н. (Я не подозревал, что они
уже арестованы).  Мое упрямство Родосу не понравилось и, как сооб-
щил  мне  мой  следователь,  полковник отозвался обо мне так:  "по
меньшей мере мерзавец, а может быть, и хуже". Странная формула; но
фразу,  мне  кажется,  достойную войти в историю,  он сказал Юлику
Дунскому:
     - Про нас говорят,  будто мы применяем азиатские методы веде-
ния следствия, но (!) мы вам докажем, что это правда.
     Это о Родосе рассказывал на ХХ съезде Хрущев:
     - Этот пигмей, это ничтожество с куриными мозгами, осмеливал-
ся утверждать, будто он выполняет волю партии!
     Речь шла о пытках,  которым Родос лично подвергал не то Эйхе,
не то Постышева - точно не помню. Про Родоса я поверил сразу - та-
кой способен.  А вот когда прочитал недавно,  что и Шварцман собс-
твенноручно пытал в 37-м кого-то из знаменитостей  -  удивился.  В
этом усталом пожилом еврее я не разглядел ничего злодейского. Урок
дуракам. Помните, у Гейне: "Тогда я был молод и глуп"? (А дальше у
него: "Теперь я стар и глуп").
     К слову сказать,  в следственной части по особо важным  делам
евреев-следователей было много; правда, евреев-подследственных еще
больше. На Малой же Лубянке,  в областном управлении,  если и были
среди следователей евреи,  то,  как пишут про гонококков в лабора-
торных анализах, "единичные в поле зрения".
     "Особо важные дела" вели майоры и подполковники,  а областные
- в основном старшие лейтенанты.
     Моим был ст. лейтенант Николай Николаевич Макаров, "Макарка",
как мы его звали - за глаза, конечно. А в глаза - гражданин следо-
ватель.
     Следствие - самая мучительная, полная унижений и отвращения к
себе часть моей тюремно-лагерной биографии.  А первый, самый тяже-
лый, период следствия у меня связан с Макаровым. Но, как ни стран-
но, об этом человеке я думаю без особой злобы  -  скорее  даже,  с
чем-то  похожим  на  симпатию. Это мне и самому не совсем понятно.
Может, это и есть та таинственная связь между палачом и жертвой, о
которой столько написано в умных книгах? Не знаю. Никаких мазохис-
тских комплексов я за собой не  замечал.  Попробую  подыскать  ка-
кое-нибудь другое, рациональное объяснение.
     Во-первых, я уже тогда понимал,  что вся эта затея (наше "де-
ло") не его изобретение.  Человек служил,  выполнял работу - гряз-
ную, даже отвратительную. Но разве виноват ассенизатор, что от не-
го разит дерьмом? Конечно, мог бы выбрать и другое занятие, с этим
я не спорю.
     Во-вторых, в Макарове  было  что-то  человеческое.  Например,
когда вечером  ему  приносили  стакан  чая с половинкой шоколадной
конфеты, он эту половинку не съедал,  а брал домой,  для  сынишки.
Да, именно половинку: шла ведь война, и с кормежкой даже у энкаве-
дистов  - во всяком случае у этих, областных - обстояло туго. Про-
делывал он это каждый раз, слегка стесняясь меня; ребенка  Макарка
любил, гордился его талантами - тот учился не то в музыкальной, не
то в рисовальной школе.
     А однажды произошел такой случай.
     Я уже знал, что моя невеста арестована; Макаров даже разрешил
мне подойти к окну, поглядеть: пять-шесть женщин вывели на прогул-
ку, и  среди них была она.  Женщины уныло ходили по кругу;  лицо у
Нинки было бледное и несчастное.
     Кроме полуслепой  матери  на воле у нее никого не оставалось:
отец, арестованный еще до войны,  умер в тюрьме, брат был в армии.
И я считал, что Нине никто не носит передачи. (Потом-то узнал: но-
сила подруга Маришка,  дочь академика Варги). Мне же передачи мама
таскала регулярно. Граммов триста сыра из передачи я запихал в ма-
ленький полотняный мешочек,  туда же втиснул шматок сала и  десять
кусочков  сахара.  Мешочек  с  трудом, но уместился в кармане, и я
брал его на каждый допрос - авось уговорю Макарку передать это Ни-
не. И представляете, уговорил в конце концов.
     - Ладно,  давай, - буркнул он и сунул мне листок чистой бума-
ги. - Заворачивай.
