моей
прошлой жизни. Как-то раз сказал:
     - Вчера вечерком хотел зайти потолковать. Заглянул в окошко -
а ты сидишь,  с Ленкой разговариваешь.  Ладно,  думаю, не стану им
портить настроение.
     Эта Ленка Ивашкевичуте,  хорошенькая литовка, как-то раз мыла
полы на вахте.  Наймушин, чтоб не мешать, присел на край стола. По
Ленкиным словам,  он был сильно выпивши. Сидел и вполголоса разго-
варивал сам с собой:
     - На  хуя мне жена,  которая детей рожать не может?..  Брошу,
пойду крутить мозги заключенной.
     Мне показалось,  что Ленка ничего не имела бы против,  если б
это ей он пошел крутить мозги:  крепко сколоченный,  с неулыбчивым
смуглым лицом, старший лейтенант был очень хорош собой.
     Жену его Августу мы тоже знали, она работала кассиром. Заклю-
ченные получали  не зарплату,  а что-то вроде красноармейского де-
нежного довольствия "на махорку" - несколько рублей,  меньше деся-
ти, по-моему.
     Кроме этих денег и зарплаты вольным, Августа, случалось, вып-
лачивала вознаграждение  местным доброхотам за содействие в поимке
беглеца - как все равно премию за истребленного волка.
     Один такой  ловец,  узнав,  что  сумму вознаграждения урезали
против прежних лет чуть ли не вдвое, объявил:
     - Хуй я им буду ловить! За такие деньги пускай сами имают!
     Августа не выдержала, крикнула из своего окошка:
     - Иди, иди! Скажи спасибо, что и это получил.
     А я подумал про сибирского беглеца  из  старой  песни:"Хлебом
кормили крестьянки меня,  парни дарили махоркой"... Где те кресть-
янки, где те парни?!.
     Семейные проблемы Августы у нас в бухгалтерии широко обсужда-
лись: ее любили. Она действительно не могла иметь детей и от этого
страдала. Ее  грустную улыбку не портил даже сплошной ряд стальных
зубов. Августа охотно брала наши письма,  чтобы отослать их, минуя
лагерную цензуру;  приносила из дому пирожки,  угощала.  Думаю, ни
она, ни ее муж не принимали всерьез обвинения и срока, которые нам
навесили - кому трибунал, кому "тройка", кому ОСО.
     Во всяком случае, меня, с моим режимным восьмым пунктом, Най-
мушин на свой риск выпустил за зону, когда Шура Юрова - Солнышко -
уже свободной гражданкой пришла к нашей  вахте,  попрощаться.  Так
что теперь я могу похваляться, что и у меня был роман с вольняшкой
- правда, короткий, не длиннее часа. (Нас приютил у себя в инстру-
менталке бригадир "газочурки" однорукий Виктор Соколовский. До че-
го же лихо управлялся он с пудовыми чурбанами, закидывая их единс-
твенной рукой под циркульную пилу! Я бы и двумя не смог).
     А еще раньше старший лейтенант разрешил мне сходить с  брига-
дой РММ на чужой ОЛП: там в центральном лазарете лежала другая Шу-
ра, Силантьева. Я навестил ее, принес передачку.
     В конце лета случилось ЧП, и я - опять-таки властью Наймушина
- был отправлен без конвоя на сенокосную подкомандировку.
     ЧП было несерьезное:  бухгалтер подкомандировки Сашка Горшков
вообразил, что у него триппер.  Он впал в панику, не мог работать;
сидел целыми днями и разглядывал воспаленное место.  Начислять пи-
тание сотне женщин, посланных на сенокос, стало некому. На выручку
бросили меня.  Отправили без охраны:  в разгар страды конвоиров не
хватало. Дорогу взялся показать бесконвойный нормировщик Носов.
     До подкомандировки было километров двенадцать.  Мы шли лесом,
собирая по дороге ягоды. Заглянули к лесничихе, попили парного мо-
лочка. И я впервые понял,  как замечательно красив северный лес, в
котором я прожил уже три года.  Раньше не замечал - и когда  через
месяц возвращался  с  сенокоса вместе с бригадой,  в сопровождении
конвоира с винтовкой ("под свечкой") опять стал равнодушен к  кра-
сотам природы.
     На сенокосе я был царь и бог.  Жил в отдельной  кабинке,  пил
молоко - не такое вкусное,  как у лесничихи. Коровы были доходные,
настоящие лагерницы.  Некоторые при всем желании не давали и  двух
литров в день - меньше, чем коза.
     На сенокосе к моим бухгалтерским обязанностям неожиданно  до-
бавилась довольно деликатная миссия.  Мне позвонили с 15-го и поп-
росили собрать у женщин из бригады косарей подписи в пользу брига-
дирши: на  нее завели дело по обвинению...  не помню в чем;  помню
только, что она была не виновата.  Вся бригада с готовностью подт-
вердила это, не хватало только одной подписи.
     И тут я впервые столкнулся с явлением,  о котором раньше знал
