ми для  нашего  отъезда  вышли  из
зоны, навстречу нам бежали веселые ребятишки по пути в  школу.  Первый  день
учебы! Мы раздали им цветы и пошли на вокзал. Особа отдала нам билеты и была
такова. С непривычки без конвоя мы забрели не туда. Когда разобрались  возле
пожарки, то услышали, как начали кричать прибалтийца.  Мужик  бежал  нам  на
встречу, выкрикивая его имя, и когда  они  встретились,  начали  обниматься.
Оказалось,  они  раньше  строили  нефтепровод  в  Омске.  Теперь  мужик  был
зазонником и работал на пожарной машине. Он затащил нас к себе и посоветовал
располагаться и пару дней оглядеться.  Пустые  кровати  у  них  были,  и  мы
последовали совету. Зеки готовили себе еду и варили чай.  Сами  запахи  были
необычны. В отличии от  лагерной  сушеной  и  черной,  здесь  -  натуральная
картошка с луком на сале,  это  было  верхом  гастрономического  вожделения.
Поели и, сдав билеты, отправились в  магазин.  Прибалтиец  остался  со  свом
другом, а мы с  Юрой,  ошарашенные  ассортиментом  прилавка,  полным  чая  и
разнообразных вин, купили два  шикарных  хрустальных  бокала  и  в  достатке
хорошего вина. Направились  через  поселок  в  тайгу.  Вернее,  на  огромную
просеку с пеньками, в район лагерного кладбища. Погода ясная и тихая.  Долго
сидели на  уютных  пеньках  и,  никуда  не  спеша,  на  солнышке,  в  беседе
опорожняли бутылки. Выпили много, но, до  странности,  ничуть  не  захмелев,
стали возвращаться.
   На улице мужики пилили бревна бензопилой. Мы подарили им ненужные уже нам
бокалы и пожелали после работы из них выпить. Юра решил поехать за обещанной
ему  помощью.  Ему  должны  были  передать  чемоданчик  с  наркотиками   для
реализации теперь уже в свою пользу. Может быть, в дело  ввязался  нечестный
человек, а может быть, это было правдой, но когда он на  попутке  доехал  до
места встречи, его предупредили об опасности. Мол, посылка под  контролем  у
милиции. Это большие деньги. Перспектива получения  нового  срока  сразу  по
освобождении  его  нисколько  не  прельщала,  и  он,  взволнованный,  вскоре
вернулся и бросил саму мысль об этом деле.
   Я  познакомился  с  прелестной  дочкой  начальника  пожарки   и   немного
поволочился за ней. Прогулялись по  деревне  навстречу  стаду  коров  тихим,
теплым, с длинными тенями вечером. Она встретила корову и погнала ее  домой,
а я отправился на танцплощадку. Из громкоговорителя  раздавался  грустнейший
марш всех времен и народов - "Марш энтузиастов". Когда же, приобняв за талию
нашу контролершу из ОТК, что на шпалах отбивала клейма  и  приглянулась  мне
еще в рабочей зоне, я пошел с ней танцевать, то стал  внутренне  чувствовать
освобождение.  (длинная  получилась  фраза  от  волнения)  Лихая  песня  "Не
кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет..." тоже  была  необычной
для слуха, а ощущение бодряческого обмана,  в  который  приходится  вступать
после лагерной правды-матки жизни, навалилось и не отпускало.
   В Барнаул приехал  в  раздумье,  как  встречаться  с  людьми,  год  назад
плетущими околесицу на нас. Арнольд писал в записке к Славе скакуну: "Толька
выскакивает голый - сам понимаешь, так вот,  вместо  посылок  и  всяких  там
шоколадов, организуй ему денег". Какие там деньги у  начальника  цеха  в  то
время. Ведь речь шла о нашем друге, который сказал, что  весь  дом  заставит
детскими кроватками, пока жена не родит ему сына.  Первой  у  него  родилась
дочь, поэтому он так и заявил. Денег было в обрез.
   Будущее было неясно, и как дальше поступать, я пока себе не  представлял.
Работать на прежнем месте было  неловко  из-за  происшедших  событий,  но  и
другого варианта пока никто не предлагал.  Встреча,  расспросы,  сочувствие,
радость встреч и  осторожные  взгляды  -  все  пришлось  испытать.  Визит  к
директору завода меня успокоил. Директор был новый, нас не знал, но слышал о
деле, и, видимо, понимал его глупость. Он посоветовал никуда не ехать  и  не
принимать необдуманных решений. Куда Вы поедете  со  справкой  освобождения?
