итаю их работу чем-то низким. И ес-
ли бы мне случилось носить голубые погоны,  служил бы добросовест-
но. Но в данных обстоятельствах...
     - Вы же сами будете презирать меня. Будете думать: только что
из лагеря, струсил, боится, что опять посадят.
     - Почему же? Не будем думать!
     - Будете, будете, - мягко настаивал я.
     И в конце концов, уже поняв, что толку не будет, оба раза они
завершали разговор до смешного одинаково:
     - Ну,  ладно.  Но если б вы узнали, что кто-то хочет взорвать
(не помню, что в Москве; в Инте это была электростанция)...?
     - Рассказал бы сразу. Сам прибежал бы!
     На том и расставались - я довольный собой,  а они,  по-моему,
не очень.
     Могу рассказать и другой случай, уже не ко мне относящийся.
     В сорок четвертом году, незадолго до нашего ареста, у меня на
квартире в Столешниковом жила первокурсница Нора Грошева.  Во ВГИК
она поступила с моей помощью - потому что были осложняющие обстоя-
тельства.
     В начале  войны  Нора побывала на оккупированной территории и
успела закончить только восемь классов. В справке, выданной вместо
аттестата, она неискусно переправила восьмерку на десятку и с этой
липовой бумажкой хотела поступить в наш институт. Девочка она была
способная, ее  повесть  о  жизни под оккупацией нам с Юликом очень
понравилась: об таком никто и нигде еще не писал.  И мы  попросили
тех же  умельцев-мультипликаторов изготовить ей красивую полноцен-
ную справку - штамп, печать, подписи и все прочее.
     Это было  сделано,  Норка  поступила на сценарный факультет и
прониклась к нам с Юликом благодарностью и доверием.
     Поэтому именно  к нам прибежала она в феврале сорок четверто-
го, испуганная и растерянная.  Ей нужен был совет.  Оказалось, что
она, вдохновленная удачей с поддельной справкой, решила избавиться
от немецкого  штампа  "Stadtkommandantur" в паспорте:  афишировать
пребывание на оккупированной территории было совершенно ни к чему.
И тогда один из Норкиных ухажеров предложил ей "потерять" паспорт;
а взамен он брался устроить ей новый,  без  штампа.  И  устроил  -
только вместо подписи начальника 50-го отделения милиции там стоя-
ла почему-то подпись самого ухажера.  Не прошло и недели, как Нору
вызвали на Лубянку. По ее словам, офицер-энкаведешник первым делом
вынул из ящика и положил на стол,  рядом с телефоном, большой чер-
ный пистолет.  Затем взял ее паспорт и потребовал объяснить, каким
образом она добыла эту фальшивку.  Нора сделала то, что делают все
женщины  в  затруднительных  ситуациях - разрыдалась.  Офицер стал
утешать ее:  мы знаем этого прохвоста,  давно следим за ним... Это
он интересует нас,  а не вы.  (Врал,  конечно.  Думаю, что всю эту
провокацию они затеяли для того,  чтобы легче  завербовать  Норку:
она  ведь  была из нашей компании,  а за нами - чего мы не знали -
уже шла слежка. И "ухажер" был, без сомнения, их человеком). Коро-
че,  офицер пообещал,  что Нора получит настоящий паспорт; а вооб-
ще-то они знают,  что у нее хорошая память,  большие  литературные
способности - так не согласится ли она...  и т.д. "Ведь вы советс-
кий человек?" Ей даже дали три дня на размышление - и  она  решила
размышлять вместе с нами.
     Что мы  могли  посоветовать?  Девушке грозила вполне реальная
опасность. Попытка скрыть пребывание в оккупации, подделка паспор-
та - за это могли не только выгнать из ВГИКа,  но и посадить. И мы
сказали: соглашайся.  Пиши им какую-нибудь  чушь,  и  поподробней,
чтоб они сами от тебя отцепились, поняв, что связались с дурочкой.
Жалуйся на то,  что разговариваешь во сне и боишься проболтаться -
ну, и все такое.
     Нора так и поступила. Ей действительно сделали новый паспорт;
но уже  через  несколько  месяцев  после нашего ареста она бросила
институт и удрала из Москвы в Калининград, бывший Кенигсберг.
     Лет шесть  назад мы увиделись в Москве.  Она стала журналист-
кой, живет и работает там же,  в Калининграде.  А пришлось ли ей -
тогда, в сорок четвертом - писать что-нибудь про нас, я не спраши-
вал. Да оно и не важно...
