преступников в антигосударственных, было выпито водки побольше.
   Каких чудаков политических только не  встретить  было  в  зоне!  В  нашей
секции был мужик, не знаю уж какого сословия, но с детства ненавидящий новые
порядки и особенно Сталина. Как назло, прямо  напротив  его  дома  в  сквере
поставили памятник вождю во весь рост.  Каждый  день,  выходя  из  дома,  он
встречался со своим недругом, но молчал. Когда Хрущев на ХХ  съезде  объявил
Сталина  преступником,  он  поддал,  и  кувалдой   до   основания   разрушил
ненавистное ему сооружение.  Забрали  его  прямо  с  пьедестала,  откуда  он
собирался произнести речь.
   Другой наш барнаульский пьяница. В ресторане  "Поплавок"  метнул  бутылку
шампанского в официантку, обсчитавшую его. Официантка увернулась, и  бутылка
попала в бюст  Ленина,  зачем-то  стоящий  в  ресторане  на  площадке  между
сходящимися маршами лестниц. Это летний ресторан  в  том  самом  "Ковше",  о
котором уже писал. Оба эти человека оказались антисоветскими агитаторами,  а
следовательно - политическими.
   Был у нас и хант по национальности. Но у того статья была посерьезней, но
тоже политическая. Говорил, что загарпунил подводную  лодку,  приняв  ее  за
кита. Она же его забрала и отправила куда следует. Может быть он шутил а сел
за обычное шаманство, но обстановка в лагере ему явно нравилась. Он  заметно
прогрессировал в русском языке, с радостью осваивал новые профессии,  вернее
сказать, трудовые навыки, но главное, ему импонировало - это много  людей  и
окружение вниманием, когда он играл на биллиарде. Профессиональный  охотник,
он быстро освоил игру и обыгрывал всех.
   Было достаточное количество и блатных в  зоне.  Проще  всего  засадить  в
лагерь человека "по политике". Этим они и пользовались. Приходит к  нам  вор
"в законе", уже в возрасте, и грозиться расправиться с подобным ему зеком  в
нашей же  зоне.  Тот  де  засадил  его  по  новой  статье  и  несправедливо.
Подвергнутый угрозе доказывает, что прибывший того  заслуживает,  и  что  он
действовал по общему согласию и приговору прибывшему за  какую-то  подлость.
Расправа задерживается до выяснения справедливости. Начинается  переписка  с
другими  лагерями,  где   прибывший   ранее   находился.   Оттуда   приходит
подтверждение его вины: что решение возвратить  его  назад  со  свободы  "по
политике" было правильным. Страсти улеглись, но интересен сам  механизм  его
засаживания. Он многолик, и блатной народ изощрен в его применении. В данном
случае срок был получен за текст песни на мотив "Журавли". Дело в  том,  что
слова на этот мотив, известный  во  всем  мире,  -  "За  кремлевской  стеной
заседают  министры,  сочиняя  закон  для   Советской   земли..."   считались
антисоветскими. Человек, у которого найден текст, автоматически считался его
распространителем (зачем иначе хранить?) и получал пять лет срока. На это  и
был расчет блатных. Донос, обыск, наличие текста и  -  срок.  Все  довольны.
Работники - выявлением особо опасного преступника,  а  блатные  -  отмщением
подлецу без приложения собственных рук.  Станные  метаморфозы  происходят  с
песней и ее судьбой. Песня отражает  состояние  людей,  как  самая  интимная
форма искусства. Не случайно в шестидеся тые годы песня про черного кота,  а
в семидесятые - "А нам все равно..." про зайцев, были самыми популярными.
   Однако я опять отвлекся.
   Лагерь  живет  ежедневными  событиями,  как  и  любое  сообщество  людей.
Приятных мало ,а неприятные всегда есть.  По  местному  вещанию  сообщают  о
нападении на  начальство  в  разных  зонах  и,  как  результат,  приговор  -
расстрел, приведенный в исполнение. Встречаем  "расстреляных",  прибывших  в
зону, и понимаем - опять  вранье.  Запугивают,  но  и  действуют.  Всего  не
проверишь. Над дверью в столовою лозунг: "Запомни сам и передай другому, что
честный труд - дорога к дому". Это  вдохновляло,  когда  были  зачеты.  День
честного труда считался за три дня отбытого срока. Говорили,  что  водолазам
даже день считали за семь. Так все пошли бы в водолазы. Когда  же  читали  о
невероятных сроках во франкистской Испании, до восмидесяти лет, то  сведущие
объясняли, что у них есть зачеты - день за сорок для того, кто работает. Это
уже не шло  ни  в  какие  сравнения,  но  каждый  зек  живет  верой  в  свою
собственную справедливость. Видимо, так уж в природе человека заложено. Если
один совершил несправедливость по отношению к другому, то  он  себя  наказал
этим, а не его.
