ска его охватила в этой квартире, и он решил навестить меня
тоже по записке, хотя лично знакомы мы не были.
   Когда мы с ним гуляли по территори Кремля, он сказал, усмехнувшись:  "Тут
только два экспоната: царь-колокол и я". И правда, иностранцы и  прочий  люд
все время старались его сфотографировать.
   Прожил он у нас две недели. С удовольствием готовил  еду,  управлялся  по
дому и мечтал о семейной жизни. Потом он уехал на юг, стал работать завхозом
в санатории, приглашал в гости, да так мы и не собрались...
   После сварщика в камеру  подселили  истинно-православного  странствующего
христианина. Его подельница (следователь меня поправлял - одноделица) сидела
от нас через две камеры, у  надзирательской,  и  так  как  она  не  выносила
замкнутого пространства, дверь ее камеры была всегда открыта. Мне  в  камере
можно было читать все свободное  время,  а  соседу  молиться.  Библиотека  в
тюрьме была хорошая и читали много, в основном русскую классику.
   Допросы проходили тоскливо. Когда  меня  вызывали,  я  прихватывал  пачки
сигарет и, садясь на свой табурет в углу кабинета у двери, раскладывал их на
батарею для просушки. В камере было влажно, а батарея закрыта  металлической
сеткой, и сигареты отсыревали. После раскладки сигарет начиналось одно и  то
же - "говорил, не говорил...". Следователь Хилько  иногда  подходил  ко  мне
вплотную и мечтательно говорил, сгибая руку в локте: врезал бы сейчас  тебе,
все бы сразу встало на место. Отвечал ему, что все уже встало  на  место,  и
его кулачные времена прошли, дай Бог, навсегда. Я, конечно, ошибался,  но  к
рукоприкладству он не прибегал.
   Этот допрос был не совсем обычным. Следователь был возбужден  и  в  конце
концов не удержался и спросил надменно: знаешь, кого я сейчас допрашивал?  И
сует мне в лицо протокол допроса. Тут я опешил, узнав подпись Р.К. Она  ведь
в Ленинграде.
   Вот тут сидела, показал он на диван, и я вперился глазами в  этот  диван.
Пришел Пушкарев. Он не представился, а уселся напротив Хилько и заявил, что,
наверное, будет выступать в суде, и многозначительно помолчал, как  бы  меня
предостерегая. Для меня это был пустой  звук.  Никогда  мне  не  приходилось
бывать в суде, я видел его только в кино, поэтому слово  "выступать"  ничего
мне не говорило. Видимо эти мерзавцы вместе  допрашивали  Р.К.  и  были  под
впечатлением, которое еще не  прошло.  Постепенно  разговор  стал  принимать
оскорбительный оттенок. Они имели магнитофонные записи наших  разговоров  за
длительное время. И теперь, после знакомства  с  Р.К.  это  взбудоражило  их
воображение. Когда Пушарев спросил,  не  от  нее  ли  я  приходил  в  трусах
наизнанку (может быть, кто-то из ребят подшутил, и это попало на пленку),  я
вскочил и  закричал:  "Как  вы  смеете?  Что  вы  себе  позволяете?  Я  буду
жаловаться!" - повторив слово в  слово  возмущенную  тираду  героя  рассказа
Вересаева, от чтения которого меня оторвал допрос. Прокурор схватил  бумажки
со стола и был таков.

   После пустых препирательств я стал требовать  очных  ставок.  Следователь
поставил своей целью нас рассорить  и  зачитывал  показания  подельников  на
меня. Я не верил ни одному слову. Первая очная ставка  была  с  Тюриным.  Мы
обрадовались встрече. Хотелось многое узнать друг о друге, но следователь не
разрешал. Когда он строчил протокол очной ставки, мы объяснялись  жестами  и
сошлись на том, что скорее бы  эта  бодяга  закончилась.  Отношения  наши  с
ребятами до сих пор остались дружественными, и все ухищрения следователя  не
дали результата.

   Вечером в камеру прямо ворвались начальник тюрьмы Хилько  и  Пушкарев,  и
налетели на соседа. Он заскочил на нары и  забился  в  дальний  угол.  Сидя,
крестил воздух перед собой размашистыми жестами, повторяя - изыди, нечистый!
Он их всех принимал за одного нечистого.
   Вон, в небо спутник полетел, и никакого бога там нет, а  ты  все  свое  -
бог, бог!

   Затем перекинулись на  его  подельницу:  Марфу-то,  наверное,  потягивал?