понаслышке. Оказывается,  многие из тех,  кто пострадал за веру  -
чаще всего это были сектанты,  - наотрез отказывались ставить свою
подпись под казенными бумагами.  Упирались так, будто их понуждали
продать душу дьяволу. Понимаю: в некоторых случаях так оно и было,
но здесь-то,  в истории с бригадиршей, дело было чистое. И вот мне
надлежало уговорить упрямую монашку, чтобы она поступилась принци-
пами.
     Она, как  выяснилось,  монашкой не была - но во всех лагерях,
куда я попадал, монашками называли женщин верующих и демонстратив-
но  придерживающихся  религиозных обрядов.  Моя подопечная была из
какой-то неизвестной мне секты.  Малообразованная,  она  не  умела
толком просветить меня.
     Монашеством в их секте и не пахло. Моему вопросу, разрешались
ли отношения с мужчинами,  она удивилась:  разрешались, очень даже
разрешались. Она заметно оживилась при воспоминании - нестарая бы-
ла и довольно миловидная.  Разговаривал я с ней уважительно и дру-
желюбно; настороженность постепенно ушла,  и на второй день  наших
собеседований мои доводы  подействовали:  подписать  э т у  бумагу
не грех, а наоборот, христианская обязанность. Не дай бог, навесят
новый срок бригадирше!  Громко,  как иностранке, я прочитал ей - в
который уже раз - текст объяснительной,  и "монашка" сдалась, под-
писала.  Этой  победой я очень гордился - много больше,  чем своей
ролью в другом судебном разбирательстве, о котором скоро расскажу.
     А пока что упомяну два события,  которые нарушили тихую жизнь
15-го за время моего отсутствия.
     Первое - "шумок".  Это по-лагерному нечто вроде бунта. Шумком
называли и серьезные дела,  вроде забастовки  воркутинских  шахте-
ров-зеков в 53 году. Но на пятнадцатом было совсем другое.
     В зону  завели  и  временно  разместили  в  пустующем  бараке
этап, состоящий  в основном из ворья.  От нас их должны были сразу
препроводить на штрафной лагпункт Алексеевку.  А они уперлись,  не
захотели идти  на этап.  Забаррикадировались в бараке и приготови-
лись к обороне: разобрали печку на кирпичи. И когда "кум", пришед-
ший уговаривать их, наклонился к окну (барак был полуземлянкой), в
скулу ему засветили половинкой кирпича.
     После этого в зону нагнали вооруженных синепогонников; съеха-
лись чуть не все офицеры из Управления.  Голубые фуражки,  золотые
погоны  - Лешка Кадыков рассказывал:  прямо как васильки во ржи!..
Началась стрельба.  Двоих подранили, остальные попрятались под на-
ры,  оставив наверху фраеров.  Но к вечеру блатные решили сдаться.
По одному их выводили из барака и в наручниках отправляли за зону.
Этим шумок и кончился.
     А второе событие было трагикомическое.  Кто-нибудь из читате-
лей еще помнит первую послевоенную денежную реформу.  Тогда разре-
шено было поменять старые деньги на новые из расчета один к одному
- до  определенной суммы и до определенного дня.  Нас все это мало
тревожило: у большинства денег не было ни копейки. Но нашелся сре-
ди нас и богач, бесконвойный скотник. У него скопилось что-то вро-
де шестидесяти рублей.
     Патологически скупой,  он  держал  свои сбережения зарытыми в
землю - где-то за зоной.  И надо же такому случиться,  что как раз
перед реформой  скотника  за  какое-то прегрешение законвоировали.
Выйти за зону он не мог; а чтоб доверить кому-то свой капитал - об
этом и речи не было:  обменяют,  а ему не отдадут!..  Прошел срок,
отведенный для обмена,  шестьдесят рублей превратились в шесть.  И
банкрот повредился в уме.  Ходил по зоне черный  от  горя,  что-то
бормотал  себе под нос - а под конец повесился в недостроенной ба-
не.
     Это было единственное лагерное самоубийство,  о котором мы  с
Юлием знали - и такое нелепое.**) Вообще-то,  казалось бы: где са-
моубиваться, если не в лагере? Доходиловка, безнадежность, изнури-
тельная работа...  А вот ведь,  мало кто решался  свести  счеты  с
жизнью - такой тяжелой жизнью.  Правда, и на воле больше всего са-
моубийств в странах сытых и благополучных.  Так утверждает статис-
тика - а психологи пусть объяснят, в чем тут дело. Я не берусь.
     Теперь, когда  все  далеко позади,  могу сказать,  что время,
проведенное на 15-м ОЛПе было самым безбедным отрезком моей лагер-
ной жизни. Да и вообще особых бед на мою долю не выпало - по срав-
нению с другими.
     Когда несколько  лет назад опубликованы были мои воспоминания