     Итак, я не удивился и не возмутился, услышав про задание, ко-
торое получил Якир перед отправкой на Юрк Ручей.  И больше  мы  не
разговаривали на эту тему - до встречи в Москве,  когда и он, и мы
с Юлием вернулись из лагерей. Шел уже пятьдесят седьмой год. Отоз-
вав Петра в сторонку, я спросил:
     - Скажи, они от тебя отвязались?
     Он искренне удивился:
     - Кто?
     - Ну помнишь,  ты мне рассказывал...  Про Ивана Ивкина... Что
ты у них на крючке.
     А он, представьте себе, забыл. Скривился, помрачнел:
     - А-а... Да, давно отвязались, давно... Но ты никому не расс-
казывал?
     - Нет.
     - И не надо.
     Я и не рассказывал - пока не началась Петькина  диссидентская
активность.
     Кое-что нас с Юлием Дунским удивляло и раньше. Подозрительным
казалось, что Якира,  с его восьмью классами, после лагеря приняли
в институт - Историко-Архивный, живший под покровительством "орга-
нов". Странно было,  что у Петькиных сподвижников случаются непри-
ятности, а с ним все в порядке. Слышали мы и такую историю: группа
диссидентов шла  под его предводительством на Красную Площадь про-
тестовать, не скажу сейчас, против чего; а Якир в последнюю минуту
вспомнил,  что ему надо зайти на почту,  дать телеграмму в Киев  -
чтоб  и  там устроили демонстрацию протеста.  И всех протестантов,
кроме Петьки, на площади арестовали...
     Много чего слышали.  Но все равно, из какой-то нелепой, может
быть, лойяльности,  мы,  предупреждая  близких людей,  не говорили
прямо: "Якир стукач", а остерегали: "Он у них под таким ярким про-
жектором, что лучше держаться подальше - а то ведь можно попасть в
непонятное и непромокаемое".
     Только Мише Левину и Нинке Гинзбург,  в девичестве Ермаковой,
мы объяснили все прямым текстом, без эвфемизмов - потому что очень
уж настойчиво Петька стал вымогать подписи у Мишиного тестя акаде-
мика Леонтовича и Нининого мужа академика Гинзбурга.
     Были у нас кое-какие сведения и о неблаговидной роли, которую
Якир играл во время воркутинской забастовки зеков  (лагерный  срок
он кончал  на  Воркуте).  Но об этом мы молчали:  все-таки слухи и
умозаключения недоказательны - не то,  что наш с Петькой  разговор
на комендантском.  А  из  него  я помню каждое слово и "готов дать
правдивые показания".  Только это никому уже не нужно: Якира давно
нет в  живых;  забыто уже и его поведение на процессе - позорное с
точки зрения тех,  кто не знал истинного положения дел,  и естест-
венное в глазах тех, кто знает.
     Интеллигентам свойственно искать  и  находить  оправдание  не
только собственным  слабостям,  но  и слабостям своих политических
кумиров. Некоторые и сейчас верят версии, придуманной во время су-
да над Якиром и Красиным:  Петр Ионович честный и отважный борец с
режимом, но,  к сожалению,  алкоголик,  больной человек. Следствие
пользовалось этим,  Якира мучили, не давая водки, и вымогали приз-
нания в обмен на 200 граммов.
     Но другие, в том числе Ильюша Габай, прелестный парень, идеа-
лист в лучшем значении слова, поняли все, как надо. Я предполагал,
а теперь и его друзья подтвердили,  что и покончил  с  собой  Илья
из-за жестокого разочарования в идейном вожде. Ну, не только из-за
этого: были, говорят, и другие причины.
     Меньше всего я хочу,  чтобы создалось впечатление, будто Петр
Якир был просто-напросто стукачом, заурядным сексотом. Уверен, что
он искренне  разделял диссидентские идеи и страстно желал крушения
советской системы.  Но судьба связала его с "органами" и он  пошел
по пути  всех знаменитых провокаторов прошлого - таких,  как Азеф,
таких, как Малиновский. Он работал и на кагебешных своих хозяев, и
на дело  революции  (диссидентское движение кто-то неглупый назвал
"ползучей революцией"). Причем Якир наверняка утешал себя тем, что
выдавая мелкую  сошку,  он покупает свободу действий себе,  лидеру
движения. Так думать было удобно.  А может, была еще в этом и дос-
тоевщина, бесовская радость от сознания своей власти и над теми, и
над другими.