   Хочу рассказать о жизни в лагере и  опять  отвлекаюсь.  Утром,  например,
рассказывают о двух ребятах, надравшихся одеколона и пытавшихся изнасиловать
старика в уборной. Дед заорал,  и  пришедшие  на  помощь  сильно  поколотили
насильников. Перед пострением по пятеркам для выхода в  рабочую  зону  через
вахту  обсуждается  это  событие,  и  отношение  к  нему   разное,   как   в
демократическом государстве.
   Это обстоятельство меня всегда удивляло и обадривало. Могут же люди иметь
свое мнение и его высказывать. Выслушивая самые "невероятные"  точки  зрения
на разводе, в парикмахерской, в бане, бараке, на работе  во  время  общения,
делая скидку на недоговоренность, осторожность и подозрительность, я в  этом
видел возможность людей быть независимыми. Духовный же нарушенный мир был не
их виной. Во всем этом крылись неизмеримые возможности свободного человека.
   Переломали обе ноги дубиной мужику из нашей секции барака. Он молча лежал
до утра, пока его не отнесли в санчасть. Видимо боялся,  что  добьют.  Позже
мне стало понятно, что это за стукачество. Как стукач он,  видимо,  стал  не
нужен, а предупредившие  его  тоже  оставили  в  покое.,  и  он  стал  вроде
выплюнутого зуба. Все же он трусил и долго, уже  на  костылях  изображал  из
себя бедного  и  беспомощного.  Подходил  ко  мне  на  улице  и  все  просил
сконструировать вращающийся столб для наклейки афиш и объявлений, какие были
в Германии и он их видел, и не переставал объяснять их преимущества.  Больше
заниматься ему было нечем.
   Основная масса зеков разобщена.  Особенно  те,  кто  постарше.  Тот,  что
развалил скульптуру Сталина, по вечерам ставит баян на колени и,  совершенно
не умея иргать на нем, берет одну ноту и растягивает меха. Берет другую ноту
и сжимает их. (Это в сушилке). За этим занятием со своими думами он проводит
весь вечер  до  сна.  Рядом  с  ним  за  столом  ежедневно  пишет  жалобу  в
прокуратуру СССР тоже пожилой зек. Давно ему кто-то составил эту  жалобу,  и
он ее переписывает, запечатывает в конверт, опускает  в  ящик  для  жалоб  и
ложиться спать. Бумажка, с которой он переписывает,  вся  перетертая,  и  он
складывает ее по кусочкам. Дальше зоны эти жалобы, наверно, не идут.
   Поляк Корней занят обширной перепиской с  заочницами.  Читает  полученные
письма и отвечает. Получает и посылки. Однажды цензор поменял местами письма
в конвертах, и две заочницы отпали, но у него были и  запасные.  Он  работал
сварщиком в мастерской за стеной моей каморки. Часто заходил и рассказывал о
своих заочницах. Однако это было не  главное.  Самым  жгучим  был  вопрос  о
возвращении на родину. Немцы шли, говорил он, против них воевал, русские шли
- с ними воевал, а в результате 25 лет за измену Родине.
   Вскоре после моего освобождения он прислал мне письмо  из  Новосибирского
аэропорта. Ликующее письмо о вылете в Польшу для продолжения отбытия  срока.
Ему было известно, что там освобождали сразу. Видимо, плакали его  заочницы,
а я здорово порадовался вместе  с  ним.  Наступила  макушка  лета  и  с  ней
эпидемия дизинтерии в зоне. Десятки людей, поджав животы, стояли в очереди в
уборные с одним входом. Над каждым очком в ряд сидели зеки на корточках, кто
не мог на  корточках,  на  стульчаках  в  дальнем  конце.  По  зоне  бродили
доходяги. Нас выручал Г. Черепов. Отсыпал на бумажки белого порошка и  велел
выпить.Это был морфий. Зная, как он ему дорог, мы оценили его жертву.  После
освобождения я умудрялся этот порошок пересылать ему хитрым способом.
