ужас на фраеров, подавить в зародыше волю к сопротивлению. Срабо-
тало. Камера  затихла в ожидании дальнейших неприятностей;  никто
не вступал в дискуссию.
     И воры  приступили к главному делу.  Расползлись по нижним и
верхним нарам, стали потрошить узлы, чемоданы и вещмешки, забирая
еду и  что  получше из барахла.  У них ведь были налажены деловые
контакты с тюремным начальством.  Через одноглазового нарядчика -
заключенного, но не "фашиста" и не блатного,  а бытовика - скорей
всего, проворовавшегося снабженца - все, отнятое у фраеров, уплы-
вало за зону в обмен на водку и на курево.
     Поэтому-то блатных перебрасывали из камеры в камеру,  расши-
ряя, так сказать,  фронт работ. Прибывали из Бутырок новые партии
"чертей", и "люди" пускали их в казачий стос.**)
     Дошла очередь  и  до меня.  На этот раз мной занялся один из
самых авторитетных воров - Петро Антипов,  который,  как сообщили
его коллеги,  "по воле хлябал за дважды героя". Т.е., носил укра-
денные где-то Золотые Звезды и ордена  Ленина,  выдавая  себя  за
дважды Героя Советского Союза.
     Он подсел ко мне, спросил миролюбиво:
     - У тебя,  правда, ничего нет?.. Ну, ладно... А ты кто? Сту-
дент?
     Я ему рассказал кто я, где учился, за что сижу. Петро выслу-
шал с интересом, посоветовал:
     - Вообще-то, не лезь на рога. Лучше держись с нами.
     Ко мне в рюкзачок он не заглянул.  А мои сокамерники  безро-
потно позволяли  копаться в своих пожитках.  Один попробовал было
протестовать - Эмиль Руснак, красивый молдованин, по делу - шпион
румынских королевских  войск.  Но получив в глаз,  смирился и он.
Вся операция заняла не больше часа.  После этого воров от нас пе-
ревели - наверно, на следующий объект, в соседнюю камеру.
     С некоторыми из них я потом встречался - в этапах,  в Карго-
польлаге. Они были мне интересны. Я присматривался и прислушивал-
ся - и со временем кое-что понял в "цветном народе", как они име-
новали себя.  А еще называли себя - с гордостью - "босяки",  "во-
ры", а также "урки",  "жуковатые",  "жуки-куки" - и "люди", о чем
уже сказано.  Они делятся по рангам: самые авторитетные - "полно-
та", самые презираемые - "порчаки", т.е., воры с подпорченной ре-
путацией.***) Есть еще "полуцвет" -  приблатненные,  но  не  всем
критериям отвечающие.  А есть и "суки". Сука - существо презирае-
мое и ненавидимое законными ворами.  Он ссучился,  т.е.,  изменил
воровскому закону и пошел в услужение лагерному начальству:  сог-
ласен быть комендантом зоны, заведовать буром - бараком усиленно-
го режима, внутрилагерной тюрьмой; даже дневальным у "кума", опе-
руполномоченного,  согласен стать!..  Война между ворами и суками
шла в прямом смысле не на жизнь, а на смерть. Пользуясь этим, ад-
министрация иногда нарочно сводила их вместе и тем  провоцировала
кровавые побоища - чтобы проредить ряды и тех, и других: ведь су-
ки были очень ненадежными и опасными  союзниками.  О  "перековке"
никто  никогда всерьез не говорил и не думал.  По образу мыслей и
действий суки оставались такими же уголовниками, как законные во-
ры, но не были связаны моральными обязательствами, которые - хотя
бы формально! - накладывает "закон" на честного вора Ъ.(частое сло-
восочетание;  для  блатных оно не звучит смешно).  Честный вор не
должен иметь с ссученным никакого дела.  Если он,  даже по незна-
нию, с сукой похавает,  т.е.,  поест, то сам будет считаться ссу-
ченным. Что ж,  и в мире нормальных людей незнание закона не слу-
жит смягчающим обстоятельством.
     Воры не очень уважают убийц, "мокрушников".****) Объясняется
это  не природным добродушием,  которого у блатных сроду не води-
лось.  Просто не хочется лишних осложнений с милицией.  А одна из
самых  уважаемых  воровских  профессий  это ширмачи (или шипачи),
т.е., карманники. Их ремесло требует многих качеств: высокой тех-
ники, сметливости, небоязни риска.
