кроватях, но игры еще не  было  и
выяснения отношений тоже.
   Впоследствии я проникся уважением к одному из них. Он  не  рассказывал  о
себе, но  просил  собирать  и  хранить  всю  корресонденцию,  поступающую  в
общежитие на его  имя.  Писем  приходило  много.  После  их  возвращения  из
командировок мой  знакомый  первые  дни  не  пил.  Прочитывал  пачку  писем,
собранную мной, и садился отвечать. Я  не  читал  получаемых  им  писем,  но
случайно выхватывал куски из них, когда он отвечал.  Часто  письма  были  на
французском и русском языках. Одна  корреспондентка  писала,  что  не  может
привыкнуть к этой "вольной" жизни - "Пишу на профсоюзном собрании -  говорят
одну фальшь...". Закочив писать он говорил мне: "Запомни, никогда не попадай
в заключение. Никогда!". Судьбой не дано было выполнить его добрый совет.
   Специалисты-зеки вдруг пропадали на неделю,  а  то  и  на  две,  а  потом
возвращались с деньгами и начинался беспробудный гудеж с картами и  драками.
Денег они зарабатывали много или еще где брали - этого я не знал.  Приходишь
с работы, а на полу битые бутылки, кровь, кто-то  валяется  тут  же,  другие
спят, уткнувшись в стол; в  своей  блевотине,  дым,  чад,  вонь.  Ребята  их
боялись. Обстановка стала напоминать мне жизнь на строительсте МГУ. Когда  в
1950 году мой двоюродный брат А.  Кочетков,  демобелизовавшись,  приехал  на
строительство МГУ, а я приехал к нему в гости в поселок Черемушки и разыскал
комнату в бараке, где он поселился, то тут  же  был  забран  милиционером  в
гражданском. Он не говря ни слова,  взял  меня  за  палец,  надломив  его  в
суставе, и повел меня в милицию. Всю ночь я провел в отделении, а утром меня
выпустили. Оказалось, в комнате, куда я зашел, что-то украли, и  милиционеры
забирали всех,  кто  в  нее  заходил  ,для  выяснения  личности.  Никому  не
приходило в голову выяснить правомочность их действий.
   Сооружение университета под руководством  Берии  было  образцом  крупного
строительства  тех  лет.  Университет  строился  окруженный  двумя   колеями
железной дороги и сетью лагерей. Тысячи предприятий поставляли  материалы  и
оборудование.  Позже  работая  после   окончания   Мосстанкина   на   заводе
стройкерамики,  я  слышал  рассказы   начальника   конструкторского   отдела
(отбывшего десять лет заключения), как  было  опасно  не  вовремя  отправить
облицовочную плитку и некачественно ее изготовить. Все равно беспорядков  на
строительстве хватало. Частые аварии, отступления от технологии и  нарушения
техники  безопасности.  Лес  кранов  наверху   каркасов   требовал   четкого
управления. Регулировщицы с флажками указывали, кому можно поворачиваться. У
каждого крановщика был громкоговоритель, и слышались постоянные  перебранки.
Иная же крановщица, скучая в ожидании команды, на  всю  стройку  затягивала:
"Каким  ты  был,  таким  остался..."  -  песню  из  вышедшего  тогда  фильма
"Кубанские казаки".
   Вечером,  по  дороге  в  поселок,  переходя  через  зловонную  речку-сток
(канализации не было) вдоль колючей проволоки  лагерей,  можно  было  видеть
"кино": на стеклах бараков от внутреннего освещения шевелились  тени  зеков,
занятых расправой с насекомыми на всех ярусах нар. Сцены работы, когда  двое
с лопатами, а двое с автоматами, на улице не вызывало  никаких  эмоций.  Это
было нормой. Контингент, тогда двух поселков - Черемушки и Академгородок,  -
тоже во многом состоял из бывших зеков и нравы  не  особенно  отличались  от
лагерных. Уголовщина витала в воздухе. Брат как-то пришел с работы пьяный и,
обнаружив  кражу  рубашки  и  авторучки,  избил  соседа  по   койке   Г.   и
окровавленного поволок в милицию. Милиционерам ничего не оставалось  делать,
как составить акт об избиении и подготовить материал о заведении  уголовного
дела. Г., в отличии от брата,  опытный  рецедивист  и  хулиган,  знал  много
законов. Били его часто, и для него это было привычно.  Повынимает  мясо  из
кастрюль на общей кухне и сидит в комнате, ест  его  до  тех  пор,  пока  не
сломают дверь и не побьют. Однажды надул в скрипку своего соседа -  надоела.
