Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
Письмо известного актера Александра Калягина
Преступно молчим, мастера культуры
"Накануне выборов в числе своих коллег, доверенных лиц президента
Ельцина, я на всех встречах говорил: "Вот изберут Бориса Николаевича и война
в Чечне прекратится". Но это безумие, весь этот кошмар продолжается и конца
ему не видно.
Я лежу сейчас в больнице с тяжелым недугом сердца. И от каждого нового
сообщения с этой кровавой бойни сердцу становится все больнее. Может быть
именно поэтому меня так сильно потрясает позиция моих коллег.
На фоне Чеченской войны, на фоне нищеты вообще и нищеты культуры в
частности, мои здоровые, красивые, загорелые коллеги с серьезным видом
обсуждают актуальную проблему, какого пола -- женского или мужского --
должен быть будущий министр культуры. А в это время в Чечне продолжают
убивать. Сколько горя сейчас в домах по всей России. Сколько мертвых! А
сколько живых лишены права хотя бы выжить?
На следующий день после инаугурации президента был объявлен некий
стыдливо-анонимный день траура, в который мы не оплакивали ни одного
конкретного человека, погибшего на этой бессмысленной, преступной,
коммерческой войне.
Я потрясен и изумлен нашей интеллигенцией, которая, как страус, прячет
голову в песок. А выглянет -- начинает говорить о Боге, вере, яблочном
спасе, о Преображении Господнем.
Глухота и немота овладели нами, раз мы не можем остановить военных,
которые публично обсуждают вопрос бомбить людей сегодня или погодя. При
нашем попустительстве властям мир может содрогнуться от слова "Грозный", как
в годы второй мировой войны мир содрогнулся после Герники.
Почему мы должны ждать после, ничего не предпринимая сегодня и сейчас?
Нынешнее фантастическое безразличие интеллигенции -- преступление,
гражданская капитуляция и перед федеральной военщиной, и перед властью
предержащей.
Я не стану собирать подписи под этим письмом. Просто я не могу молчать,
когда люди говорят о высоком гуманистическом предназначении искусства, об
одной слезинке ребенка, по Достоевскому, и в то же время мирятся, что
государство убивает свой народ. Не единицами, а сотнями и тысячами.
Чем же мы занимаемся, о каком искусстве говорим? В такой день и час --
это фальшь и вранье. В свое время вьетнамскую бойню остановили люди -- не
сенат и конгресс, а народ и его интеллигенция. Страна родила мощное
антивоенное движение. Выдающиеся люди отказывались от "Оскаров", премий и
наград в знак протеста против вьетнамской войны. Как мы можем мириться с
государством, для которого ничего не значит жизнь конкретного человека? Что
может значить такое государство для каждого из нас?
Очнемся!!
Александр Калягин
Народный артист России.
Странность этого документа относится к дате его написания (или
опубликования?). В том же номере газеты напечатано сообщение, что 22
августа, то есть накануне, Лебедем и Масхадовым в селении Новые Атаги было
подписано промежуточное соглашение о прекращении огня и вывода федеральных
войск из Грозного и горных районов юга республики. Через неделю будет
подписано Хасавюртовское соглашение.
То ли письмо артиста залежалось в редакции, то ли он сам, обуреваемый
негодованием, не следил за ходом событий в Чечне, то ли с некоторым
запозданием хотел оправдаться перед коллегами за то, что был доверенным
лицом президента (хотя его предсказание об окончании войны после избрания
Ельцина в точности исполнилось)?
Я уже упоминал, что отношения интеллигенции (как некоего целого, как
определенного слоя общества) с властью в нашей стране, изменившиеся за
рассматриваемый период от горячей поддержки до яростного осуждения,
закончились, на мой взгляд, с Чеченской войной. Но сама интеллигенция не
перестала существовать -- она замкнула свои интересы кругом собственных
проблем, поисками своего места в новой системе общественных отношений,
размышлениями о будущем. Значительно реже стали появляться статьи ее видных
представителей на газетных страницах. Только ее самое касающееся событие --
прощание с Булатом Окуджавой на короткое время вновь объединило на улице и в
многолюдной аудитории одухотворенные лица.