"Изыди, нечистый!". "А у ишака знаешь какой? Во!" - и прокурор показал  свой
кулак. "Ведь твой бог сделал!". "Изыди, нечистый!". Махув на него рукой, они
удалились. С виду все были трезвые.
   Ночью мне снилась Р.К. Ворвался в память солнечный  летний  день,  когда,
стоя на коленях в мелких водах  речки  Барнаулки,  шагая  по  песку,  а  она
пятилась передо мной назад, и наоборот, я пятился, а  она  тихонько  шла  за
мной. Так и двигались до самого леса, мимо белой городской тюрьмы  на  горе.
Вода была чистейшая, и это была  пара  километров  наслаждения  и  любования
прекрасным. На всем пути в этой речушке я не замазался  нефтью  и  ничем  не
поранился в песке. Как-то сейчас поживает Барнаулка?
   Лето в Барнауле жаркое, и жители города едут  купаться  на  Обь.  Длинная
песчанная коса тянется вдоль реки, а между  косой  и  берегом  узкий  затон,
называемый "ковш". Чтобы попасть на косу, надо переправиться через ковш  или
заходить на нее от района пристани и топать  по  глубокому  песку  километра
два.  Переправа  через  этот  ковш  никогда  не  была  организована,  как  и
обслуживание отдыхающих.  Тысячи  барнаульцев,  преодолев  водную  преграду,
растекались по косе и купались с внешней ее стороны в Оби  или  здесь  же  в
затоне.
   В один роковой воскресный день жара была на редкость. Паром  переправы  -
это деревянный настил с поручнями из бревен, на  четырех  стальных  открытых
понтонах. Вот этот паром, когда на него  набивается  человек  двести,  тянет
обыкновенная двухвесельная лодочка. Конечно он движется по-черепшьи, и толпы
людей по берегам ожидают швартовки. С одной сторону на косу, с другой -  для
возвращения в город. Ширина этого затона-ковша метров сорок. Большой  наплыв
людей и долгое ожидание переправы, видимо, было  причиной  решения  капитана
катера, стоящего здесь же,  в  затоне,  помочь  ускорению  переправы.  Когда
паром, перегруженный людьми, был ровно посредине, а, к  несчастью,  один  из
понтонов был подтоплен и сам паром имел небольшой крен на тот угол,  капитан
развернул свой  катер  и  носом  стал  толкать  паром  в  приподнятый  угол,
направляя его к берегу. Угол поднялся, подтопленный  понтон  окончательно  -
уже сверху - хлебнул воды, паром принял вертикальное положение и тут же ушел
под воду. Люди с вертикально вставшего настила посыпались в воду  на  глазах
толп людей с двух берегов "ковша". Общий вопль, и люди беспомощно заметались
по берегу, глядя на месиво поредине затона. Хватали  все  наличные  лодки  и
скорее гребли к месту аварии. Те, кто под грудой тел был загнан под воду, не
мог вынырнуть. Хватая и топя друг друга, месиво  начало  рассредотачиваться,
выплывая на оба берега. Крик был сплошной. Люди искали своих, перекрикиваясь
с берега  на  берег,  надясь  увидеть  там  близких  спасенными.  Отдыхающие
замерли, потрясенные неожиданной развязкой, только ребятишки опять  пытались
вернуться к игре, но на них шикали и хватали на руки, прижимая к себе.
   Я уже стоял в воде у берега и вся наша компания спортсменов  смотрела  на
выплывающих из этого месива. И вот, на счастье,  видим  Изу  -  нашу  лучшею
прыгунью акробатку. Ее красивый закрытый купальник стал совсем открытым. Все
сорвали, голая, но добралась. Хватаются,  говорит,  жутко  -  еле  отбилась.
Девчата прикрыли ее платьями и,  дрожащую  от  перевозбуждения,  уложили  на
песок.

   Первыми примчались офицеры  арестовать  ошалевшего  капитана  на  катере.
Начали подъезжать машины скорой помощи. Они  спускались  по  крутому  склону
прямо к воде. Через двадцать  минут  по  обеим  берегам  показались  цепочки
солдат внутренних войск. Измученные бегом по песку в форме и сапогах  в  эту
жару они высовывали языки  как  собаки.  Им  было  дано  задание  оцепить  и
освободить от людей район происшествия. Все взгляды, уже молчащих толп, были
направлены на сомкнутую воду
   Через тридцать (!) минут примчался спасательный  катер.  Два  матроса  на
ходу надевали гидрокостюмы. Один наверху, другой пошел  вниз.  Народ  замер.