Понимаю, Вам неприятно встречаться  с  определенными  людьми,  но  это  надо
пережить. Если Вам надо отдохнуть, а это, как вижу необходимо, мы дадим  Вам
денег, и отдыхайте. Теперь же оформляйтесь на работу. Должность мы сохранили
и ждали. Поработаете, а если почувствуете, что не  сможете  тут  оставаться,
поедете в другое место, но уже с нормальными документами. Он ли это  говорил
или пересказывал указание КГБ я не знал,  но  они-то  знали,  что  отпуск  я
заработал. Столь продуктивно за такое  короткое  время,  как  конструктор  я
никогда не работал во все последующие времена. Мне ничего не оставалось, как
последовать этому совету.
   Книги наши были свалены  и  заперты  в  подвале  "для  хранения".  Многие
заплесневели и имели нетоварный вид. Восстановил место в общежитии и  вскоре
уехал навестить родителей и заняться "делом". Мысль  об  освобождении  ребят
меня не покидала. Писал я  Е.Д.  Стасовой  с  просьбой  похлопотать,  и  она
отвечала, что Ворошилов болен, а молодых она не знает, и просила писать еще.
Завалена она письмами (весь в смущении - ей 90 лет, в лагерях были  слухи  о
ее секретарстве у Ленина и ей писали), а помощника нет.  Она  сама  печатает
ответы на машинке с  забитым  шрифтом,  добожелательные,  сочувствующие,  но
беспомощные. Когда же человек в беде, он готов он готов уцепиться  за  любую
"соломинку". Он начинает метаться и отыскивать эти "соломинки". Без  разбра,
без анализа- вслепую, лишь бы их было побольше, а они оказываются хрустящими
палочками бюрократического войска, главным их оборонным оружием.
   Особенно это заметно и очевидно в приемной Верховного  Совет  СССР.  Сюда
едут люди со всей  страны  c  надеждой  на  справедливость.  Здесь  принимал
всероссийский староста М.И. Калинин, как написано на мемориальной  доске  на
стене, и это придает людям уверенности в обращении именно сюда.
   Не соблюдая хронологии моих поисков "соломинки", хочу рассказать об  этой
приемной 1959 года, как  ее  воспринял  и  видел.  Позже  мне  рассказали  о
механизме работы этого органа, но это уже не мое дело вспоминать  и  писать.
Зал приемной - метров  в  сто  площади.Посередине  стол.  Пол  из  кафельной
плитки, сидения по стенам. Полно людей всех возрастов и много детей, поэтому
гам и вой постоянный. Самое страшное, что входишь туда просителем, таким  же
как другие, но забитость наша такова, что ожидающие помощи ищут ее  с  любой
стороны, в том числе и от тебя. Если ты обладаешь  грамотой  и  соглашаешься
помочь, т тут же подсунут какую-нибудь жалобу для  исправления  и  переписки
заново. Такая работа не составляет  большого  труда,  но  переписывать  горе
человеческое и наблюдать за отчаянием этих  людей  -  тоска  зеленая.  Можно
работать целый день и к тебе будет очередь.  Ни  один  писатель,  "изучающий
жизнь", не рискнул этого сделать.
   Персонал, сортирующий посетителей, вышколен и  на  эмоции  не  реагирует.
Пока ждешь выкрика своей фамилии, томишься и негодуешь.
   Когда выкрикнули фамилию моего соседа, инвалида, хлопочущего о  повышении
пенсии, он быстро поднялся и  с  готовностью  раба  слишком  поторопился  на
вызов. Опираясь на свою палочку, он через три  шага  поскользнулся  и  упал.
Высокий ростом, он плашмя упал на спину и сильно ударился головой о  кафель.
Тут же прибежали санитары с носилками, уложили его, двухметровой высоты тело
на короткие носилки и потащили прчь. Посетитель меланхолично откомментировал
это событие словами: зачем ему теперь пенсия? Очередь сократилась на  одного
человека.
   Здесь, в этой приемной переживаешь непреходящее чувство утрат, которое  я
позже переживал в доме престарелых коридорного типа, где  работал  слесарем.
Заслышав шаги  в  коридоре,  они  сразу  узнают  по  дроби  каблуков  нового
человека. Из каждой двери  высовываются  жильцы.  Поблекшие  или  сверкающие
глаза в упор разглядывают пришельца, и в  каждом  взгляде  вопрос,  страх  и
ожидание вести. Так я и не смог привыкнуть к этим автоматически  открываемым
дверям и взглядам. Моя вина перед этими людьми  все  время  живет  со  мной.