19 июня 1997 г.
Похороны Булата Окуджавы
Сегодня схоронили Окуджаву. Он давно болел, перенес операцию на сердце,
плохо выглядел, почти безвыездно жил на даче в Переделкино. Но все же был с
нами, где-то неподалеку, и это было очень важно. Жила наша совесть, наш
нравственный эталон что ли. Самый дорогой и близкий человек, хотя я, к
примеру, не был с ним даже знаком. Высший судия -- невидимый, но
непререкаемый. И он же -- утешитель и опора в любую трудную минуту жизни.
Узнав о его смерти, я плакал, что со мной случается крайне редко. Умер
внезапно и нелепо. В Париже. Осложнение после гриппа. И не смогли спасти!?
Здесь бы его выходили, как в свое время вырвали у смерти Ландау.
Почему он был нам так дорог? Трудно объяснить. Я не сумею и потому
опишу только похороны. Но все же одна мысль приходит и мне в голову. До него
мы не были людьми в полном смысле этого слова. Мы были советскими
гражданами, сформированными десятилетиями государственной пропаганды. Нас
непрестанно призывали к подвигам, к самоотвержению, к преданности делу
партии, мировой революции и прочая. Конечно, были книги, пьесы и песни о
любви, ревности, дружбе... Но, если это были не старинные пьесы и романсы
(не о нас), не классики русской и зарубежной литературы (опять же не о нас),
то персонажи в этих книгах, пьесах и песнях были тоже советские люди, то
есть манекены, роботы без души.
С первых же песен Окуджавы к нам обратился человек как к просто людям
-- близкий, понимающий, сочувствующий... Никогда, наверное, не забуду, как
меня поразила, тронула, взволновала первая услышанная его песня --
впоследствии знаменитый и нередко (в компаниях, за столом) звучащий до сих
пор "Синий троллейбус":
"Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаяние,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
Последний, случайный.
Последний троллейбус, мне дверь отвори.
Я знаю, как в зябкую полночь
Твои пассажиры, матросы твои
Приходят на помощь.
Я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прижимался плечами.
Как много, представьте себе, доброты
В молчаньи... В молчаньи.
И так в каждой песне на протяжении 30-ти лет. Мы впервые почувствовали
себя людьми, просто людьми, достойными уважения, понимания, сочувствия. Это
была незаметная, но великая перемена. Мы освободились от непреходящего гнета
государства, идеологии. Впервые задышали свободно. Потом эта свобода
множилась в песнях бесчисленных бардов -- учеников и последователей
Окуджавы. Потом росла и крепла в движении диссидентов. Потом в
полумиллионных митингах на Манежной площади грозно звучала единодушным
"Долой КПСС!" и "Ельцин, Ельцин!"
Среди учеников были и яркие звезды: Галич, Высоцкий, Ким. Появились и
острые политические сюжеты -- свобода заговорила открыто и дерзко. Но начало
было положено Окуджавой. Чтобы стать свободным человеком, надо было осознать
себя просто человеком, а не "винтиком", как цинично назвал своих подданных
Сталин. Этому научил нас Булат. Конечно, и многому другому: достоинству,
чести, верности ("А иначе зачем на земле этой грешной живу"), любви ("И тени
их качались на пороге"), надежде... Нет. Не буду больше -- выразить это
словами невозможно. Скорее -- безмолвным действием. Так мы и постарались
сделать вчера...
