     - С врагами народа не разговариваю.
     Нет, так нет.  Объяснять ему ничего не стали:  сам поймет.  И
действительно -  понял  очень быстро.  Ночью комсомольского вожака
увели на допрос.  На допрос увели, а с допроса принесли - избитого
до полусмерти.  Сокамерники кое-как привели его в чувство. Он вып-
люнул выбитые зубы, выдавил из себя:
     - Ребята... простите... - И снова потерял сознание.
     Его расстреляли, а Женя получил сравнительно небольшой срок -
лет пять и поехал в Каргопольлаг. Но там срок ему добавили - в го-
ды войны это случалось со многими - и ко времени нашей встречи  он
отсидел уже одиннадцать лет.
     Человек огромного обаяния и многообразных  способностей  -  в
том числе административных - на воле он стал бы, думаю, по крайней
мере министром.  Ну, обаяние тут ни при чем, я понимаю; но энергия
и уменье ладить с самыми разными людьми обязательно вынесли бы его
наверх. В лагере тоже вынесли:  здесь, на Алексеевке он был замет-
ной фигурой - начальником работ.
     Вольное начальство на него молилось:  только Жениному  уму  и
деловой хватке они обязаны были своим благополучием.  Недавняя ин-
вентаризация выявила чудовищную нехватку древесины "у пня",  т.е.,
в лесу.  И  теперь лагерь в страхе ждал приезда московских ревизо-
ров. А как не быть недостаче,  если лагерная экономика испокон ве-
ков держалась  на  туфте - на приписках?..  Но Женя решил проблему
несколькими взмахами карандаша.  Проделал - на бумаге - ряд хитро-
умных комбинаций; круглый лес превратился в брус, брус якобы пошел
на замену венцов - и т.д.  и т.п.  Пронесло...  Подробностей я