     Мой мешочек он отверг:  видимо,  боялся, что я - стежками или
как-нибудь еще  -  передам Нинке весточку.  Я принялся сворачивать
кулек, но от волнения руки тряслись и ничего не получалось.
     - Террорист  хуев,  даже  завернуть не можешь!  - Следователь
взял у меня бумагу и продукты, очень ловко упаковал. И тут, на мою
беду, открылась  дверь  и вошел его сосед по кабинету Жора Чернов.
Ко мне этот Чернов не имел никакого  отношения,  просто  их  столы
стояли в одной комнате.  Но он - исключительно ради удовольствия -
время от времени подключался  к  допросу  и  измывался  надо  мной
как-то особенно  пакостно.  И  морда у него была противная - как у
комсомольских боссов из ЦК ВЛКСМ:  румяных,  наглых и почти всегда
смазливых. Большая сволочь был этот Жора;  недаром первым из своих
коллег получил четвертую, капитанскую, звездочку на погон. Макаров
его тоже не любил и побаивался.
     Когда Чернов вошел в кабинет,  Макаров растерялся.  Сказал  с
жалкой улыбкой:
     - Вот, уговорил меня Фрид. Передать Ермаковой.
     Тот молча повел плечиком, взял что-то со своего стола и вышел.
     Мой следователь заметал икру. Срочно вызвал надзирателя, что-
бы присмотреть за мной,  а сам выскочил из кабинета. Я слышал, как
хлопнула дверь напротив:  там сидел его начальник,  Вислов.  Важно
было самому настучать на себя, опередить Чернова.
     Через несколько минут Макаров вернулся, расстроенный.
     - Знаешь,  Фрид,  я вот что подумал:  Ермаковой обидно будет.
Вроде, какая-то подачка.  Мы лучше сделаем официально: ты напишешь
заявление, я как следователь не возражаю...  Получим резолюцию на-
чальства, и ей передадут.
     Глаза у  него  были правдивые-правдивые - как у пса,  который
сожрал забытую на столе колбасу и теперь вместе с хозяином удивля-
ется: куда она девалась?
     - Да не будет ей обидно. Передайте сами!
     - Нет, нет. На тебе бумагу, пиши.
     Я написал заявление,  прекрасно понимая,  что толку не будет.
Так оно и получилось - но все равно,  этот эпизод я ставлю Макарке
в заслугу.
     Думаю, что и он по-своему симпатизировал мне. Выяснилась даже
некоторая общность вкусов:  он, как и я, терпеть не мог Козловско-
го, а любил Лемешева.
     Кто-то, наверно, удивится: нашли, что обсуждать во время доп-
роса! Могу объяснить. По заведенному у них порядку допросы - в ос-
новном ночные - тянулись долго,  до утра.  Следователь отрабатывал
часы -  а чем их заполнить?  Что нового мог он узнать от нас?  Обо
всех предосудительных разговорах, тех, которые имели место в дейс-
твительности, мы рассказали на первых же допросах. Теперь следова-
телям предстояло написать - желательно, с нашим участием - сочине-
ние на заданную тему: как молодые негодяи готовили покушение ("те-
рактик", говорил Макарка) на Сталина.  С этим особенно  торопиться
было нельзя:  все-таки арестовано по делу четырнадцать человек,  и
все "признания" надо привести к общему знаменателю.  Поэтому  доп-
росы выглядели так:
     Надзиратель ("вертухай",  "дубак", по фене) вводил меня в ка-
бинет Макарова,  сажал на стул, отставленный метра на два от стола
следователя, и удалялся.
     Макаров долго писал что-то,  изредка поглядывая на меня:  это
входило в программу психологической  обработки  -  предполагалось,
что подследственный томится в ожидании неприятного разговора,  на-
чинает нервничать. Но я почему-то не нервничал.
     Наконец Макарка поднимал голову и говорил:
     - Как, Фрид, будем давать показания или мндшкскать?
     Последняя часть  вопроса  произносилась нарочито невнятно.  Я
переспрашивал:
     - Что?
     - Показания давать будем или мндшик искать?
     - Что искать?
     - Я говорю: показания давать или мандавошек искать?
     Так на  их  особом  следовательском жаргоне описывалась - до-
вольно метко! - поза допрашиваемого: сидишь, положив руки на коле-
ни и тупо смотришь вниз - на то место,  где заводятся вышеупомяну-
тые насекомые (по научному - площицы, лобковые вши).
     - Я вам все рассказал, - повторял я в который уже раз.
     - Колись, Фрид, колись!..