Вчера было объявлено по радио, что в театре Вахтангова, на его родном
Арбате будет панихида и доступ граждан для прощания с Булатом. Начало было
указано в 10 часов, а конец доступа упорно не называли (и, как видно из
дальнейшего, правильно сделали). Мне к 12-ти надо было в больницу на
ультрафиолетовое обследование сосудов мозга. Я понимал, что с 10-ти могу не
успеть пройти и поехал после больницы. К часу дня приехал на Арбатскую
площадь. Пошел по старому Арбату к театру Вахтангова, удивляясь, что не
видно людей, идущих туда же. Перед театром -- заслон милиции. Объяснили, что
доступ со стороны Смоленской площади. Со мной одновременно шло человек
тридцать. Переулками и задами мы обошли театр и снова вышли на Арбат. Тут я
и увидел очередь. По 2--3 человека в ряд, по большей части из людей пожилых
и среднего возраста, молчаливую, хочется написать скорбную, но точнее будет
-- грустную. Почти все с цветами. Пошел вдоль нее к Смоленской. Очередь
протянулась до станции метро, завернула в переулок, потом на улицу,
параллельную Арбату. Шел вдоль нее минут пятнадцать. Встал в хвост, за мной
непрерывно, с частотой примерно 20 человек в минуту, подходили люди.
Характерно, что ни на этом моем пути, ни в течение последующих трех с
половиной часов, что я простоял в очереди, никто не пытался вклиниться или
пристроиться сбоку. И понятно почему -- мы же люди! Окуджава нас учил
уважать друг друга. Очередь двигалась очень медленно, часто и надолго
останавливалась. Никто не возмущался, не протестовал. Причину остановок я
потом понял. Панихиды, как отдельного (от народа) действа не было. Только
время от времени кто-нибудь из близких и очень уважаемых людей, которые
сидели в зале, поднимался к микрофону и говорил. На это время движение людей
в зал приостанавливалось -- те, кто случайно в это время оказывался близ
гроба, как бы представляли всю очередь, народ.
Люди входили в зал через боковую дверь, поднимались на сцену, обходили
гроб, затем снова спускались в зал и выходили через другую боковую дверь.
Как всегда, сменялся почетный караул. В нем утром стояли Чубайс, Немцов,
Уринсон и другие молодые члены нашего нового правительства. Все они --
питомцы Окуджавы. Музыки не было, но непрерывно и негромко звучали песни
Булата в его исполнении. На занавеси фона, над гробом -- его портрет, с
гитарой -- поющего. Гроб стоял высоко. К моему приходу гора цветов под ним
была такой огромной, что кто-то время от времени переносил часть цветов и
клал во много слоев в ряд по всей длине рампы, чтобы освободить место у
гроба.
Сам гроб был необычного вида -- наверное, французский. Коричневый,
полированного дерева с выпуклой крышкой, которая на петлях откидывалась в
сторону. Крышка по длине состояла из двух половин. Откинута была только одна
из них -- так, что можно было видеть лицо и грудь Окуджавы. Впрочем,
половину полукруга, который проходившие описывали на сцене, они лица
умершего не видели -- его заслоняла не полностью откинутая крышка. Смерть,
видимо, была скорой -- лицо Булата, насколько можно было судить с расстояния
примерно в пять шагов, не изменилось...
Но это все потом. А сначала было стояние в очереди в течение трех с
половиной часов. Это и было настоящее прощание. В наш торопливый век люди
терпеливо, я бы даже сказал благоговейно, ждали этой последней минуты
свидания с любимым человеком. А какие лица! Слава Богу, в этом городе есть
еще добрая сотня тысяч (по моим подсчетам) интеллигентных людей. Боялись
только одного -- успеем ли пройти. Но к чести властей, воля народа была
уважена. Сначала вдоль всей очереди прошел милицейский чин с "матюгальником"
и объявил, что доступ в театр будет прекращен в три часа. (А было уже два и
я еще не дошел до метро). Минут через 15 он же прошел снова и объявил, что
доступ продлен до четырех, еще через полчаса было объявлено, что до пяти. Я
прошел как раз в пять, а конца очереди насколько хватало глаз видно не было.
Уже в 8 вечера я слушал дома "Вести". Дикторша сообщила, что прощанье
продолжается, спектакль в театре отменили. Когда оно закончилось, -- не
знаю. Вот так мы прощались с нашим Булатом. Да будет земля ему пухом!