о Каплере и Смелякове ("Амаркорд-88"),  двое моих близких друзей -
один классный врач,  другой классный токарь; один сидевший, другой
несидевший - попрекнули меня:
     - Тебя послушать, так это были лучшие годы вашей жизни. Писа-
ли стихи, веселились, ели вкусные вещи...
     (Нечасто, но ели: симпатичный грузин Почхуа угостил меня хур-
мой из посылки - а я и не знал,  что есть такой фрукт. В лагере же
впервые я ел ананас:  мама прислала баночку "Hawaiian sliced pine-
apple").
     - Люди  пишут  о  лагере  совсем по-другому!  - сердились мои
друзья.
     Что ж, "каждый пишет, как он дышит".***) Нет, конечно не луч-
шие годы - но самые значительные,  формирующие личность; во всяком
случае,  очень многому меня научившие. И по счастливому устройству
моей памяти - я уже говорил об этом - я чаще вспоминаю не про  до-
ходиловку, не про непосильные нормы на общих, а про другое.
     Прочитавши про "малинник" эти два моих друга наверно обругали
бы меня и за то, что хвастаюсь победами над девицами. Но во-первых
- разве это победы? Я же объяснил: "браки по расчету".****) А влю-
билась в меня за все время только одна,  рыженькая Машка Рудакова.
Так ведь я о ней и не писал.
     Во-вторых, уже и ругать меня некому:  один, Витечка Шейнберг,
с которым я дружил с первого класса,  год назад умер,  другой, мой
лагерный керя  Сашка Переплетчиков,  уехал в Израиль и токарничает
там - ему не до моих писаний.
     А в  третьих,  - райская жизнь на 15-м рано или поздно должна
была подойти к концу - и подошла (раньше, чем мне хотелось).
     Вскоре после  моего возвращения с сенокоса мне опять пришлось
принять участие в следствии и - на этот раз - в судебном процессе.
     Проворовалась очень славная девка,  бухгалтер продстола Галя.
Как сказано было в обвинительном заключении, "вступив в преступный
сговор" с  землячкой-бригадиршей  она  довольно  сложным  способом
ухитрялась по два раза выписывать питание на  бесконвойных,  рабо-
тавших за зоной на дальних участках:  один раз сухим пайком, кото-
рый они получали сами,  а второй раз - по  общебригадному  списку;
тут уж супы и каши доставались девчатам из бригады.  Точно так же,
в двойном количестве, выписывался и сахар.
     В целом, ущерб, нанесенный государству сводился к четырем ки-
лограммам сахара и скольким-то порциям первых и вторых  блюд.  Тем
не менее  дело было возбуждено и грозило нешуточными сроками самой
Гале, бригадирше и еще одной участнице преступления,  их  подружке
Ниночке - та,  по простоте душевной, в ведомостях на получение са-
хара расписывалась за всех сухопайщиц своей фамилией.  Эту  третью
сообщницу мне  было особенно жалко:  срок у Нины был крохотный (на
воле что-то не так сделала с продовольственными  карточками), была
она еще девушка - "нетронутая",  говорили, гордясь ею, подруги - и
надеялась в этом же состоянии вернуться домой.  Ее мне удалось от-
бить: велел  двум  другим сказать следователю,  что ее подпись они
сами подделали.  Это только бревно нести легче втроем, чем вдвоем,
объяснил я;  а в уголовном деле чем больше участников, тем длиннее
срок. Они мне поверили.
     Судебное заседание  состоялось  в  зоне,  в  той самой столо-
вой-клубе. Еще одним обвиняемым - халатность,  ст. 111 УК, если не
ошибаюсь - оказался вольнонаемный бухгалтер Ромашко.
     Вольнонаемным он стал совсем недавно: отбыл срок по пятьдесят
восьмой и остался работать при лагере (так многие делали - от гре-
ха подальше).  Ромашко выписал семью,  ждал их приезда - и вот те-
перь ему светил новый срок - небольшой, года два-три, но все-таки.
При этом вины за ним не было никакой.  Да, не доглядел - но не мог
же он  сидеть и по часу проверять каждую ведомостичку?  Тем более,
что подписывал их,  как правило,  его заместитель Костя Хаецкий  -
старый лагерник,  стукач и вообще пакостный мужик. Свою точку зре-
ния я изложил и следователю, и на суде, когда был вызван в качест-
ве свидетеля.
     - Тут Фрид выступает адвокатом,  выгораживает Ромашко! - сер-
дился прокурор. - Не выйдет!
     А Хаецкий на всякий случай сбегал в "хитрый  домик"  к  куму;
что он там наговорил про меня,  не знаю. Но только после суда (де-
вочкам навесили по несколько лет, Ромашко получил год условно) ме-
ня сняли с работы и отправили этапом на Чужгу, серьезный лесозаго-
товительный ОЛП-9. Прощай, сладкая жизнь!..