Будто я их туда всех заточил.
   Оказалось, Президиум наш вопрос не рассматривает.
   Пришел я в приемную после Верховного суда  РСФСР,  где  после  хлопот  по
пересмотру нашего дел, надежд и  волнений,  хмурый  чиновник  с  равнодушной
миной просунул мне в окошко  бумажку  с  решением  -  "осуждены  правильно".
Начинать новый круг на том же месте не имело смысла. Здесь же в  приемной  я
понял его беспомощность и решил действовать по-другому.
   Все, прокуратуры и прочие репрессивные органы подчиняются партии. Единой,
всемогущей и вездесущей, как Господь Бог. У нее в  руках  и  ум  и  честь  и
совесть. У меня же, по утверждению следователя, ничего такого нет, и я решил
идти в ЦК и использовать эти его богатства.
   Арнольд в это время был на спецу в Вихоревке, и в этот  третий  приезд  в
Москву я подал жалобу на имя  начальника  КГБ,  присланную  им  через  волю.
Жалоба была на произвол лагерной администрации. В дождь зеков гоняли  копать
картошку, и их жалкая одежда не успевала просыхать.  Когда  утром  построили
всех  на  разводе  для  отправки  в  поле,   опять   начался   дождь.   Зеки
запротестовали и отказались туда идти. Разводящий попросил желающих работать
в поле выйти вперед. "Желающих" отправили в бараки, а нежелающих погнали  по
поселку в поле. По дороге  колонны  остановились  и  зеки  начали  требовать
прокурора. Через некоторое время появились начальники в плащах и  капюшонах.
Мокрые, они заявили, что никакого дождя нет, и требовали  двигаться  вперед.
Зеки продолжали стоять. Приказ конвою - и он, ударами прикладов и  стрельбой
поверх голов пытается уложить их в дорожную грязь. Ничего не выходит. Приказ
- возвратить в зону. Там из строя стали выдергивать "зачинщиков" и  Арнольд,
будучи несколько выше среднего роста и  блондин  заметный,  попадает  в  БУР
(барак усиленного режима). Его здоровье,  подорванное  в  блокаду,  вызывало
тревогу. Вода на спецу (специальный лагерь) была болотная, и  даже  похлебка
пахла гнилью. Наши  посылки  с  продуктами  не  могли  существенно  изменить
положение, тем более, они расходятся на всех в день получения.
   В ярости я шел на Старую площадь добиваться приема. Здесь , в отличие  от
приемной   Президиума,   порядки   были   несколько   другие.    Околоточные
прогуливались по двору парами и низший чин среди них был майорским. Капитаны
открывали ворота.
   Жалобщики были несколько иными. Детей нет, а по  двру  снуют  озабоченные
люди. Не торопясь ,приглядывась и разузнаю порядки.
   Если приемная Президиума олицетворяет  собой  советскую  власть,  то  эта
приемная  --партийную.  Полковник  из  парочки  делает  любезное   замечание
солидному высокому мужчине насчет семечек. Тот раскрывает пухлый портфель  и
говорит: угощайтесь. Портфель почти  полностью  заполнен  черными  семечками
подсолнуха. Те с удивлением в него заглядывают, он поясняет: чтобы Советскую
власть не  ругать,  занимаю  свой  рот  семечками.  Хи-хи,  ха-ха!  Инцидент
исчерпан. Парочка продолжает прогулку.
   Порядок тут такой: объясняю в окошечко, кто я такой  и  по  какому  делу.
Позвоните вот по  такому  телефону.  Звоню,  волнуюсь,  объясняю,  горячусь,
подробно все рассказываю, подробно и расспрашивают. Длится разговор долго, а
в заключение резюме: это  не  к  нам,  позвоните  по  такому  телефону.  Все
сначала. Объясняю - спрашивают, объясняю - спрашивают. Снова  -  не  к  нам,
позвоните. Начинаю думать - для чего им это надо? Сбить пыл?  Перепроводить?
Заставить отвязаться со своим делом? Проверить  настойчивость?  Зачем  тогда
так подробно расспрашивать, а не сразу сказать --не к нам. Вопросы роились в
голове, но ответа не было. Успокоился и стал звонить  по  шестому  телефону.