30 октября 1997 г.
На днях в концертном зале "Россия" был вечер памяти Булата Окуджавы,
который транслировали по телевидению. Попасть на концерт не удалось -- все
билеты были распроданы заранее. Замечательно, что их продавали не в кассах
этого шикарного зала, где они стоят от 50 до 400 тысяч рублей за билет, а в
"Центре авторской песни", скромном помещении -- по цене 30--40 тысяч. Это
для того, чтобы на концерт могли пойти не нынешние богачи, а те, кому
Окуджава был действительно близок и дорог. Мы, конечно, смотрели весь вечер
по ТВ.
Он был очень хорош искренностью и теплотой не только выступлений на
сцене, но и настроением всего огромного зала. Когда камера проходила по
рядам, было чертовски приятно видеть сплошь интеллигентные и умные лица. У
многих на глазах -- слезы. Исполнители на сцене ( Никитины, Ким и другие)
чередовались с кадрами хроники на большом экране в глубине сцены, когда пел
сам Булат. Девизом вечера была песня "Пока Земля еще вертится..." Ее пел
Окуджава с экрана и весь зал, стоя, пел вместе с ним. Пели и мы у себя
дома...
За такие минуты единения тысяч людей можно многое отдать. На
рок-концертах молодежи тоже бывает общий восторг зала. Но здесь было
значительно больше, чем поклонение данной музыке и любовь к исполнителю.
Здесь было единение жизненных позиций, общая вера, надежда. ("Надежды
маленький оркестрик под управлением любви..."). Нет-нет! Не умерла, не
стушевалась, не развратилась материальным соблазном истинная интеллигенция
России. Она лишь временно отошла в тень.
С этого вечера кто-то из коллег Лины принес специальный выпуск газеты
(он вышел вскоре после смерти Булата), где на 32-х страницах были собраны
различные материалы и воспоминания о нем. В частности там напечатаны
фрагменты из шести интервью, которые Окуджава в разные годы давал своей
приятельнице журналистке Ирине Ришиной.
Интервью замечательные! Как завещание -- с самыми сокровенными мыслями
о жизни и о будущем России. Ко мне эта газета попала на один только день, но
я успел переписать все эти интервью, хотя это заняло 60 страниц моего самого
мелкого шрифта (тетрадка в клеточку).
В конце октября по давно устоявшемуся обычаю у меня собрались на свою
ежегодную встречу мои ученики выпуска 1954 года. Я им прочитал кое-что из
интервью Окуджавы (об интеллигентности). Произвело большое впечатление.
Потом у Галины Николаевны Петровой на очередном собрании нашего "клуба
оптимистов" я за полтора часа прочел весь текст. Впечатление было очень
сильное. Наше собрание было целиком посвящено памяти Окуджавы. Галя читала
некоторые его гражданские стихи, Володя и Ариша Сперантовы под аккомпанемент
пианино пели его песни.
Еще раз (каллиграфически, не наспех) переписал все интервью -- пошлю их
в США Оле в подарок по случаю рождения внучки Машеньки. Ксерокопию отправлю
в Канаду -- Наде Майзель, большой поклоннице Окуджавы и человеку родственных
взглядов.
Очень хотелось бы переписать все эти интервью сюда, в эту книжку, но
объем ее этого не позволяет сделать. Заинтересованный читатель, я не
сомневаюсь, сможет найти эти интервью хотя бы в доме-музее Окуджавы в
подмосковном "Мичуринце". Я же ограничусь тем самым его суждением об
интеллигентности (из интервью от 5 февраля 1992 г.), которое я читал своим
уже взрослым ученикам.