     Иногда за этим следовала матерная брань - но матерился Макар-
ка без вдохновения, по обязанности. Обещал, что пошлет меня "жопой
клюкву давить" (это, как мне объяснили в камере, значило: ушлют на
север, в карельские лагеря).  А иногда, для разнообразия, грозился
отправить меня "моржей дрочить" (т.е. на Колыму).
     - Я все уже рассказал, - уныло твердил я.
     - Смотри, сядешь в карцер!
     - За что?
     - За провокационное поведение на следствии.
     Я не понимал и сейчас не понимаю,  что в моем поведении  было
провокационным. Тем  не менее,  в карцере сидел - два раза по трое
суток.
     Иногда Макаров уставал от бессмысленного сидения больше,  чем
я; однажды он даже задремал,  свесив голову на грудь.  Я,  грешным
делом, подумал: это он притворяется, проверяет, как я себя поведу.
Но Макарка вдруг схватился за трубку молчавшего телефона и крикнул
испуганно:
     - Але!
     Положил трубку,  виновато улыбнулся: ему приснился телефонный
звонок.
     У него было неплохое чувство юмора. Как-то раз он показал мне
надпись на папке с протоколами: "ДЕЛО N..."  и  сверху  - "ХРАНИТЬ
ВЕЧНО".
     - Видал? Фрид умрет, а дело его будет жить!
     И принялся подшивать в папку новые бумажки.
     - Шьете дело белыми нитками? - поинтересовался я. Он без про-
медления парировал:
     - Суровыми нитками, Фрид, суровыми.
     Надо сказать, что был этот старший лейтенант до неправдоподо-
бия безграмотен. Даже слово "террор", которое чаще всех других фи-
гурировало в  протоколах,  он писал через одно "р".  Особые нелады
у него были с названием самого массового из искусств. Он писал его
таким манером: "киномотография". Я поправлял:
     - Кинематография!
     - Ну нехай будет по-твоему,  - добродушно соглашался он и пи-
сал: "кинемотография". До конца все-таки не сдавался...
     Когда нас перевели на Большую Лубянку, у меня появился другой
следователь, красивый глупый еврей майор Райцес.  (В первый  день,
пока он,  тонко улыбаясь, молчал, я его принял за красивого умного
грузина). На одном из допросов я упомянул  про  неграмотность  его
младшего собрата с Малой Лубянки.  Майор сделал вид, что пропустил
это мимо ушей.  Но вооружился толстым томом, который старался пря-
тать от моих глаз, и часто сверялся с ним. Я решил было, что это у
них какое-то руководство по ведению особо важных дел и даже  приу-
ныл. Но таинственная книга оказалась орфографическим словарем.
     Этот Райцес,  разговаривая со своим начальником по  телефону,
поднимался со стула и стоял по стойке смирно - ей-богу, не вру!
     Остроумием он,  в отличие от Макарова,  похвастаться не  мог.
Проделывал со  мной один и тот же номер:  когда я просился в убор-
ную, Райцес нарочно тянул время,  заставляя меня повторять просьбу
несколько раз. Я ерзал на стуле, сучил ногами; следователя это за-
бавляло. Между тем, каждый раз, когда в конце концов майор заводил
меня в уборную,  он сам, я заметил, не отказывал себе в удовольст-
вии облегчить мочевой пузырь.  И я решил отыграться:  в  следующий
раз, на  допросе,  терпеть до конца и не проситься.  Так и сделал.
Чувствую, майор занервничал, заерзал в кресле.
     - Что, Фрид? Небось, хотите в уборную?
     - Нет, спасибо.
     Прошло еще полчаса.  Райцесу просто невтерпеж,  а я молчу. Он
не выдержал:
     - Идемте, Фрид. (Он, опять же в отличие от Макарки, обращался
ко мне на "вы"). Идемте, я вижу, вы уже обоссались.
     В уборной он стал торопить меня:
     - Ну?! Что вы тянете?
     - Спасибо, мне не хочется.
     Это я,  конечно,  врал - еще как хотелось!  С неудовольствием
поглядев на меня, он пристроился к писсуару. Выдержав паузу, я по-
дошел к другому, лениво произнес:
     - Поссать, что ли, за компанию.
     После того случая он  отказался  от  своей  дурацкой  забавы.