(Сосед, бывало, приходит  с  работы,  берет  скрипку  и  начинает  играть  и
спрашивать, что он играет. Когда  не  можешь  отгадать  -  невозможно  -  он
начинает объяснять: "Ну как же ты не поймешь, это же "Не  счесть  алмазов  в
каменных пещерах!"). Однако же в случае с братом получилась обида. На другой
день после избиения меня послали в  Елисеевский  магазин  за  провизией  для
устройства мировой с милицией. Собрали кучу  непроверенных  облигаций,  дали
денег и велели на деньги и все выигранное по облигациям накупить  съестного.
Из магазина я на такси привез две большие плетеные белые корзинки (тогда еще
в них упаковывали) провизии и выпивки. Пригласили милицию, и после возлияний
акт был  торжественно  сожжен.  Это  и  показалось  Г.  обидным.  Он  вскоре
изготовил из резины печать в рамке "Поликлиника при МГУ".  Такой  простецкий
штамп без всяких тонкостей ставили ставили на бюллетене.  Этот  штамп  он  и
передал брату. Как Г. и рассчитал свою месть, все и произошло. В  тарелке  с
уксусной  эсенцией  отмокали  бланки  несданных  бюллетеней,  а  рядом   шла
переписка с заполненных бюллетеней, где были указаны болезни. Кому в деревню
съездить  надо  -  одна  мзда,  а  кому  "посачковать"  -  поменьше.   Барак
забюллетенил. Г. Завербовался на  север  и  уехал.  Брата  (не  за  подделку
документов - 3 года, а за растрату - суммировали все расходы) посадили на 10
лет.
   В это событие вмешалось и женское коварство. Брат  Сашка,  по  деревенски
Шурка, влюбился в москвичку. Их присылали на уборку сена к нам на рязанщину.
Она, красивая ,с товарками укладывала копны и удивлялась какие они большие и
думала, что это стога. Он -красвец с черным чубом -с шиком на конных граблях
подбирал валки для них. Расстались влюбленными и встретились в Москве, когда
он заехал к ней лихим моряком  по  пути  на  побывку.  Она  уже  замужем  за
офицером из военной академии. Он не  может  пропустить  занятия  и  началась
тряска ревности троих влюбленных.
   Когда возникла угроза ареста, милиционеры велели ему куда-то переехать  и
его не будут искать. Свои ведь ребята - вместе пили на "бюллетени".  Он  тем
временем влюбился в  другую  и  переехал  к  ней  в  Академгородок.  Помогли
выправить новый паспорт, трудовую книжку и он на  другой  высотке  монтирует
лифты. Случилось, его прежняя любовь увидела  их  ,счастливых,  на  пляже  и
донесла. Во время обыска Вале, так звали его новую любовь, чудом удалось  на
плите между кастрюль сжечь его паспорт. Посадили бы и  тех,  кто  помог  его
сделать. Она же их спасала, как  и  они  его.  Забирала  его  совсем  другая
милиция.
   Теперь  же  к  нам  в  бараки  приходили  студентки  МГУ  для  выполнения
общественных нагрузок, т.е. проведения политинформаций.  Рассказы  о  палаче
Маккартуре и войне в Корее особенно никого не волновали, и  слушатели,  лежа
на койках, больше глазели на студенточек, чистеньких и застенчивых.
   В центральном парке культуры  и  отдыха  имени  Горького,  где  мы  часто
проводили свободное время, к закрытию, когда по трансляции Утесов с  дочерью
пели - "До свиданья, до  свиданья...Что  пожелать  мне  вам  на  прощанье...
дорогие  москвичи",  -  начинались  облавы.  Обычно  проводилась  поголовная
проверка документов.
   В "Зеленом театре" на огромной открытой сцене  шли  постановки  Большого.
Знаменитая Уланова исполняла партию в  "Красном  маке"  и  другие.  Я  тогда
впервые понял, какой тяжелейший труд у дирижеров. Разгоряченые  на  открытом
воздухе, они часто простужались, и из-за этого бывали отмены спектаклей.
   Денег у нас учащихся не было,  и  мы  старались  проникнуть  без  билета.