Вода в Оби мутная, и что-то искать в ней можно только наощупь.
   Тянет верхний матрос веревку. Оба берега молчатв ожидании, скорые  помощи
на изготове. Верхний забрасывает  на  борт  детскую  каляску.  Толпа  ахает.
Вынырнул нижний и заскчил на борт. Перекинулись словами.
   Катер развернулся и ушел. Оказывается  у  них  кончился  кислород.  Минут
через десять вернулись, вытащили труп крупного мужчины -  смотреть  -  горе,
затем еще одного утопленника. Тут солдаты, по сигналу, начали очищать  берег
и завершать оцепление.
   На следующий день,  после  работы,  я  поехал  посмотреть  на  результаты
спасательных работ. Затащенный тракторами на  берег  паром  стоял  как  укор
людям.  Черный  от  набухшей  древесины  и  с  черными  же  голыми  высокими
понтонами. На песке были видны следы неводов после жуткого улова. Я  подошел
к тому месту поручней, с наружной стороны с которых вчера прыгнул в воду,  с
босоножками в левой руке, сразу после первого толчка  катера,  и  представил
себе ясно картину, что было бы, если бы  мне  не  удалось  отплыть  на  пару
метров от падающей в воду массы людей. Берег  был  пуст.  В  городе  печаль.
Никаких сообщений и соболезнований после этой трагедии не последовало.
   На работе я высказывал открытое возмущение, и желал наказания виновников.
Если  на  заводе  случится  гибель  людей,  судят  и  наказывают   нерадивых
руководителей. Здесь же отцы города не понесли наказания и не  почувствовали
никакой ответственности. Или все прикрылись капитаном, или "отцов" этих  так
много, что и спросить не с кого?

   Утром допрос и очная ставка с В.В. Егоровым, художником. Заявляю, что  не
помню никакого разговора с "клеветой на условия жизни молодых специалистов".
Как же так? Уверяет он меня  и  следователя  усердно.  Мы  с  тобой  были  в
кабинете главного конструктора и ты мне  заявил:  "  Вот  ты  специалист,  а
ходишь в латаных штанах. Я тебе еще в приме приводил  Павку  Корчагина.  Что
они жили в более тяжелых условиях". Я продолжаю стоять на своем, что  такого
разговора не помню. "Ну как же, продолжает он, мы  с  тобой  тогда  отбирали
синие бланки, у меня же абсолютная зрительная память. Не вспоминаешь? Нет?"
   Мне показалось, что даже следователя передернуло от  его  памяти.  Однако
пункт обвинения в обвинительном  заключении  он  оставил.  Видимо  не  хотел
обидеть ретивого стукача. Второй свидетель, тоже Егоров, на очную ставку  не
явился, в командировке был,  и  показания  на  меня  о  моих  оскорбительных
высказываниях в адрес генсека отпали. Свидетелей по моему  делу  было  около
пятидесяти. Один (Лузин) говорил о нашей  пустоте  и  несерьезности.  Обидно
молодому человеку читать о себе такое, но надо было понимать это и как умную
косвенную защиту - ведь никаких "пунктов" из таких показаний  вытянуть  было
нельзя.
   Общее  состояние  во  время  следствия,   конечно,   нервное.   Демагогия
следователя сбивает с толку, начинаешь другой раз думать о своей  непровоте,
но после раздумий вновь приходишь к выводу, что это просто нечестная игра.
   После долгого пребывания в тишине слух  обостряется,  и  я  стал  слушать
допросы в кабинете над камерой. Лежа  на  кровати,  незметно,  с  книжкой  в
руках, прислонял кружку к стене, а дно  к  уху  и  слышал,  как  следователь
выбивал из подследственного показания о причинах,  побудивших  его  нарушить
государственную границу. Казах уже в десятый раз объяснял, что ходил к родне
в деревню подшивать валенки, родственники там живут, в Монголии, и, мол, все
так ходят. Просто он посигналил машине, а шофер отвез его в КГБ. Следователь
же все опять свое  -  о  причине...  Слышны  допросы  хорошо,  только  когда
открывают и закрывают двери, скрип заглушает слова.
   У меня на пятке отвалился участок кожи величиной с пятачек.  Тонкий  слой
новой кожи выпирал и  ступать  было  больно.  Вызвал  врача.  В  тюрьме  их,
конечно, не было и вызывали из поликлиник.  Врач  осмотрел  ногу  и  завязал
бантик из бинта. На мое  удивление  врач  объяснила,  что  бинт  длиннее  50
сантиметров не положен. Так я и прыгал  на  носке,  пока  кожа  не  окрепла.