Предвижу, что  читатель - если он добрался до этого места - возму-
тится: неаппетитно и не по существу. А где об ужасах Лубянки? Но я
подрядился писать  только о том,  что было лично со мной.  А кроме
того, я всю жизнь не любил и не люблю громких звуков и  патетичес-
ких оборотов речи.  Ужасы,  лагерный ад,  палачи - это слова не из
моего лексикона.  Было,  было плохое - очень плохое! И вены я себе
пытался резать,  и - взрослый мужик! - заплакал однажды в кабинете
следователя от бессилия доказать хоть что-нибудь,  и  на  штрафняк
попадал, и  с блатными дрался:  могу предъявить три шрама от ножа.
Но не хочется мне писать обо всем этом,  гордясь страданиями.  Мне
куда приятней вспоминать те победы - пусть маленькие, незначитель-
ные - над собой и над обстоятельствами, которые в конце концов по-
могли вернуть самоуважение, начисто растоптанное в следовательских
кабинетах. Но до этого было еще далеко: процесс нравственного выз-
доровления начался только после окончания следствия.
     А пока что вернусь на Малую Лубянку, к ст. лейтенанту Макаро-
ву. Он,  разумеется,  знал, что никаких террористических намерений
ни у кого из нас не было. Но был сюжет, сочиненный лубянскими муд-
рецами, по которому каждому отводилась определенная роль.
     - А скажи по-честному, Фрид, - доверительно спрашивал Макарка
(без свидетелей, конечно). - Ведь хотели вы его - к-х-х-р?!
     Выразительным жестом он показывал,  как накидывают  петлю  на
шею и душат товарища Сталина.
     - Говорили ведь, что грузины живут до ста лет? А поэтому...
     Здесь, наверно,  самое время рассказать о сути дела - дела не
в чекистском значении этого слова.
     В конце сорок третьего года Юлий Дунский и я вернулись с инс-
титутом из эвакуации.  Встретились со школьными друзьями и прияте-
лями. Часто  собирались  то у меня на квартире (родителей в Москве
не было),  то у Володьки Сулимова.  Трепались,  играли  в  "очко",
иногда выпивали.  Сулимов  уже успел повоевать и вернулся домой по
ранению: сильно хромал,  ходил с палочкой.  Он был женат на  своей
однокласснице Лене Бубновой,  дочери старого  большевика,  наркома
просвещения.  И  Володькиного,  и  Леночкиного  отца расстреляли в
37-м. В наших разговорах мы,  естественно,  касались и этой  темы.
Причем Володя был уверен,  что их отцов расстреляли зазря, а Лена,
идейная комсомолка, не соглашалась:
     - Володя,  - говорила она.  - Ведь мы с тобой не  все  знаем.
Что-то, наверно, было!
     Леночкина верноподданность не спасла ее от ареста. Знакомство
с этой парой и сыграло главную роль в нашем деле.
     Меня часто спрашивают: а кто настучал на вас? Никто. Этого не
требовалось.
     Разговоры в Володиной квартире подслушивались; за стенкой жи-
ло чекистское семейство,  Сулимовых "уплотнили" после ареста отца.
Узнали мы об этом уже на Лубянке, при довольно смешных обстоятель-
ствах.
     На одном из первых допросов у Юлика стали выпытывать,  что он
вез в армию в своем рюкзаке. Он перечислил: еду, белье, книжки...
     - А еще? - И следователь предъявил ему запись разговора:
     Бубнова: "Юлик,  не  дай  бог,   ударится   обо   что-нибудь.
Представляешь, что будет?!"
     Дунский: "Не бойся, я обложил мягким".
     Бубнова: "Нет, это опасно. Обернем бумагой и вложим в шерстя-
ной носок".
     - Ну,  теперь вспомнил?.. Говори, что у тебя там было?! - на-
жимал следователь.  И Юлик,  действительно,  вспомнил: это была не
бомба, не граната - стеклянный флакон с жидким мылом, которое Лена
дала ему в дорогу.
     Не знаю, подслушивал ли кто-нибудь нашу болтовню в квартире у
меня: для этого и микрофон не потребовался бы, одна из стенок была
фанерной. Но их интересовали в первую очередь дети врагов  народа,
Бубнова и Сулимов.
     Много лет спустя мы с Юлием выстроили целую теорию  -  думаю,
очень близкую к истине.