     Эта наша с Юлием теория не особенно оригинальна,  да я  и  не
претендую  ни  на  что.  Я просто рассказываю,  что знаю и что ду-
маю.********)
     А сейчас  вернусь в 1946 год,  на комендантский лагпункт Обо-
зерского отделения Каргопольлага.
     Пока будущий  вождь  московских  диссидентов  выполнял на Юрк
Ручье особое задание,  у меня начался первый лагерный  роман  -  с
Петькиной будущей  женой  Ритой  Савенковой,  светловолосой всегда
грустной девочкой.  Коротко стриженая,  худенькая, она похожа была
не на взрослую женщину,  а на двенадцатилетнего мальчика.  А между
тем у нее в ее двадцать лет уже была за плечами жутковатая  любов-
ная история.  Вообще  с  ее биографией обстояло не так все просто.
Во-первых, она была не Рита,  а Валентина. Во-вторых, не Ивановна,
а Георгиевна.  В-третьих, не Савенкова, а Рижская. По Ритиным сло-
вам, ее отец Георгий Рижский еще в начале тридцатых  годов  сбежал
каким-то образом за границу, и дед Иван, охраняя девочку от непри-
ятностей, дал ей свою фамилию и новое отчество. Как видим, от неп-
риятностей дед  ее  не  уберег,  но они никак не связаны были с ее
именами, отчествами и фамилиями. На воле, по паспорту, и в лагере,
по формуляру,  она числилась Валентиной Ивановной Савенковой. Но я
буду называть ее, как звал тогда - Ритой.
     Как и  многие  другие девушки из Мурманска и Архангельска,  в
лагерь она попала из-за союзников. Ее первым любовником был англи-
чанин, сотрудник  какой-то  миссии.  Иностранцев советские девушки
всегда любили.*********) А этот еще и подкармливал Ритку и ее ста-
риков. Все было бы хорошо, но он оказался извращенцем - садистом в
прямом сексопатологическом смысле. Он мучил свою любовницу, щипал,
выкручивал руки, колол булавками - и добился того, что у Риты поя-
вилось стойкое отвращение к физической близости.  Свой арест и пя-
тилетний срок она приняла с облегчением.
     Не знаю,  что ее привлекло во мне - скорее  всего  отсутствие
грубости и агрессивности.  Я Риту очень жалел, старался обращаться
 ней как можно осторожней и нежнее.
     Попробовал убрать ее с общих работ.  Для этого я пошел к док-
тору Куркчи,  давнему сидельцу,  крымскому татарину. Говорили, что
он граф.  Понятия не имею, водились ли среди крымских татар графы,
но что Куркчи был интеллигентнейшим человеком с аристократическими
манерами - это точно.
     Стесняясь своего нахальства, я косноязычно попросил:
     - Доктор,  как бы это... как бы устроить Савенковой кант? Она
же совсем фитилем стала, дошла на общих... Может, сунете в стацио-
нар?
     В переводе это значило:  как бы облегчить  Савенковой  жизнь?
Она превратилась  в  дистрофика,  отощала на общих работах.  Может
быть, положите ее в больницу?
     Куркчи посмотрел на меня с сожалением:
     - Фрид, дорогой мой Фрид. Что за язык? Вы первый год в лагере
- подумайте, что с вами будет к концу срока?
     Я смутился,  покраснел, пробормотал такое же косноязычное из-
винение. Доктор был,  конечно,  прав - но только в широком смысле.
Надо, надо было стараться сохранить человеческий облик. Но сказать
по правде,  о конце срока я тогда не думал.  Это теперь, когда мне
за семьдесят,  десять лет выглядят коротким отрезком биографии.  А
тогда казалось,  конца им не будет. Что же касается лексики, кото-
рая так шокировала доктора Куркчи,  тут я останусь при особом мне-
нии: феня - одно из моих важных приобретений.  Трудно рассказывать
о лагере, не пользуясь лагерным жаргоном. Солженицын с блеском до-
казал это не только "Одним днем Ивана Денисовича", но и "Архипела-
гом"...
     Медики в лагере - большая сила.  Это понимали все, даже блат-
ные. Хотя случалось и такое:  вор идет в санчасть, просит освобож-
дение.
     - На что жалуешься? - спрашивает врач.
     - Живот болит.  - Урка задирает рубаху, и доктор видит у него
на пузе пресловутый "колун" с засунутым под штаны  топорищем.  Как
тут не дать освобождения?..  Но до такого редко доходило: с врача-
ми-зеками можно было договориться по-хорошему.