     Терпеть не  могут  блатные  хулиганов  с  их  бессмысленными
жестокими драками. Сами воры между собой решают споры на толкови-
щах, которые я  уподобил  бы,  пожалуй,  закрытым  партсобраниям.
Убить вора можно только по приговору воровского суда.
     Друг к  другу настоящие босяки относятся с подчеркнутым ува-
жением. Никаких "Петек", "Сашек", "Колек" и в помине нет. А есть,
уважительно и ласково, Петро, Шурик или Сашок, Никола. Иван всег-
да Иван, а не Ванька (часто - Иван-дурак; эта кличка, как и у ге-
роя сказок вовсе не свидетельствует о нехватке ума). Степан всег-
да Степан, а вот Сергей - Серега, Алексей - Леха, Леонид - Ленчик
и т.д. Я встречал Леву-жида и двух Володь-жидов; эта кличка также
не  означает  дискриминации.  Антисемитизма в воровском мире нет,
каждого судят по заслугам.
     Правда, когда нас на Красной Пресне выводили на прогулку -
из-за невыносимой  духоты  по  нескольку  камер сразу ( в камерах
каждый день случались обмороки) - так вот,  увидев мою  еврейскую
физиономию во  время  прогулки,  молоденький  блатарь сидевший со
своими метрах в тридцати от нас,  принялся молча  дразнить  меня.
Без слов, одной мимикой он ухитрялся совершенно отчетливо прокар-
тавить:
     - Ой, Абрам Моисеевич! Ви-таки попали?! Что ви говорите! Ка-
кой кошмар!
     Но это  не  по  злобе,  а так,  для забавы.  Многие из воров
по-настоящему артистичны - что, впрочем, не делает их лучше ни на
копейку.
     Я бы долго мог рассуждать на воровские темы,  но случай  еще
представится.
     А сейчас продолжу историю своей жизни на Красной Пресне.
     После того,  как  воры во главе с Лехой удалились с добычей,
нас тоже перевели в другую  камеру.  Там  меня  ожидала  приятная
встреча с Юркой Михайловым, моим однодельцем, и Сашей Александро-
вым, с которым мы подружились в Церкви.  (Его  фамилия  почему-то
произносилась с ударением на последнем слоге, Александров; так же
непривычно, как Всеволод Иванов.)
     Юрка и  Саша немедленно согнали на пол какого-то латыша и я,
с легкими угрызениями совести, лег на его место.
     У Саши правая рука была на перевязи:  оказалось,  подрался с
ворами и ему сделали "прививку" - т.е.,  черканули ножом по руке.
До войны он был инженером; воевал, попал в финский плен и три ра-
за бежал из лагеря военнопленных. Каждый раз его ловили и наказы-
вали. Невысокий,  но крепко сколоченный,  лицом и фигурой похожий
на молодого Бонапарта,  в финском лагере он доходил:  был момент,
когда весил всего сорок килограммов. (А в московских тюрьмах наб-
рал прежний вес, из дому ему носили хорошие передачи).
     После третьего  побега финны решили больше не рисковать и из
лагеря перевели Александрова в тюрьму.  Тогда он решился на  хит-
рый, как ему казалось,  ход: написал заявление, что готов пойти в
школу диверсантов.  Забросят на советскую территорию, думал Саша,
и - терве-терве! По-русски сказать - привет!.. Но умные финны по-
нимали, что такой неутомимый беглец честно служить им не будет. В
школу диверсантов его не взяли, оставили в тюрьме - однако, заяв-
ление не уничтожили.  А когда  после  конца  войны  военнопленных
возвращали на  родину,  вместе  с Александровым советским властям
передали и его заявление - то ли по равнодушию,  то ли по пакост-
ности. Так Саша получил свои десять лет по ст.  58-1б, измена ро-
дине...
     Блатных в нашей камере было мало,  поэтому мы решили - опять
же по инициативе доцента Каменецкого - ввести здесь  закон  фрае-
ров, как в "церкви".  Договорились:  кто первый получит передачу,
не позволит ворам ее "ополовинить",  а в случае каких-нибудь  ос-
ложнений все вместе дадим отпор.  Ну как же: один за всех, все за
одного!
     Понятно, первому принесли передачу мне.  Я вернулся в камеру
с глиняной миской в одной руке и с алюминиевой в другой.  В обеих
мисках было  молоко.  Я поставил их на нары - и сейчас же сверху,
где обитали блатные,  ко мне спустился  Васька  Бондин,  здоровый
лоб, "тридцать два в отрезе". (Это определение пришло из северных
лесорубных лагерей: так маркировали солидное бревно толщиной в 32
см. "Во ряха! - говорили про кого-нибудь мордатого - Тридцать два
в отрезе!") Васька потребовал:
     - Фрид, выдели и нам.