Заборы освещались и дежурные милиционеры вылавливали ребятню и препровождали
к выходу. Удивляла меня культура московской  милиции.  Ведь  ни  разу  я  не
получил пинка ногой в зад. Однако способ был найден. В дальнем  углу  театра
был туалет. Надо было пролезть в него через вентиляционную  трубу  с  крыши,
выпросить билет у галантного мужчины, что запомнился  милиционеру  и  с  его
билетом идти на скамейку. Так в 1951 г. мне удалось посмотреть все спектакли
ГАБТ в "Зеленом театре". Шпаны в парке было много. Особенно с примыкающих  к
нему  Воробьевых,  теперь  Ленинских  гор,  сплошь  застроенных  деревянными
домами. Самым неприятным ощущением осталась в душе  подозрительность  людей.
Подходишь к мороженице, а женщины начинают прижимать к себе  сумки,  мужчины
бросают неприязненные взгляды. Как тут  убедишь,  что  это  унизительно  для
молодого человека.
   На танцплощадке массовики-затейники выстраивали публику по парам во главе
с опытными танцорами, и по команде мы начинали передвигаться в  танцах.  Под
аккомпонимент баяна или  духового  оркестра.  Основными  были  все  "па-де".
Па-де-грас, па-де-патенер, па-де-спань,  па-де-катр,  а  самым  веселым  был
краковяк. Тут пыль поднималась в сухую погоду, хоть землю и поливали. Вальс,
танго, в порядке исключения,  фокстрот  -  были  только  на  танцверанде  за
входной билет
   В дорогих заведениях сидели люди с деньгами, военные и восточные кутилы с
развеселыми и счастливыми дамами. Яркий свет и смех заплняли все  залы  этих
ресторанов, шашлычных и кафе. По газонам и лужайкам на подстилках, газетах и
просто  на  траве  сидели  компании.  Отпечатывали  бутылки  с  напитками  и
закусывали пирожками или принесенными с собой прдуктами. Пьянство власть  не
беспокоило. Все это было. Теперь мы в Уфе. ...Уфимская пересылка - это целый
город. Баня сплошь из душевых сеток на потолке. У входа  дают  кусочек  мыла
размером с сахарный. Измылишь его - и к цирулю-брадобрею.  Сидишь  голый  на
табурете  с  распаренной  щетиной.  Зловещего   вида   уголовник   мгновенно
обмахивает тебе лицо опасной  бритвой  и  щетину  на  ней  стирает  быстрыми
движениями о плечи рядом с шеей. Неприятное ощущение для новичков. На  бане,
у входа, большой лозунг красными буквами: "Кровь за кровь" - это напоминание
о восстановлении смертной казни за убийство.
   Большой развод после бани. Меня ведут за целый  квартал  в  корпус  новой
постройки, в одиночную камеру. Обычно камеры, где меняется  народ,  исписаны
всем, чем только можно нанести надпись. Моя была чистая.  Позже,  по  другим
признакам, я понял, что попал в "крытую" - тюрьму,  где  отбывают  одиночное
заключение. Прогулочные дворы - большие и малые с деревянными  заборами.  На
четыре двора одна вышка. Охранник  на  ней  перевертывает  песочные  часы  и
гуляй, пока песок не  высыпется.  Разглядываю  надписи  на  заборах.  Обычно
кто-то кого-то ищет, сообщает свой маршрут или  судьбу.  Одна  надпись  меня
развеселила. Неизвестный сообщал: "Я жеву ни харашо  не  плоха  в  среднем".
Молодец, подумал я, устроился.
   Широко распространены подобные надписи  в  местах,  где  люди  подвержены
душевной тоске,  вынужденному  ожиданию  или  другому  томлению.  Обилие  их
существует в местах работы солдат перед дембелем,  в  туалетах,  в  райкомах
комсомола, перед  получением  выговоров  или  билетов,  в  местах  скопления
туристов, на вокзалах и в других подобных местах.
   Через неделю я нарушил правила -  отогнул  краешек  листового  железа  на
козырьке, закрывающем окно. Хотелось посмотреть с высоты четвертого этажа на
окружающее. Перед глазами оказалось пространство, утыканное вышками,  и  как
соты -  прогулочные  дворы  и  дворики  для  одиночек.  Все  были  заполнены
заключенными. Конец сентября не отличался теплом, публика была одета  весьма
пестро. Я высматривал своих друзей. Тех , кто шел со мной  по  одному  делу.