"Интеллигентность, я думаю, -- говорит Булат, -- это прежде всего
способность мыслить самостоятельно и независимо, это жажда знаний и
потребность приносить свои знания, как говорится, на алтарь отечества. Вот
уже что-то вырисовывается, но этого, конечно, мало. Ведь интеллигентность,
кроме того, в моем понимании, -- это состояние души. Важны нравственные
критерии: уважение к личности, больная совесть, терпимость к инакомыслию,
способность сомневаться в собственной правоте и отсюда склонность к
самоиронии и, наконец, что крайне важно, неприятие насилия. Что-то, видимо,
я упустил и не сомневаюсь, что кому-то эти качества покажутся и не полными,
и не достаточными, а кого-то мое мнение, может быть, и покоробит. Я вовсе не
претендую на окончательное определение, просто размышляю...
Я никогда не утверждал, что я интеллигент. Но мне всегда хотелось быть
интеллигентом. Хотя у меня масса недостатков, пороков, но освобождение от
них и есть приближение к интеллигентности".
Пользуясь разрешением Окуджавы, я бы рискнул добавить еще один признак
интеллигентного человека, очень существенный в наши дни. Это -- бескорыстие
и даже некоторое презрение к деньгам. Его диктует чувство самосохранения,
поскольку деньги всегда угрожают поработить человека. Конечно, речь не идет
о средствах, необходимых для обеспечения умеренных, но достаточных условий
существования. Но о тех деньгах, которые обещают завидные на первый взгляд
излишества, нередко оплачиваемые бесчестием, коррупцией, а иногда и
преступлением. Для интеллигента такая плата абсолютно неприемлема. Да и сами
излишества (их нередко стыдливо называют комфортом) представляются чуждыми
его духовной природе.
В порядке послесловия
Хотя описание прощания с Окуджавой логически завершает тему этой книги,
я рискну предложить читателю в порядке послесловия фрагменты еще трех
статей, которые, как мне кажется, имеют некоторое отношение к будущему
развитию той же темы -- отношений интеллигенции и власти. Первая из них
опубликована еще в разгар Чеченской войны, две другие -- недавние:
Известия 29 сентября 1995 г. (за 2,5 месяца до выборов в
Государственную Думу)
Даниил Гранин. "Мастера культуры у порога Думы" (интервью)
-- Даниил Александрович, что изменилось в отношениях интеллигенции и
власти?
-- Думаю, что нет ни власти, ни интеллигенции.
-- Как понимать ваш парадокс?
-- Власть слаба. Интеллигенция тает на глазах. Она расслаивается,
рассредоточивается. Талантливая научная молодежь уезжает за границу, прежде
всего ради условий для работы. Кто не уезжает, подается в коммерцию. Меняют
профессии, уходят из сферы интеллектуального труда, чтобы выжить. Поэтому
научная элита постарела. У меня много знакомых среди ученых, вузовских
профессоров. Недавно говорил с академиком Раушенбахом. Ученый с мировым
именем и огромными заслугами перед страной. Взять такси не может себе
позволить. Даже таким величинам стало жить намного хуже. А учительство? Его
ставки уже опустились ниже прожиточного минимума. В Петербурге не хватило
перед началом учебного года двух тысяч учителей. И дело не только в деньгах.
Они для интеллигента никогда не были самоцелью. Интеллигенцию угнетает
пренебрежение к ее труду. Невостребованность.
-- Вы сами с этим сталкивались?
-- Повсеместно. Сгорел Дом писателей в Петербурге. При тушении пожара
от воды пострадали книги. Всего две библиотекарши их сушили, перетаскивали в
жутких условиях. У одной зарплата -- 200 тысяч, у другой -- 180 тысяч. Так
еще одну из ставок сократили. Они продолжали работать вдвоем. Им жаль
уникальную библиотеку. Рядовые работники, но истинные интеллигенты по своему
нравственному сознанию. Библиотека -- культурное достояние города, но
никаким властям нет до нее дела.
-- Не вымрет ли у нас племя бескорыстных идеалистов, на которых в
России многое держалось?
-- Я не знаю, сохранится ли интеллигенция как особенное русское
явление. С обостренным чувством справедливости, совестливостью. На Западе
ес