     Как условлено было, я отказал ему:
     - Своих едоков много.
     - Смотри, будет как с Александровым!
     Сашу "пописали" в аналогичной ситуации.  Но я, верный угово-
ру, сказал:
     - Попробуй.
     Он и попробовал.  Слазил к себе на верхние нары,  вернулся с
ножом:
     - Ну? Дашь?
     - Не дам.
     Тогда он воткнул нож в мою ногу,  повыше колена, рванул вниз
- и распорол, вместе с кожей и мясом, брюки. Это я заметил, а бо-
ли сгоряча не почувствовал.  Второй ногой, обутой в сапог, я дви-
нул Ваське в морду.  Сапоги были юфтовые,  тяжелые; воры называют
их "самосудскими" - такими,  считается,  мужики забивали насмерть
цыган-конокрадов.
     Бондин вывалился на середину камеры,  а я выскочил следом  -
как был, с миской молока в руке. Миску я разбил о его голову. По-
текла кровь,  смешиваясь с молоком. "Красавец парень, кровь с мо-
локом!" -  смеялись потом в камере.  Но это потом,  а пока что он
еще два раза ударил меня ножом - в грудь и в руку.  И опять я  не
почувствовал боли,  а  стал  колотить его по башке другой миской,
алюминиевой.
     Так мы кружились в проходе, неравно вооруженные гладиаторы -
ретиарий и - забыл как называется - другой,  с мечом.  И в первую
минуту ни одна сволочь не ввязалась в драку  -  если  не  считать
Васькиного дружка Женьки Рейтера,  который, свесившись, с верхних
нар,  дал мне в глаз кулаком.  А на второй минуте драки нашелся и
мне защитник. Саша Александров со своей пораненной рукой на пере-
вязи, единственный из всех, пришел на выручку: захватил своей ле-
вой Васькину правую с ножом,  оттащил его. Тот не очень сопротив-
лялся. Дело в том, что поножовщина в камере явление нежелательное
для  всех  - в том числе и для воров:  набегут вертухаи,  устроят
шмон и отберут ножи - а то и в кандей посадят.  Поэтому до  драки
стараются не доводить: надо суметь взять у фраера полпередачи "за
уважение" или "за боюсь".
     Мы с Васькой разошлись по своим углам, как боксеры на ринге.
Из трех моих порезов текла кровь;  он тоже был весь в крови - че-
реп я ему не пробил, но кожу рассек в нескольких местах. Надо бы-
ло идти на перевязку.
     Мы заключили перемирие:  договорились, что скажем надзирате-
лю, будто подрались с кем-то дня два назад в другой камере, а те-
перь вот открылись раны, надо бы перевязать.
     Так и  сделали.  Вертухай с удовольствием принял на веру эту
малоправдоподобную версию:  ему тоже ни к чему были лишние хлопо-
ты. Но как только нас двоих вывели в коридор, у Каменецкого опять
прорезался голос:
     - Гражданин  начальник,  не верьте!  Этот Бодин хотел отнять
передачу, у него нож!
     Пришлось гражданину  начальнику  принимать меры;  после мед-
пункта Ваську отправили в карцер, а меня вернули в камеру.
     Произошел короткий  разбор учений.  Каменецкий вины за собой
не чувствовал, считал что свою миссию выполнил. Румяный здоровяк,
генеральский сын Блох на вопрос,  почему не вмешался, ответил, не
смущаясь:
     - А я ждал сигнала.
     И только Юрочка Михайлов признался честно:
     - Валер, я испугался.
     К нему я претензий не имел.  А Сашу Александрова после этого
случая зауважал еще больше:  во время драки ни боли, ни страха не
чувствуешь - и то, и другое приходит назавтра, ноют не переставая
раны и уже кажется, что знал бы, ни за что не полез на нож. А Са-
ша с его незажившей "прививкой" знал - и полез.
     Много позже,  в Инте, лагерный врач во время осмотра обратил
внимание на шрам у меня на груди и поинтересовался его  происхож-
дением. Я рассказал. Доктор поахал и поставил диагноз:
     - Валерий,  вам повезло.  Этот тип не знал,  что у астеников
сердце расположено ниже.
     Симпатичный доктор ошибался: "этот тип" не собирался убивать
меня, он не "порол",  а "писал",  резал не глубоко,  - только для
отстрастки. Правда, порезы те заживали долго - месяца три-четыре.