   Одним из первых мы познакомились с Алленом Эйбрамсом. Родился и рос он  в
Нью-Йорке, после смерти отца они с матерью приехали в Кишенев, когда он  еще
принадлежал Румынии. В  1940  году,  во  время  присоединения  Бессарабии  к
Советскому Союзу, мать не решилась уехать в Румынию, где у них была какая-то
родня, и они остались в городе. Он  вспоминал  вступление  танков  в  город.
Любопытные окружали столь диковинные машины, из которых вылезали танкисты. А
те, смущенные непривычным вниманием, не знали как  себя  вести,  не  понимая
языка, и это тоже смущало. Один из них достал  пачку  нарезанных  из  газеты
полосок и стал всем раздавать. Брали, и с любопытством переворачивали  их  и
разглядывали, не понимая в чем смысл. Тогда танкист достал кисет  и  стал  в
эти полоски каждому насыпать махорку. Тоже непонятно. Тогда он  сам  насыпал
себе махорки, скрутил цигарку и закурил. Окружающие пытались  повторить  его
действия, но у них ничего не  получалось.  Курящие  привыкли  иметь  дело  с
трубкой или папиросами. Курс обучения как сворачивать цигарки прошел успешно
и разрядил осторожность и недоверие. Еще больше их удивил черный  хлеб.  Они
приняли его за кирпичи.
   Пропаганда звала на великие стройки с большими  заработками.  Прикидывали
свои деньги  и  рубли.  Выходило  действительно  заманчиво.  По  прибытии  в
Магнитогорск и столкнувшись  с  местными  условиями,  завербованные  хлынули
назад. Их ловили и отправляли в лагеря за  побег  с  места  вербовки.  Аллен
проскочил назад, но началась война. В действующую армию он  не  попал,  т.к.
заявил, что у противника могут оказаться его  родственники  румыны.  Он  был
чистокровный еврей румынского происхождения, если  так  можно  сказать.  Всю
войну опрыскивал что-то в санитарных войсках в тылу. В 1947 году он  и  мать
решают переехать в Америку, где у  них  была  родня  по  отцу.  Эта  попытка
оформить отъезд стоила ему осуждения на 25 лет за шпионаж.  Скитался  он  по
лагерям до 1960 года. Мать, постаревшая и оглохшая, все эти годы  ездила  за
ним и жила вблизи лагерей. Была прислугой,  и  нянькой  и  на  любой  другой
работе. Так и проскитались 13 лет поблизости друг от  друга,  но  отделенные
колючей проволокой. После реабилитации им дали квартиру в  Кишеневе.  У  них
отдыхала моя семья - жена и две дочки (меня не пустили в отпуск в  последний
момент). И я, однажды проездом из Одессы, навестил его. Мать умерла, а через
два года и он умер. В больнице ему стало лучше. Читал стихи больным и  готов
был выписаться, но внезапно умер от сердечного приступа.  Подробней,  чем  о
других, пишу о нем, потому как он был добрым человеком, попавшим  в  нелепую
ситуацию политического шулерства. Это типичная  судьба  прошедших  мясорубку
лагерей и не сумевших завести нормальную семью и продолжить свой род.
   Нашим знакомым на ДОКе стал немец Отто  Лорер,  потомок  декабриста  Н.И.
Лорера. Ироничный и добрый человек, он получил срок за общее дело.  Это  его
дело - трагический детектив. Сотни и тысячи заявлений от ссыльных  немцев  в
условиях слежки и полного  христопродавства,  нужно  было  собрать  воедино,
сложить в чемодан и передать в посольство ФРГ. Большущее пространство  сбора
заявлений сужалось до колеи железной дороги,а затем,  и  до  проема  калитки
посольства. Сколько хитроумия надо было использовать,  чтобы  хоть  некотрые
попытки в этом деле  окончились  успешно?  Если  Отто  не  написал  об  этом
подвиге, то должны рассказать другие. Это интересная часть  жизни  немецкого
народа.
   Отто убеждал меня в том, что мы, русские, ничего  не  умеем  и  не  хотим
делать и жить всегда будем  нищими.  Над  моими  доводами  о  помощи  другим
свободным народам он только хихикал.
   В пику его обидным словам я приводил  свои.  Мол,  вы,  немцы,  только  и
знаете, что  грабить  и  воевать.  Побили  вас  в  первую  мировую,  так  не
угомонились. Давай вторую воевать.  Побили  и  в  другой  раз,  а  чтобы  не
задирались, разодрали вас на части  поэтому  и  живем  пока  спокойно.  Если
дураки позволят срастись гидре, то добра тогда ждать нечего. Отто не спорил,
но и не был шовинистом. Мы, конечно, шутили, но горечь  о  своих  отечествах
жила в душе каждого.