Наверное, душевные потрясения выразились таким странным образом. Христианин,
обвиняемый в антисоветской пропаганде среди колхозников, ничего не давал мне
делать  по  камере,  боясь  чем-нибудь  обидеть.  Тщательно  подметал   пол,
найденные крошки хлеба  среди  мусора  обдувал  и  отправлял  в  рот.  Когда
приносили ведро и тряпку, тут же расстегивал гимнастерку, засовывал запазуху
бороду и начинал драть пол. Селедку отдавал мне, а если  очень  хотелось  ее
съесть, то пару дней вымачивал ее к кружке, боясь лишней воды в организме  и
отсюда грешных снов. Пояса он никогда не носил по той же, видимо, причине. И
никогда не унывал. Тюрьма ведь тоже для людей, так нечего и  расстраиваться.
Государство, считал он, от дьявола.  Паспорта  он  не  имел,  и  все  бумаги
определял как дьявольские, а протоколы  его  допросов  подписывали  понятые.
Деньги,  присылаемые  ему,  отправляли  назад,  так   как   он   отказывался
расписаться в получении. Однажды он ликовал,  получив  передачу,  в  которой
были две луковицы. Обычно все получаемое с  воли  кромсают,  а  его  лук  не
тронули. Внутри луковицы  была  хитро  заделанная  свечка,  а  был  какой-то
праздник в этот день. Он тут  же  зажег  свечу  и  стал  молиться  истово  и
радостно. Позже, в Чуне, где мне довелось с ним встретиться, он также всегда
был в бодром настроении.
   Накануне суда меня вызвали, но  повели  не  обычным  путем,  а  в  другую
сторону. Привели в зал, в центре которого стояла табуретка  и  на  нее  были
направлены прожекторы. Сел. Кто передо  мной,  не  вижу,  ослепленный.  Едва
различаю блеск очков у сидящих. Кто вами руководил? Никто. Как вы  пришли  к
антисоветским убеждениям? Кто влиял? - Неправильно понятые мои убеждения  на
совести следователя, а влияния на меня никто не оказывал. Еще ряд  таких  же
пустых вопросов, и меняуводят.
   По пути думаю, как ни странно,сомнения мои начались с  голубей.  Когда  в
голодном 1947  году  мы  с  Толькой  Вареновым  настреляли  голубей  из  его
двухстволки, то еле унесли ноги от мельника. А на немецких открытках я видел
их стаями на площади. И судя по виду кормящих их  прохожих,  никто  из  этих
людей не собирался их есть, а везде писали  о  страшном  голоде  в  немецких
городах. У нас тогда в  Спасске,  мужики  нашли  на  крахмальном  заводе,  в
третьем по счету отстойном бассейне, слой содержащий  крахмал,  накопившийся
за многие годы. Врачей  с  известью  отогнали,  угрожая  лопатами  и  лучшие
участки разрабатывали сами. С голоду жители умирали.  Пухли  и  умирали.  Со
всей окрестности люди шли с  ведрами  к  этому  бассейну.  Зачерпывали,  что
достанется - эту черную жижу, сушили на крышах и пекли на тавоте блины,  как
резиновые подметки. Тогда у меня, мальчишки, и закрались первые  сомнения  о
правдивости нашей информации.
   После ознакомления  с  делом,  закрепления  томов  подписью,  нам  выдали
обвинительные заключения и вскоре повезли в  суд.  Держали  и  перевозили  в
отдельных отсеках и только на скамью подсудимых повели вместе.
   В зале сидели все свидетели, проходившие по делу. Ко мне подошел адвокат,
и стал расспрашивать, где живет отец и кем работает. Мне были неприятны  его
вопросы и разговор не состоялся. Адвокатами ребят были назначены две девицы,
которые только и  пялили  глаза  на  свидетеля  Скакуна,  красивого  рослого
хлопца. Он был в хорошем подпитии  и  от  волнения  раскраснелся.  Когда  он
заявил: "Мне нечего на них  показывать,  они  же  мои  друзья!",  адвокатихи
только глазами сверкали. В таком же подпитии были многие  другие  свидетели.
Арнольд дернул меня за рукав и  показал  в  зал.  При  взгляде  в  указанную
сторону я ахнул. В дверь вошла И.П. Она же  была  в  Новороссийске,  и,  вот
чудеса, теперь здесь. Переглядывание  и  наше  удивление  были  замечены,  и
кто-то бдительный предложил ей  покинуть  зал.  Суд,  мол,  закрытый,  и  не
проходящих по делу в зал пускать нельзя. Пришлось ей выйти.  Р.К.  выступила
достойно, смыслом ее выступления была оценка  суда  как  нелепого,  глупого.