Сперва из-за жары, потом из-за плохой лагерной кормежки.
     Там, на Красной Пресне,  я понял, почему блатное меньшинство
всегда одерживает  верх над фраерским большинством.  Если воров в
камере пять,  а "чертей" сорок,  то все равно блатные в пять  раз
сильнее, потому  что  они-то действительно держатся один за всех,
все за одного. А остальное население камеры - каждый за себя.
     Та драка укрепила мою репутацию храбреца, который прямо-таки
рвется в бой.  Репутация совершенно незаслуженная:  я  физический
трус, с детства боялся высоты, боялся хулиганистых ребят с сосед-
него двора,  бахрушенки, и никогда не дрался. Но в тюрьме и в ла-
гере обстоятельства  заставили  -  а главное,  надежда хоть таким
способом вернуть себе самоуважение.
     После схватки с Васькой Бондиным,  всякий раз,  как в камере
возникала напряженная ситуация,  Блох с Каменецким кидались оста-
навливать меня:
     - Ради бога, Валерий! Не лезьте!
     А я  и не собирался лезть.  Но все равно,  был очень доволен
собой.
     Еще когда возвращался после перевязки из медпункта, я увидел
в коридоре женский этап.  Их должны были разместить по камерам, а
в ожидании этого они стали свидетельницами нашей стычки. И я пер-
вым делом спросил:
     - Девочки, никто не сидел с Ниной Ермаковой?
     - Я сидела, - откликнулась одна, с бледным хорошеньким личи-
ком. До сих пор помню ее имя и фамилию: Ася Пятилетова.
     - Ася, я Валерий Фрид, Нинин жених. Если увидишь ее, расска-
жи, ладно?
     Мне очень хотелось,  чтоб Нинка узнала об этой драке.  Я ду-
мал: вот,  если  чудом встретимся когда-нибудь,  дам ей потрогать
мои героические шрамы. Через двенадцать лет встретились, дал пот-
рогать -  но большого впечатления они на нее не произвели...  За-
бавно, что Юлику в его первом лагере кто-то из "очевидцев"  сооб-
щил: твоего кирюху на Пресне зарезали.
     За время, что мы с Васькой отсутствовали, в камере произошло
еще одно маленькое событие: Женька Рейтер попросился у надзирате-
лей, чтоб и его перевели куда-нибудь:  боялся, что я отыграюсь на
нем, когда вернусь. Не стал я его бить - противно было.
     Дело в том,  что этот Женька никаким блатным не был,  и даже
не Женька был по-настоящему, а Кирилл. Московский студент, он сел
по ст.58-10,  а попав на пересылку, сделал выбор: решил держаться
не с интеллигентами, а с ворами - сила ведь была за ними. В нашей
камере  сидел и его отчим,  которого Женька-Кирилл люто ненавидел
(боюсь соврать,  но кажется, он и посадил отчима, с удовольствием
дав на него показания). Теперь вместе со своими цветными друзьями
он отбирал у него передачи - вел,  как  ему  казалось,  воровскую
жизнь. Но  у цветных в ходу была присказка:  "Воровскую жизнь лю-
бит,  а воровать боится". Рейтер был из таких. В лагере он быстро
понял, что с ворьем ему не по пути.
     Мы встретились с ним в Инте через семь лет. Он пришел ко мне
с повинной, я зла не помнил и мы даже стали приятелями. Почему он
не хотел быть Кириллом - не могу сказать. Впрочем, и Кирилл Симо-
нов тоже предпочел стать Константином. А в лагерях смена имен де-
ло обычное.  Были  у нас в Каргопольлаге Никифор,  которого звали
Володей, и Мечислав,  ставший Витькой.  Да и будущая  жена  Петра
Якира Валя Савенкова в лагере называлась Ритой - наверно,  не хо-
тела отставать от своих подруг с красивыми заграничными  именами,
Нелли и Анжелы...
     Был в камере еще один фраер, которого воры с радостью приня-
ли в свое братство - летчик Панченко, дважды Герой Советского Со-
юза (настоящий,  не то,  что Петро Антипов,  хлябавший за героя).
Панченко импонировал блатным и своим титулом,  и отвагой,  и злой
медвежьей силой.  Он и похож был на медведя - огромный, сутулова-
тый, с маленькими умными глазками.
     Почему-то он любил поговорить со мной, интересовался книгами
и фильмами  -  бывает  такая  неожиданная тяга к культуре у людей
совсем необразованных. А Панченко был не просто необразован - ди-
карь дикарем!  Он, мне кажется, просто не знал разницы между "хо-
рошо" и "плохо", и поэтому рассказывал о себе такие вещи, о кото-
рых другой промолчал бы.