   Н. Семенов одно время работал на водокачке.  Работа  блатная  для  старых
лагерников. Лежи себе на топчане, а как  зажжется  лампочка,  нажми  кнопку.
Остальное все время твое. Сменщиком его был тоже Николай. Симпатичный парень
с философией  чисто  жизненной,  без  всяких  отклонений  и  абстракций.  По
марксистскому учению бытие определило его  сознание.  Война,  потеря  семьи,
детдом, лагеря. Долгие лагеря, с детдома. Он освободился здесь же в  Сибири.
Дали комнатушку в коммуналке барака, где он стал жить. Чинил обувь  соседям.
Был  он  маленького  роста,  подвижный   и   общительный,   наконец-то   мог
распоряжаться своей жизнью хоть в замкнутом  круге  паспортного  режима,  но
мог. Как назло в комнате рядом поселилась пара  чистых.  Муж  и  жена.  Жена
написала на него донос политического характера - мол,  не  то  говорит.  Его
предупредил  приятель  из  милиции  -  хана,  тебе.  Пиши   на   расселение,
несовместимые мы, и прошу расселить до скандала. Скандалила  его  соседка  и
вызывала его на срыв. Цель ее была завладеть его площадью. Он это понимал  и
просвета не видел. Уехать нельзя  ,  а  сесть  по  политике  легче  легкого.
Написал опять заявление с просьбой о расселении, а в случае отказа,  соседку
порешить. Отказали. Поставил на кухню топор за дверь и стал ждать  скандала.
Только она зашла на кухню, тут же и понесла. Он взял топор и кинулся на нее.
Она шарахнулась и лезвие топора рассекло ей печень. На визг влетел  муж,  но
не расчитав удара в дверь, начал падать, и Николай разрубил ему  крестец  на
лету. Тот так и врезался головой в стену, а жена осела у плиты в лужу крови.
   Николай пошел с топором в милицию к дежурному и положил его на стойку  со
словами - я там двоих  уложил,  иди  посмотри.  Через  пять  минут  прибежал
лейтенант и еще милиционер. Лейтенант схватил топор, и с  опаской  глядя  на
Николая, бледный, только и повторял - зверь, зверь, зверь! Его препрводили в
КПЗ. Надзиратель обрадовался.  Никак  тебя  не  встречу.  Вот  твои  часы  -
починил. Он подрабатывал как часовщик. Рассчитались.
   На суде был весь поселок. В основном бывшие зеки, они прекрасно  понимали
ситуацию. Жена соседа поливала Николая  на  всех  перекрестках  и  требовала
социальной справедливости. Они, мол, с мужем специалисты, а живут хуже,  чем
сосед, всю жизнь проведший по тюрьмам. О муже он  говорил  --неплохой  мужик
был, но дурак, куда он полез?
   Осудили его на десять лет, мол, сгоряча, а удары по одному разу исключали
злостность. Вот теперь он и шил тапочки в свободное время от блатной работы,
которую он заслужил прошедшими и теперешним сроками. Одна у него была  мечта
и боль. Он знал, что на  земле  у  него  есть  родная  сестра.  В  войну  их
разлучили, распихав по разным детдомам, а многолетние поиски результатов  не
давали. Когда я зашел к нему в очередной раз, то увидел на его лице неуемную
радость: он все твердил - надо же так, надо же так...
   На водокачке был телефон и он любил по нему  поговорить.  И  ему  звонили
заказчики. Телефонистка на  коммутаторе,  постоянно  его  соединявшая,  тоже
заказала ему тапочки для своей дочки. Она договорилась с охраной, надо  было
примерить, и тут-то оказалось, что телефонистка и есть  его  родная  сестра.
Огромная страна - и два человека в одной ее точке. Чудеса - бывают!
   Когда я освободился, выходило много новых книг, и я посылал  их  ребятам.
Большой популярностью пользовалась книга  Ремарка  "Три  товарища"  .  Книги
Мориака тоже читались с большим интересом, так как  упаднические  настроения
сильно бытовали в лагере. Однако, по утверждению Н. Семенова, самый  большой
интерес вызывали баллады Беранже. Половина секции собиралась вокруг его нар,
когда он читал вслух.