     Примечания автора:

     *) Когда мы с Юликом встретились в  "Минлаге",  он  припомнил
эту  историю  по  конкретному поводу.  В Инте тоже стрелок охраны,
краснопогонник,  согрешил с заключенной.  Но тут романтикой  и  не
пахло,  какое там - гиньоль!.. Женщина забеременела, рассказала об
этом отцу будущего ребенка, и он запаниковал: в "Минлаге" ведь си-
дят  враги народа,  и она такая же;  его по головке не погладят...
Чтоб избежать неприятностей,  он выстрелил в нее - когда конвоиро-
вал бригаду. Выстрелил и передвинул колышек с табличкой "Не подхо-
ди, стреляю!" - так что женщина оказалась в запретной зоне: попыт-
ка к бегству. Она умерла не сразу, кричала, мучилась, а он, совсем
ошалев,  никому не давал подойти к ней -  даже  случившейся  рядом
надзирательнице. Так и погибла от потери крови... Мерзавца судили:
слишком много было свидетелей.
     **) Здесь я немного грешу против истины:  Юлий Дунский и  сам
пытался покончить с собой - в кировском тяжелом лагере. Его совер-
шенно несправедливо посадили в карцер.  И он, вспомнив мой бутырс-
кий опыт,  разломал стеклышко очков и вскрыл себе вену на локтевом
сгибе. Ему это удалось лучше чем мне: он повредил еще и артерию. И
развлекался тем, что сгибал и разгибал руку: разогнет - кровь бьет
фонтанчиком на беленую стенку...  Кровавый узор увидел, заглянув в
глазок,  надзиратель.  К  этому времени Юлик был уже без сознания.
Его забрали в лазарет,  с трудом выходили.  Больше он этой попытки
не повторял - до 23 марта 1982 года,  когда,  измученный болезнью,
застрелился из охотничьего ружья.
     ***) Мне кажется, одинаково со мной "дышал" писавший о лагере
покойный Яков Харон. А вот о жене Харона, Стелле (Светлане) Корыт-
ной кто-то мне сказал:
     - Что за человек!  Восемь лет просидела,  а  ничего  смешного
рассказать не может!
     (Грех смеяться: она ведь тоже покончила с собой - на воле).
     Бытие, конечно, определяет сознание - но и сознание в извест-
ной степени определяет бытие;  хотя бы позволяет - если воспользо-
ваться боксерской терминологией - "лучше держать удар".
     ****) Свинарка Верочка Лариошина рассказала мне:  когда полу-
чила срок (не очень большой,  по бытовой статье), ее парень сказал
на последнем свидании:
     - Вера, в лагере ты, конечно, будешь с кем-нибудь. Это я раз-
решаю, по-другому там не прожить. Но если забеременеешь, я тебе не
прощу: значит, ты отдавалась с чувством.
     Над этим  довольно распространенным поверьем - что беременеют
только, если "кончают вместе" - я тогда посмеялся.  Но вот недавно
прочитал в газете,  что американские ученые экспериментально уста-
новили: одновременный оргазм очень повышает шансы на зачатие.
     Верочка вышла на свободу,  не забеременев. Она была очень хо-
рошенькая -  голубые глаза,  длинные ресницы - но боюсь,  ничем не
истребимый запах свинарника отпугивал кавалеров.