Записывал их в столбик один  за  другим,  а  сам  думал  -  ребята  в  беде,
сорваться мне никак нельзя  и  упустить  случай  тоже.  Наконец,  по  голосу
почувствовал, что он может что-то решать, и увеличил напор.
   - Изложите все сказанное в письме и опустите в ящик приемной.
   - Как так в ящик?! Что у нас, почты нет? Я и  по  почте  мог  бы  послать
письмо. Не для ящика мне надо было лететь из Сибири, а  для  беседы.  Прежде
чем нас посадить, находили много времени для бесед, и не один человек, а  вы
говорите в ящик!
   - Но мы работаем и постараемся разобраться.
   - А мы не работаем?! Я вот здесь, а дело мое стоит. И вдруг  в  письме  я
упущу самое существенное для вас и не существенное для меня?
   - Вы член партии?
   - О чем вы спрашиваете? Я недавно отбыл срок по 58.10.
   - Паспорт есть? Подходите к подъезду, там будет пропуск.
   В волнении хожу по коридору и не решаюсь зайти в кабинет. Думаю.  Времени
половина двенадцатого. Скомкает все и скажет, что у него обед. Решил,  будь,
что будет. Захожу. Сажусь. Со мной бумаги. Приговор, письма, копия жалобы из
Вихоревки, решение суда после пересмотра и другие. Через некоторое  время  я
понимаю, что со  мной  говорит  начальник  партийного  контроля  за  работой
органов КГБ. Молодой человек и,  видимо,  недавно  назначенный.  Внимательно
читает бумаги, задает вопросы и в конце концов  загорается.  Ему  интересны:
настроения в лагерях, отношение к власти, к суду, к действиям  органов  КГБ.
Рассказываю о бессмысленности репрессий - один инженер  возит  воду,  другой
копает картошку и т.п. Изображаю  ход  следствия,  суда,  нелепое  положение
свидетелей.
   Он объясняет мне,  как  составить  письмо.  Ясно  убедительно  и  главное
коротко, длинное читать будут невнимательно. Затем объясняет  всю  структуру
подчиненности судов, прокуратуры, надзора, кто кого боится,  чего  боится  и
куда последовательно обращаться. Эта лекция была весьма интересна.  В  конце
он разъяснил свои возможности. Единственное,  что  он  сможет  сделать,  это
направить рекомендацию от ЦК в прокуратуру СССР пересмотра дела (во, откуда,
и во куда!), и  то  после  сложного  согласования.  Дальнейшее  от  него  не
зависит. Когда мы расстались, на часах было ровно пять.
   Остановился я в Москве у Майи Липович, удивительного и славного человека.
Она многое сделала для освобождения ребят, и не только их. Примчался я к ней
в Богословский переулок, тут же засел за письмо.  Обложился  книгами  умелых
ораторов и, отыскав нужный тон, на одном дыхании написал все как надо. Утром
письмо пошло в ящик, а я улетел в Барнаул.
   Там все понимали мои заботы и помогали кто как мог. Немцы  из  модельного
цеха делали ящики для посылок, каждый  из  которых  мог  бы  стать  образцом
столярной работы. Ада Киселева, конструктор  из  нашего  КБ,  болела  тяжело
туберкулезом и свела меня с лечащим врачом на предмет обследования. Тот  дал
заключение с полным обоснованием, что мне  надо  предоставить  отпуск  из-за
очагов в легких. У директора недавно умерла жена от туберкулеза, и он  готов
был помочь в деле профилактики или лечения, лишь  бы  не  запустить  процесс
болезни.
   Отношения с людьми, дававшими на  нас  показания,  были  разными.  Крикун
объяснил мне, как он струсил, когда приехала машина и его посадили в  машину
между двумя офицерами КГБ. Он не воевал, а всю войну пробыл  на  авиационных
заводах технологом, проверял чертежи. Почему-то после  войны  в  авиации  не
остался.
   Коммунист, в отличии от беспартийного, не  подвергается  допросу,  а  ему
дают бумагу с пером и велят написать собственной  рукой,  что  он  знает  об
имярек и его антисоветских и контрреволюционных взглядах. Опасность для него
состоит в забывчивости. Если он чего-то не вспомнит,  а  другие  покажут  на
этот случай или факт, то он будет обвинен в сокрытии или даже  в  соучастии.
Это заставляет человека начисто вспоминать все, а для большей уверенности  и
прибавить  побольше.  Лишнее  можно  убрать   безнаказанно,   с   пониманием
взволнованного состояния человека (очко играет), а недосказанное преступно и
наказуемо. Это страшно для бесправного человека.