   Арнольд работал на многопильном станке,  где  выпускали  тарную  дощечку.
Напарником его был бывший уголовник или бытовик, как их называли  в  отличие
от политических, Мещеряков, с ними  же  работал  одноногий  контрабандист  в
челме, из  южной  республики.  Они  частенько  заклинивали  пилы  и  сжигали
двигатель. Пока его сменят, можно отдыхать. Зачеты же все равно шли,  потому
как вынужденный  простой  (ВП)  по  техническим  причинам.  Когда  двигатель
загорался, они засыпали его приготовленным песком и поднимали  шум.  Вообще,
зеки часто прибегали к так тазываемой  туфте.  Само  слово  образовалось  из
начальных букв "Табеля учета фиктивного труда"  и  "пополнило,  обогатило  и
развило русский язык". Язык - живое существо, и слова -  клетки.  В  угрюмые
времена гибнут здоровые, подменяют их злокачественные.
   Николай, вскоре  после  моего  освобождения,  был  переведен  на  "слабый
режим", стал зазонником и возил воду на лошади. Все это для меня было верхом
неприличия по отношению к дорогим мне людям, способным и толковым инженерам,
которые могли бы сделать много полезного и нужного.  Это  чувство  обиды  на
несправедливость и толкало меня  на  прбивание  нашей  полной  реабелитации.
Правда, оно обострилось позже, после освобождения, но родилось и утвердилось
в лагере.
   Раз дождливым днем, когда я сидел за доской и  чертил  очередной  станок,
явились двое в плащах и велели идти с ними в жилую зону. По пути  объяснили,
что завтра меня освободят. Зачетов хватает и срок окончен. Особой радости не
было. Даже наоборот, ощущение какой-то горечи. Как захотят, так  с  тобой  и
поступят. Заберут или выпустят - все  в  их  руках.  Особенно  горьким  было
ощущение будто бы вины перед ребятами. Да, вот меня освобождают, а они, меня
выгораживавшие, остаются, и неизвестно еще какие времена настанут.  Конечно,
у каждого  были  свои  переживания  в  такой  момент,  но  все  мы  понимали
превратности жизни.
   На нас троих, подельников, в лагере  смотрели  с  удивлением.  Такого  не
может быть, утверждали умудренные опытом.  По  одному  делу  и  дружны.  Как
утверждает лагерное правило, через  определенное  время,  которое,  по  всем
понятиям уже прошло, мы должны начать выяснять отношения  насчет  того,  кто
кого затянул, и рассориться.
   Первого сентября освободили троих: Ю.  Фадеева,  парня  из  Прибалтики  и
меня. Насовали нам полные руки цветов и проводили  до  вахты.  Прибалтиец  -
сожалею не помню фамилию, никак  не  мог  расписаться  в  каких-то  бумагах.
Офицер все требовал вспомнить, как он раньше расписывался, а он уверял,  что
забыл. Офицер глянет под стол на его формуляр и опять просит расписаться  на
листе бумаги. Парень остался  жив  в  овраге,  в  лесу,  когда  всех  других
перестреляли,  и  его  погнали  по  лагерям.  Он  был   молод   и,   видимо,
действительно не помнил, как в те  времена  расписывался,  ведь  десять  лет
прошло. В конце концов после пятой подписи офицер одобрил  его  закорючку  и
передал бухгалтеру. Бухгалтер выдавал деньги освобожденным на первое  время.
Это из фонда освобождения.  Мне  он  дал  сто  рублей  со  словами:  среднее
техническое образование - устроишься. У Юры Фадеева были деньги на счете,  и
он ему ничего не дал. Юра работал последнее время  на  "черной  бирже",  где
баграми катают бревна - баланы. Работа тяжелая и  неплохо  оплачивалась.  До
четырехсот рублей оставалось в месяц на карточке. Он собирался на эти деньги
приодеться и мечтал обзавестись семьей. Он, как мне рассказывали,  заведовал
"общаком", и у него собиралось до ста тысяч рублей, но те деньги через  волю
распределялись между крытыми тюрьмами и посылались тем, кому  никто  не  мог
помочь. Деньги были неприкосновенны, и стекались они со всех лагерей тайком.
За честную службу на этой почетной  должности  ему  обещали  помощь.Срок  он
отбыл большой, стрелял в полковника МГБ, негодяя, но не убил его,  и  теперь
уходил по зачетам.

   Когда мы в сопровождении особы с билета