     Доктор Куркчи не положил Риту в лазарет, он сделал лучше: ве-
лел нарядчику перевести ее в пошивочную мастерскую.
     А в  стационар она попала потом,  совсем по другому делу.  На
комендантском уже год, как не было сахара. В конце концов его при-
везли и всю задолженность ликвидировали одним махом. Сахар был не-
очищенный - бурый,  как будто политый нефтью.  Зеки шипели:  сами,
падлы, белый хавают,  а нам какой?!  Но рады были и бурому. (Уже в
наши дни я узнал,  что просвещенные европейцы и американцы  только
такой неочищенный сахар и признают: он якобы полезней белого).
     Ритке Савенковой причиталось килограмма два. Ей насыпали чуть
не полный котелок; она залезла с ним на верхние нары и слопала все
за один присест - ела,  ела,  и не могла остановиться.  А к вечеру
температура сорок. Взяли девочку в лазарет, еле выходили. (Вот вам
и "полезней белого".  "Что немцу смерть,  то русскому здорово" - и
наоборот).
     Ко мне Рита очень привязалась, но длиться долго нашему роману
было не суждено. В один совсем не прекрасный день нарядчик объявил
мне: готовься к этапу, поедешь в Ерцево.
     Станция Ерцево  южнее  Кодина,  там  располагалось управление
Каргопольлага и несколько его лагпунктов.  Ехать ужасно  не  хоте-
лось: здесь у меня была непыльная работенка, друзья и - не послед-
нее дело!  - любовь. Я кинулся в санчасть к доку Соловьеву. Доком,
на американский  манер,  мы  его звали за очки в золоченой оправе,
пижонские усики и китель,  на котором все армейские пуговицы  были
разные: английская,  немецкая,  польская,  румынская. Такое у него
было хобби.  Медицина тоже была не профессией.  Доктором Саша  Со-
ловьев не был, да и фельдшером стал в лагере: в Москве его главным
занятием была игра на скачках. Ко мне, как к земляку - он жил ког-
да-то в  нашем Столешниковом переулке - док благоволил.  Я спросил
совета: как бы "закосить", лечь в стационар, чтоб не идти на этап?
     Соловьев объяснил,  что есть верный способ нагнать температу-
ру; надо ввести под кожу кубиков двадцать дистиллированной воды.
     - Но к сожалению, - развел руками док, - дистиллированной во-
ды у меня нет.
     - У меня есть! - Я выскочил из барака; на крыльце стояла боч-
ка с дождевой водой.  Набрав поллитровую банку, я вернулся к фель-
дшеру. Док  не  стал уточнять происхождение воды - игрок,  человек
азартный, он был заинтересован в исходе эксперимента. Набрал гряз-
новатую воду в шприц, закатал мне под кожу полную порцию - и ника-
кого эффекта!  Ни воспаления,  ни температуры -  ничего.  Соловьев
удивился. Подумав, сказал:
     - Есть еще один способ. Я не пробовал, но блатные это практи-
куют. Надо очистить небольшую луковицу,  надрезать и ввести в зад-
ний проход.
     Я огорчился; луковицы у меня не было.
     - У меня есть! - с готовностью сказал док. Сказано - сделано.
Очистили, надрезали,  ввели,  куда следовало - и снова нулевой ре-
зультат. Я целые сутки ходил с этой луковицей,  даже переночевал в
таком виде со своей девушкой. Измерили температуру - 36 и 6!
     Петька Якир - он только что вернулся с Юрк Ручья  -  объяснил
мне, что  температуру  можно повысить простым напряжением мышц.Сам
он не раз так делал: сидел раздетый до пояса, в каждой подмышке по
градуснику (хитрое  нововведение  фельдшера  Загорулько) и пыжась,
напрягая мышцы,  выжимал десятые градуса - до субфебрильной темпе-
ратуры 37,3 - 37,4.  Если делать это изо дня в день и при том  по-
кашливать, могут положить в лазарет - с подозрением на ТБЦ.
     Я этого не умел. Попробовал - не получилось. И решил восполь-
зоваться тем,  что прием в этот день вел не бдительный Загорулько,
а старый  доктор Розенрайх,  который два градусника не ставил.  Да
ему и не до меня было:  утром он в очередной раз извлек из кабинки
пожарников свою возлюбленную, пышнотелую рыжую Машку, и пребывал в
расстроенных чувствах.  И я,  вспомнив школьный, а также лубянский
опыт, нащелкал себе ногтем тридцать восемь и одну. По болезни меня
"отставили от этапа" - такая была формулировка. Но рано мы с Петь-
кой и Ритой радовались. Уже через два дня пришла на лагпункт теле-
фонограмма; "С первым проходящим вагонзаком отправить со всеми ве-
щами и  учетно-хозяйственными  документами...  и т.д." Делать было
нечего, пришлось собираться в дорогу.