Авось окажутся тут же. Где они, мне было неизвестно. Возможность  их  ареста
мне была очевидна, но  пути  передвижения  арестованных  ведомы  не  нам.  В
прогулочном дворе с любопытством рассматриваю толстого вальяжного мужчину  -
на нем грязная тениска- сетка  и  соломенная  шляпа.  Представляю,  как  его
забрали прямо с пляжа в Гурзуфе или в Гаграх. Рядом с ним доходяга в фуфайке
на голое тело и много  разных  личностей,  судьбу  и  характер  которых  мне
занятно было представлять и сопоставлять. Увлеченный своими наблюдениями,  я
не слышал, как надзиратель вошел  в  камеру  пресечь  нарушение.  Умеют  они
однако без грохота открывать двери. Рывок за ногу. Я  слетел  с  тумбочки  и
растянулся на полу. Он указал большим гаечным ключем на вещмешок и на дверь.
Я взял мешок и пошел к двери. Идем длинным коридором. Руки назад,  мешок  на
плече. Вдруг в спине резкая боль - "Семь  раз,  п...,  понял?".  Позвоночник
заныл. Удар в почку и опять: "Семь раз, п...,  понял?".  Это  у  него  такая
присказка. Обернулся. И тут окрик -  "Не  оборачиваться,  лицом  к  стене!".
Повернулся к стене. "Руки! Вверх руки!". Откинул пустой  мешок  на  спину  и
руками уперся в стену.  Он  постоял  некоторое  время  и  сказал:пошли.  Шли
двором, прошли баню и стали подниматься на третий  этаж,  но  уже  в  тюрьму
старую, екатерининской постройки с высокими  этажами.  Он  запустил  меня  в
камеру человек на шестьдесят. Двухэтажные  нары,  окна  не  застекленные,  и
опять я один. Тишина. Никто  не  приходит  и  не  вызывает.  Изучаю  камеру.
Надписи на стенах и вокруг глубоких  окон,  подоконники  чуть  выше  второго
яруса нар. Подоконники так глубоки, что лежа во весь рост только и  достаешь
козырек, стены  толстенные.  Здесь  козырьки  сплошь,  как  шерстью  собака,
обрасли  хвостами  и  головами  от  хамсы.  По  всему   ощущается   страшная
скученность людей, бывшая в этой камере.  Щели  между  досками  верхних  нар
тщательно заклеены снизу полосками газет, чтобы сверху не сыпались  в  глаза
лежащим ниже крошки махорки и мусор. Веник, параша, две скамейки, бак и стол
с разбросанными фишками домино.
   Приближался мой день рождения -  первое  октября.  Временами  становилось
грустно, и как-то в таком настроении  я  добавил  свою  надпись  спичкой  по
мягкой  побелке  оконной  стенки.  Вспомнил  японскую  танку  "Увольняют"  и
нацарапал: "На тонкий лист бумаги нажмут  печатью  слегка,  а  раздавят  как
червяка". Нас же увольняли не с работы, а из жизни. 23  года,  а  что  успел
сделать?
   Вспоминал отца, как на мой восторг о  победе  наших  штангистов  говорил:
"Вот Мингечаурскую ГЭС запустили - это дела!".
   А позже, в долу на  сенокосе,  когда  трава  стала  сухая  и  мы  устали,
добавил: "Вот сюда бы  твоих  штангистов,  я  бы  посмотрел  ,  сколько  они
напашут". Отец мало делал замечаний и больше молчал и не вмешивался, но если
меня заносило от восторга, он вот так  одной  фразой  мог  как  ушатом  воды
охладить голову и отделить важное от пустяка. Эти редкие ироничные замечания
до сих пор ориентируют меня в жизни.
   Отец тогда работал зоотехником в райзо, и всем, кто держал корову, давали
покосы в долах дальнего леса.  Сенокос  -  это  праздник.  Начинается  он  с
разделения дола на участки. Дол - это длинная естественная просека в лесу  с
травостоем и кустарником. Неудобь,  где  техникой  траву  не  возмешь,  надо
выкашивать вручную. Обходя по краю леса с двух сторон дол,  зоркий  мужицкий
глаз (основная часть специалистов были мужики) точно учитывал густоту  трав,
вычитал количество кустов на площади, и после дебатов вся  площадь  делилась
на участки. Одни длиннее, другие короче, но количество и качество  травы  на
них должно быть равным.  После  определения  длины  участков  по  долу,  все
гуськом начинали делать броды  по  росистой  траве.  Эти  броды  становились
границами участков. После  споров  по  определению  границ,  после  нелегких
бродов устраивали жребий.
   Мальчишкой я наблюдал за волнениями взрослых людей при определении гранц.