Заседатель  задал  только  один  вопрос,   почему-то   мне:   "   С   такими
антисоветскими  настроениями  вы  могли  бы  быть  завербованы   иностранной
разведкой?". Отвечаю: "Нет!".
   Спектакль продолжается. Шло перемывание всего бывшего на  предварительном
следствии. Мой адвокат робко заявил, что необходимо запросить, может быть, в
Литфонде, запрещена ли книга Дудинцева "Не хлебом единым", фигурировавшая  в
обвинительном заключении? На что прокуро гаркнул: "Н.С. Хрущев  сказал,  что
это идеологически вредная книга, и никаких справок не  требуется!".  Адвокат
сел на место, а в приговоре, в отличие от  обвинительного  заключения,  было
написано уже "читали и рекомендовали", а "использовали и клеветали".
   Пушкарев,  после  бредовой  демогогии,  затребовал  сроки  в   возрастном
порядке. Тюрину - 8, Семенову - 6, мне - 5. Это было  в  конце  второго  дня
заседаний. Ребята признали свою вину, сказав по нескольку слов, а я сослался
на плохое самочувствие и просил мое слово перенести на следующий день. Судьи
посоветовались и ответили согласием.
   Бумаги и корандаша мне  не  дали,  пришлось  все  выступление  держать  в
голове. Ночь спал плохо, и со злстью думал о сроках.  Хотя  по  сравнению  с
приговором сварщику сроки были и не так высоки.  Ведь  нам  приписали  много
всякого.
   Утром та же поездка и те же лица. Предоставляют слово. Говорил  долго  и,
обращаясь к свидетелям, практически обращался к суду.  Рассказываю  о  себе,
как с удовольствием работал и набирался опыта, как хотел учиться, как все мы
на этой скамье переживали за судьбу страны. Говорил о первой  в  моей  жизни
статье в издательстве "Машиностроение", где просили писать еще  (гонорар  за
нее я получу уже в лагере). Я знал о праве подследственного говорить сколько
угодно, лишь бы не нанести оскорбленя суду. Только в этом случае  они  могли
лишить меня слова. Начал с разбора свидетелей.  Нарочно,  понимая,  что  они
такие же бесправные, как и я. Вот парторг  Бадьин,  у  него  партийный  стаж
больше моего возраста, и он не нашел ничего лучшего,  как  засадить  меня  в
тюрьму.  Вот  парторг  отдела  Крикун,  дающий   показания   против   своего
подчиненного и идеологически подопечного, он тоже  не  видит  иного  выхода,
кроме тюрьмы. Неправомочно рассматривать обсуждение  текущих  вопросов,  как
агитацию. За четыре тысячи верст везли  меня  в  этот  суд,  и  материальные
потери, связанные с этим путешествием, ложаться  на  плечи  рабочих,  и  мне
стыдно за это. Вот  ребята  со  штыками  третий  день  стоят  здесь.  Им  бы
влюбляться,  строить  семьи,  работать,  а   они   охраняют   нас!   Солдаты
зашевелились и стали оглядываться на меня. Я знал, что мои слова не  изменят
приговор, да хоть душу излил.
   Огласили приговор.

   ПРИГОВОР. Именем РСФСР 17-19 декабря 1957 года Алтайский  Краевой  суд  в
составе председательствующего Лисицына,  народных  заседателей  Маликовой  и
Сабурова с участием прокурора Пушкарева и  адвокатов  Ташланова,  Поповой  и
Коневской при секретаре Ерохиной, рассмотрев в закрытом  заседании  дело  по
обвинению:
   1.  Тюрина  Арнольда  Владимировича,  1929  года  рождения,  уроженца  г.
Ленинграда, из служащих, беспартийного, с  высшим  образованием,  холостого,
несудимого, работающего старшим инженером-технологом на Барнаульском  заводе
мехпрессов; 2. Семенова Николая Ивановича, 1931 года рождения, уроженца села
Сухой   Почин   Ельненского   района   Смоленской    области,из    крестьян,
беспартийного, с высшим  образованием,  холостого,  несудимого,  работавшего
старшим конструктором на заводе мехпрессов; 3. Кузина Анатолия  Николаевича,
1934 года рождения, уроженца г.  Спасска  Рязанской  области,  из  служащих,
русского, члена ВЛКСМ, имеющего сре