     Так, рассказывал Панченко, приехал он в самом начале войны в
Харьков. По  рангу  - а он получил первого Героя еще за Испанию -
его должны были встретить с машиной, но почему-то не встретили. И
он в раздражении пошел с вокзала пешком. А тут началась воздушная
тревога. К нему кинулась старуха еврейка,  истерически закричала,
колотя кулачками в его широченную грудь:
     - Почему ви тут? Ви должны быть на фронте! Должны защищать!
     - Я вытащил пистолет и три пули всадил в нее... А что? Ниче-
го мне не было. Посчитали, как покушение на Героя Советского Сою-
за, - смеялся Панченко.
     Ворам особенно нравилась история, за которую он получил свой
первый срок: пьяный, полаялся в московском "Военторге" с милицио-
нерами, открыл стрельбу и уложил двоих на месте. Тот срок ему за-
менили штрафбатом; там он не только "смыл кровью", но и заработал
вторую золотую звезду Героя. А сейчас сидел, по его словам, из-за
ерунды. В  должности  командира  эскадрильи он спал с женами двух
своих непосредственных начальников,  и обиженные мужья подстроили
ему хозяйственное  дело:  нехватку  бензина или еще что-то в этом
роде.
     Вместе с ворами дважды Герой отбирал у сокамерников передачи
- не целиком,  а по-честному,  половину. Вместе с ворами и хавал.
Продуктов у них накопилось много, их хранили на "решке" - решетке
окна. Не боялись,  что украдут - кто осмелится?..  Один  доходяга
осмелился, и расправа была короткой: ухватив доходягу за рубаху и
мотню штанов,  летчик поднял его высоко в воздух и отпустил.  Тот
грохнулся о цементный пол - и не поднялся,  унесли в лазарет.  Не
знаю, выжил ли.
     Да, дикий человек был Панченко. Но интеллигентов уважал. Уз-
нав, что под нарами живет профессор Попов - тихий,  глубоко рели-
гиозный старичок,  биолог, кажется, - Герой потребовал, чтобы По-
пов вылез на свет божий:
     - Ты  правда  профессор?  -  а получив утвердительный ответ,
согнал кого-то с нижних нар и уложил туда профессора.  Тот сопро-
тивлялся: его пугала шумная и безобразная жизнь камеры; под нара-
ми, затаившись в темноте, старик мог шопотом молиться. Но Панчен-
ко настоял на своем.
     Профессор затих. Полежал с полчаса и сказал:
     - Товарищ Панченко, можно к вам обратиться?
     - Обращайся.
     - Я хочу попросить вас об одолжении.
     - Каком?
     - Нет, вы пообещайте, что сделаете. Да это нетрудное!
     - Ну, обещаю.
     - Товарищ Панченко! Можно, я залезу обратно под нары?
     Панченко разрешил.
     Недели через  две после драки с Васькой в камеру вернулся из
карцера Никола Сибиряк. Это был серьезный вор, не чета той мелюз-
ге, с которой мы имели дело раньше.
     Никола был уже в курсе всего,  что у нас произошло в его от-
сутствие.
     Подсел ко мне, уважительно поговорил. Похвалил:
     - Ты духарь.*****) А Васька,  падло,  много на себя взял. Он
порчак,  натуральный  торбохват,  его уже приземлили,  лишили во-
ровским куском хлеба... Слушай, ты все-таки, когда тебе кешер об-
ломится, немножко мне давай. Немножко. А то неудобно, понял? А не
будет у тебя,  возьми у нас. - Своими светлыми широко расставлен-
ными глазами он показал на решку, утыканную пайками и свертками с
едой. - У нас много.
     Я его понимал: Николе не хотелось шумного скандала, зачем? У
них действительно  еды было много.  Но для поддержания авторитета
надо было взимать с меня хотя бы символическую дань. И я пошел на
компромисс, мне тоже не хотелось скандала. Угощал его чем-нибудь,
но от его угощения мягко отказывался.
     Воры относились с Николе с почтением,  даже с подобострасти-
ем. Сама кличка "Сибиряк" этому  способствовала:  сибирские  воры
считались наиболее  уважаемыми.  За ними следовали ростовские - а
московские стояли на нижней ступеньке иерархической лестницы.
     Сибиряк большую  часть  дня  сидел  в задумчивости у окна на
верхн