                        Х. ЧУЖГА, ПРОЕЗДОМ

     С каждым лагпунктом,  где я побывал - а их,  сейчас посчитаю,
было девять - связана какая-нибудь  мелодия.  С  Чужгой,  где  мне
предстояло пробыть   недолго,   это,  как  ни  странно,  гавайский
вальс-бостон:

           Honolulu moon, now very soon
           Will  come a-shining
           Over drowsy blue lagoon...

     Нет, гавайцев там не было.  Хотя население ОЛПа-9 было интер-
национальным: русские,  западные украинцы, поляки, эстонцы, литов-
цы, латыши, немцы...
     Вместе с Ираклием Колотозашвили,  научившим меня словам и ме-
лодии "Honolulu moon",  мы поражались бесстыдству властей: собрали
в лагеря  чуть не пол-Европы,  хитростью и обманом выманили из за-
падных зон Германии власовцев и вообще всех побывавших в  немецком
плену (кажется,  это будущий министр ГБ,  генерал Серов,  ездил по
Тризонии, уговаривал),  а по радио  гремят  бодрые  патриотические
песни:

           ...Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!..
           ...Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна!..

     И еще:

           Бананы ел, пил кофе на Мартинике,
           Курил в Стамбуле злые табаки,
           В Каире я жевал, братишки, финики, -
           Они, по мненью моему, горьки.

     А для  тех,  кто не сразу понял,  почему вдруг финики горьки,
разъяснялось повтором строки:

           Они вдали от Родины горьки!..

     Нет, лучше уж споем в бараке про луну  над  Гонолулу...  Хотя
врать не стану: и те мелодии мне нравились.
     Колотозашвили был кавэжединец. Для тех, кто не знает, вкратце
объясню: КВЖД,  железную  дорогу построенную русскими в Маньчжурии
еще при царе, советская власть после некоторого упирательства про-
дала китайцам.  Часть  русских  специалистов вернулась домой еще в
тридцатых - и почти все они были посажены в пору  ежовщины.  А  до
тех, кто  оставался  в  Китае,  чекисты добрались после победы над
Квантунской армией в 1945 году.  Если мне не изменяет память,  это
именно Колотозашвили,  прибыв в Каргопольлаг,  встретился со своим
родным братом,  арестованным до войны  и  уже  досиживающим  срок.
Принял, можно сказать, эстафету.
     Меня Ираклию рекомендовал запиской другой кавэжединец, Виктор
Иванников.  С тем мы подружились на 15-м; он был страстным любите-
лем театра.  Проживший всю жизнь в Китае Виктор лицом был похож на
китайца. И не он один: на китайца смахивал наш интинский друг, по-
ручик Квантунской армии Свет Михайлов; похож на сына поднебесной и
московский профессор-китаист Владислав Сорокин. Мы с Дунским иска-
ли и не смогли найти объяснения этому феномену.
     Но Ираклий Колотозашвили был похож на того,  кем был:  на ин-
теллигентного грузина. Он сейчас в Москве, время от времени мы пе-
резваниваемся.
     Настоящий джентльмен,  с изысканными манерами и петербуржским
говором, он пользовался на Чужге всеобщим уважением.
     Сразу же по прибытии на Чужгу я очутился на общих.  Наша бри-
гада прокладывала железнодорожную колею. На мою долю выпало разно-
сить по всей длине участка шпалы. Они, на беду, были местного про-
изводства, нестандартные.  Двое работяг "наливали" - брали шпалу с
земли и наваливали мне на спину. Я горбился под чугунной тяжестью,
но кое-как дотаскивал ношу до места.  Один только раз попалась та-
кая, что я не совладал: она пригнула меня чуть не до земли и я, не
дойдя шагов десяти,  сбросил ее - под неодобрительные взгляды соб-
ригадников. Ничего, подняли, налили, и я понес эту гадину дальше.
     С непривычки я здорово уставал,  и Ираклий,  который на Чужге
был влиятельным придурком - экономистом, кажется - посоветовал мне
передохнуть. С его помощью я попал на несколько дней в лазарет.
     За эти несколько дней произошло два чрезвычайных события.
     В мою палату положили с высокой температурой - 39 с лишним  -
совсем молодого  парнишку.  Врачиха никак не могла поставить диаг-
ноз: не кашля