     Когда окончилась гражданская война,  все комиссары  слезли  с
коней, отстегнули  от  ремней  маузеры  и всерьез занялись половой
жизнью. Поэтому у всех у них первые дети родились в двадцать  пер-
вом -  двадцать втором году.  В тридцать седьмом родителей - почти
всех  -  посадили,  а  самых видных и расстреляли. Дети были тогда
школьниками, с ними не связывались. Но к концу войны они  повзрос-
лели,  и  кому-то на Лубянке пришла в голову счастливая мысль: пу-
гать Сталина новой опасностью. "Конечно, товарищ Сталин,  вы  пра-
вильно сказали: сын за отца не отвечает. Но, с другой стороны, яб-
лочко  от яблони далеко не упадет. Волчата выросли, отрастили зубы
и теперь хотят мстить за отцов. Собрали вокруг  себя  антисоветски
настроенную  молодежь  и готовят террористические акты. Но мы, че-
кисты, начеку! Часть молодежных террористических групп уже  обезв-
режена, доберемся и до остальных. Спите спокойно, товарищ Сталин!"
     Так появились на свет дела,  в которых  фигурировали  громкие
фамилии: Бубнова,  Сулимов... А в соседних кабинетах - Якир, Туха-
чевская, Уборевич, Ломинадзе... и т.д., и т.п.
     Оставалось только в каждом из этих липовых дел досочинить не-
которые детали.
     Наше "дело"  выглядело так:  Сулимов поручил Гуревичу изучить
правительственную трассу.  (Шурик  Гуревич,  студент-медик,  ездил
практикантом на машине скорой помощи - иногда и по Арбату).  Фриду
велено было притвориться влюбленным и ухаживать за Ермаковой,  ко-
торая жила на Арбате. Сам Сулимов, помреж на мосфильмовской карти-
не "Иван Никулин,  русский матрос", брался принести со студии гра-
наты, а Сухов - пулемет, который он снимет с подбитого под Москвой
немецкого бомбардировщика.  Личную готовность совершить теракт вы-
ражал Дунский;  ему  Сулимов доверил обстрелять из окна в квартире
Ермаковой машину Сталина,  когда тот поедет на дачу.  Или  бросить
гранату.
     Весь этот бред следовало оформить по всем правилам протокола-
ми, подтвердить очными ставками и собственноручными показаниями.
     Поначалу мы пытались взывать к логике:  бросить в проезжающий
автомобиль гранату? Но ведь Нина жила на шестом этаже!
     Наша наивность удивляла их. Нам разъяснили:
     - Бросать-то не вверх, а вниз.
     - Но ведь машина Сталина, наверно, бронированная?
     - Да. Но на крыше каждого лимузина есть незащищенное место.
     Действительно, вспоминали мы: есть на крыше "зиса-101" прямо-
угольничек, покрытый чем-то вроде кожимита. Это мы знали.
     А о том,  чего не знали,  нам любезно  сообщали  следователи.
Так, от них мы узнали,  что мысль совершить терракт  против  главы
правительства и партии возникла у нас, когда услышали, что генера-
ла Ватутина убили террористы.  (Правда, услышали мы об этом только
на Лубянке).
     Любопытно, что  фамилия  Сталин не должна была фигурировать в
протоколах, была запретной - как имя еврейского бога.  И также за-
менялась иносказанием:  "глава правительства и партии". Или же де-
лался пропуск в тексте,  словно опускалось нечто непечатное: "кле-
ветали на ............,  утверждая, что якобы ............" и т.д.
Почему, для чего?  До сих пор не нахожу разгадки.  Возможно, маши-
нистки, перепечатывавшие  протоколы,  не должны были даже подозре-
вать, что такая кощунственная мысль может прийти кому-то в голову.
     Надо сказать, что с легкостью признавшись в разговорах, кото-
рые  обеспечили  нам срок по ст.58-10, ч.П (антисоветская агитация
во время войны) и - 11 (участие в антисоветской группе или органи-
зации),  все мы начали упираться, когда дело дошло до пункта 8 че-
рез 17 - соучастие в террористической деятельности.  Это  уж  была
такая белиберда, что мы не сразу поверили в серьезность обвинения.
А  когда  поверили,  многие  испугались:  ведь  за  это  наверняка
расстреляют! В расстрел я почему-то не верил - но и не сомневался,
что дадут 10 лет.  Признаваться же в том, о чем не только не гово-
рили, но и не думали, не хотелось. Сейчас-то приятно было бы подт-
вердить: да, готовили покушение. И корреспондент молодежной газеты
восхитился бы:  "Вот,  были ведь отважные молодые ребята,  готовые
рискнуть жизнью!.." (Я такое читал).  Возможно, где-то и были - но
не мы. И мы не сознавались.
     Тогда следствие усилило нажим. Именно на этом этапе меня п