   Видимо,  Крикун  был  внутренне  достойным  человеком  и   кончил   жизнь
самоубийством по причинам, понятным только  ему.  Сколько  сейчас  ходит  по
свету губителей, готовых доказать свою правоту, совершенно четко представляя
себе  свое  подонство  и  омерзительность  для   других.   Для   собственной
уверенности они успокаивают себя девизом: "Меня никто не может упрекнуть"  -
они, де, честно выполняли свой долг  на  высшем  профессиональном  уровне  и
готовы выполнять дальше, и мысль свою не могут поднять выше уровня служебной
собаки. Такие люди являются самыми удобными и ценными для власти.
   Майя постоянно держала меня в курсе передвижения бумаг, и после сообщения
о получении бумаги из ЦК в Прокуратуре СССР мне тут же надо было вылететь  в
Москву. Пустить дело на  самотек  -  значит  загубить  его.  Работники  всех
правовых органов озабочены своим  благополучием,  и  предметом  их  внимания
являются поступки, способные им повредить, а не  те,  которые  могут  помочь
справедливости. Может  быть,  это  написано  в  запальчивости  и  не  совсем
справедливо. Ведь среди армии законников есть и честные  люди.  Прокурор  по
надзору, через десять лет после этих событий,  по  жалобам  и  просьбам  сам
ездил в лагерь, познакомился с заключенным и отстоял  его  освобождение.  Он
коллегами был обвинен в мягкотелости и  пособничестве,  и  встал  вопрос  не
только его освобожения от высокой должности, но и от  членства  в  партии  и
более грозных наказаний. Он никого не винил, но сам  бросился  под  поезд  в
метрополитене.
   По приезде в Москву, я тут же направился в Прокуратуру  СССР.  Диспетчер,
уже знакомый мне по пересмотру  дела  в  суде,  достал  из  сейфа  папку  и,
подмигнув, с веселым настроением похлопал  по  корочке.  Когда  попадаешь  в
такие необычеые  центральные  органы  да  еще  волнуешся,  то,  естественно,
чувствуешь себя не в своем корыте и не все можешь понять, для них обычное  и
очевидное. Спросил,  что  в  этой  папке  и  почему  у  него  такое  хорошее
настроение..  Он  открыл  ее  и  показал  текст  письма,  известный  мне  по
телеграмме Майи. Захлопнул папку и обратил мое внимание  на  обложку  самого
заурядного скоросшивателя, где было большими типографскими буквами  красного
цвета оттиснуто: "Рекомендация ЦК КПСС". Не понимая его радости я спросил  о
значении этого тиснения. Он вперил в меня взгляд и  сказал:  "это  девяносто
процентов!". Мне же нужно было сто процентов, и я стал  выяснять  дальнейший
ход рассмотрения дела. Он пояснил, что дело будет  направлено  прокурору  по
надзору и тот, после изучения его, даст свое заключение.
   Дайте мне возможность встретиться с этим прокурором  ,если  он  назначен.
Если нет, так я буду ждать. Выяснилось, что прокурор есть, но встретиться  с
ним нельзя. Видимо бояться  дачи  взятки.  Начинаю  настаивать  на  встрече.
Наконец, диспетчер сдается и называет  кабинет,  куда  можно  зайти.  Стучу,
открываю дверь, а навстречу мне крик  -  зачем  вы  пришли  сюда?  Мы  здесь
работаем и разбираемся с делами, а ваше присутствие не обязательно! Мне было
непонятно, для чего этот жирный человек кричит на меня прямо с появления  на
пороге его кабинета. Деликатно извиняюсь за визит и уверяю в полном уважении
к их ответственной работе и объясняю причину своего появления не недоверием,
а желанием помочь и  облегчить  столь  трудное  занятие.  С  другой  строны,
отмечаю для себя  положительный  сдвиг.  Если  уж  кто-то  орет  и  как-либо
выражает свое отношение к делу, значит, с ним можно поговорить, убедить  или
наоборот. Чиновник чем равнодушнее,  чем  сдержаннее  и  официальнее  -  тем
ценнее. Живые же люди в этом мертвом царстве - враги  сами  себе.  Как  этот
жив, да  еще  и  раскормлен,  для  меня  было  загадкой.  Наверное,  он  уже
ознакомился с нашим делом и  начал  опять  же  на  крике  объяснять  мне  об
организации, которую мы пытались создать. Потом успокоился, сел в кресло,  а
мне предложил место напротив.