Каждый отстаивал справедливость, предпологая, что участок достанется  именно
ему. Каждый про себя считал, что какой-то  кусок  лучше  другого,  а  жребий
решал претензии. После завершения прцесса  дележа  кто  то  чувствовал  себя
победителем-удачником, а кто-то проигравшим, хотя в сущности это была игра в
копну сена. Однако  характеры  людей  выявлялись  отчетливо,  и  было  жалко
смотреть на начальников, кому достались по  общему  мнению  худшие  участки.
Амбиция,  на  мою  радость,  подавлялась,  а  усталые  и  довольные   мужики
располагались выпить, закусить и уснуть тут же до  утренней  косьбы.  Обычно
процесс дележа кончался затемно, а с учетом летней  ночи  косцам  доводилось
спать не более пары часов. Потому как земля покоса доставалась мужику  волей
случая, была "его" на мгновение и вырастить на ней он ничего не мог по своей
воле, то убрать с нее побольше было делом престижным перед  самим  собой,  и
тут можно было определить бедняка, середняка и кулака. Бедняк косит абы как,
главное скосить и сметать, середняк старается,как может, и соберет  посильно
все. Кулак соберет все дотла и, если сам не может косить,  найдет  умельцев,
которые ему луг выметут, но не допустит потери. Такие различия в работе были
предметом многих шуток и подначек. Сенкос проходил во время  цветения  липы.
Запах заваренного липового цвета в сочетании с дымом костра остался  в  моей
памяти праздником сенокосов  и  вызывает  всегда  приятные  и  успокаивающие
воспоминания.
   Позже Хрущев отобрал и коров и покосы и праздники.
   Сенокос - это табор. Если цыгане раньше  всю  жизнь  жили  в  таборе,  то
оседлому русскому человеку побыть в таборе-сенокосе - значит  вкусить  волю,
раскованность, освобождение от оков обыденности. Забравшись в копну  свежего
сена , я любил наблюдать за взрослыми. Мужики, своим чередом, выпивали после
работы и основная тема разговоров, не запретная, война. Кто где воевал,  что
видел и за что награды  получил.  Иные  и  на  сенокосе  не  расставались  с
орденами и медалями. Косит, а они звенят. Должен  человек  чувствовать  себя
утвержденным, важным, нужным, не забытым.
   Женщины больше пели после артельного ужина и до сна.  Больше  всего  меня
удивляло и покоряло многоголосое пение. Затянут бабы  песню  в  два,  в  три
голоса, а при забаве с подголоском и начинают препираться. Куда  тянешь,  ты
что? Выяснят позиции, и "виноватые" , исправясь, так поведут свои  партии  -
заслушаешся. Никто из них ни  в  каких  музыкальных  школах  не  учился,  но
потребность выразить себя, голосом или словом была так естественно в  каждой
из них заложена от рождения, что ни в какой команде не нуждается, а  выходит
сама, другой раз так неожиданно  -  до  смущения.  Все  время  меня  терзало
раздвоение: либо слушать лихие рассказы о войне  и  подвигах,  либо  слушать
песни вечные и бесконечные. В конце концов я слушал песни. Молодые ребята  с
девчатами хохотали в других копнах, а я с завистью знал - молод, не дорос.
   Было непонятно, зачем меня держат в такой большой камере. Начались холода
и я мерз. Вечером разносили "кофе" - мутную горячую  воду.  Когда  открывали
дверь в камеру и я выскакивал с баком в коридор, то разносящие  "кофе"  зеки
только спрашивали: "Сколько человек?" Я отвечал - сорок. В бак плескали дозу
и я еле утаскивал его в камеру. Дверь захлопывалась и наступало  время  сна.
Подсунув  фуфайку  под  бок  и  накинув  на  спину  я  обнимал  теплый  бак,
скручивался вокруг него и засыпал до тех пор, пока он полностью не  остывал.
Просыпался от холода и боли в суставах. Дальше надо было  коротать  время  в
движении. Разводил костры в проходе. Сжег веник,  скамейку  и  то,  что  мог
отодрать от нар - никакой реакции. Тишина. Когда приставишь кружку к  стене,
а дно к уху, то слышны звуки за стеной. Постучал в стену и приставил ухо  ко
дну кружки. Внятно слышу: "Давай коня!". Что это значит - непонятно.
   Единственное общение с миром вне камеры - это обзор сверху вниз на землю,
где есть щель между стеной и козырьком. Виден пристенный тротуар,  а  сверху
небо. Когда выводят женщин на прогулку, из  под  козырьков  со  всех  этажей
кричат всякие просьбы и шутки, а озорные девицы задирают юбки  и  показывают
голые зады, на  потеху  зрителям.  Н