     Ритка плакала не переставая.  Чтоб развеселить ее, я составил
акт передачи  по всей форме:  "Передается Петру Якиру в состоянии,
не требующем капитального ремонта и годном к эксплоатации..."  Нам
с  Петькой  казалось  это очень остроумным;  Рите не казалось.  Но
честное слово, никакого непристойного смысла мы в текст не вклады-
вали. Просто Петька пообещал заботиться о Рите, опекать ее по-дру-
жески.
     Я уехал, они остались. Прошло какое-то время, и у них начался
роман. Как говорил армянин из анекдота:  "Ишто думал, ишто вышло".
Прошло еще несколько месяцев, и малосрочница Рита ушла на волю уже
беременной. И вскоре родила Петьке дочку Иру.
     В 1957  году  мы с Юлием Дунским вернулись с "вечного поселе-
ния" в Москву и встретились с Якирами:  Рита - теперь уже  Валя  -
разыскала мою маму и от нее узнала,  что мы приехали. За это время
Петька успел  побывать на Воркуте и в Сибири на поселении.  Он сам
попросился туда,  потому что там уже были Валя с  дочкой.  Но  это
другая, грустная и трогательная история; не мне ее рассказывать.
     А девочку  Иру  я увидел,  когда ей было лет семнадцать - и с
тех пор не встречал.  Как я уже писал,  наши с Якиром пути  сильно
разошлись. К сожалению, и с Валей мы перестали видеться.
     Теперь ни Петра,  ни Вали нет в живых. А Ира замужем за Юлием
Кимом. Мне не хочется,  чтобы мои записки попали им на глаза; но и
умолчать о провокаторстве Якира я не имею права: он слишком замет-
ная фигура в истории диссидентского движения.  Для будущих истори-
ков я и решился написать, как было.

     Примечания  автора
     *) Серегин не был блатным.  И на воле,  и в лагере он работал
бухгалтером - невысокий спокойный человек с тихим голосом.  Но вот
глаза!.. После знакомства с Иваном я понял, что определение "глаза
убийцы" это не выдумка романистов. Он явно был психопатом: при ма-
лейшем противоречии впадал в бешенство и кидался на обидчика,  как
бультерьер. Серегин имел уже две или три судимости - каждый раз за
попытку убийства, удивлявшую судей своей немотивированностью.
     **) ГУЛАГ - Главное Управление Лагерей.  Узнав от Солженицына
эту аббревиатуру,  сегодняшние  авторы - особенно западные - упот-
ребляют ее неправильно;  наверно, по ассоциации с немецким "штала-
гом". Отправляли не в Гулаг,  а в Каргопольлаг, Ивдельлаг, Сиблаг,
Севдорлаг и т.д.  Исправительно-трудовые лагеря -  ИТЛ.  Отдельный
лагерный пункт назывался ОЛП.  Так и говорилось:  на седьмом ОЛПе,
на нашем лагпункте,  в лагере... А ГУЛАГ упоминался только в дело-
вых бумагах.
     ***) Ствол сваленного дерева называется "хлыстом".  Там же  в
лесу его распиливают на шестиметровые бревна - "баланы". По-фински
балан - кусок: наверно, у финнов-лесорубов и переняли название.
     ****) Когда я рассказал про Сульфидинова и Парашютинскую Мише
Левину, эрудиту, он тут же вспомнил, что при Иване Грозном состоял
дьяк по фамилии Велосипедов, хотя велосипедов тогда не было (Вело-
сипедов в переводе с латинского значит Быстроногов).
     *****) Малолетка - паренек или девушка моложе 18-ти лет. Тер-
мин имел и собирательное значение:весь несовершеннолетний  контин-
гент называли "малолетка". Говорили: "пришла этапом малолетка; ма-
лолетка совсем обнаглела".  Они официально пользовались некоторыми
послаблениями - на особо тяжелые работы не посылали,  рабочий день
был короче.
     В большинстве это были уголовники,  и их опасались куда боль-
ше, чем взрослых воров.  У тех  были  хоть  какие-то  сдерживающие
центры, а  малолетка  из кожи вон лезла,  ч