а  следующий  день  у  козырька  снаружи
появился мужик-побельщик или маляр из зеков. Он стоял на длинной лестнице  и
освежал белый цвет фасада. Вначале я выпросил бумаги. Махорка у меня была, а
бумаги нет.  Квитанцию  на  отобранные  у  меня  деньги  я  уже  искурил,  а
оторванные от нар полоски бумаги совсем не годились. Затем спросил про коня.
Он, не переставая махать кистью, тихо  объяснил  в  чем  тут  дело.  Надо  в
спичечный коробок положить записку, привязать его  на  нитку  и  бросить  из
козырька вверх в козырек соседней камеры. Те прочитают,  в  коробок  положат
ответ и как дернут за нитку, так надо тащить назад. Схему я  понял  и  начал
готовиться. Тут в камеру запустили мужика лет сорока в полувоенной форме и с
полевой  сумкой  на  боку.  Он  поздоровался  и  завалился  на  нары.  Общее
знакомство, он переводит разговор не на частности, а на глобальные  вопросы:
решать проблемы политики надо не болтовней, а созданием крепкой  организации
и действовать революционно, организованно и последовательно.  Серьезность  и
сплоченность прежде  всего.  Я  не  поддерживаю  его  заявлений  и  перевожу
разговор на любовь во всех ее аспектах. Он заметно  начинает  волноваться  и
возвращается к революционной теме, но  я  молчу.  Появляется  надзиратель  с
листами бумаги, чернильницей и ручкой. Предлагает написать  письма,  если  у
кого есть желание. Чудеса, да и только. Сажусь  за  стол  и  начинаю  писать
домой и в Барнаул знакомому, который, я был уверен,  на  свободе.  Свертываю
треугольники, как  во  время  войны  и  передаю  надзирателю.  Как  я  потом
убедился, письма дошли и  сигареты,  о  которых  я  просил  знакомого,  были
принесены мне в тюрьму КГБ.
   Исчезновение скамейки и дырки в нарах надзиратель не замечает: пепел  под
нарами, везде чисто. "Революционера" вызывают, и  я  опять  один.  К  вечеру
распустил  часть  носка.  Разлитыми  заранее  чернилами  нацарапал  записку,
засунул ее в коробок и стал ждать темноты. Стемнело и я застучал в  стену  к
соседям. Чтобы  сосед  с  такой  же  кружкой  у  уха  мог  тебя  слышать,  а
надзиратель - нет, свою кружку ставишь дном к стене и в саму  кружку  орешь,
зажав ладонями щеки: "Держи коня!".
   Первый  бросок  коробка  оказался  неудачным.  Коробок  легий,  и   нитка
запуталась, поэтому он пролетел мимо козырька и завис внизу, пока я  его  не
вытащил. Засунул в коробок корку хлеба, на этот раз угодил точно в козырек к
соседу. Лежу на пузе и жду рывка нитки, как поклева рыбы. Тюрьмы  освещаются
пржекторами, и появление любого постороннего предмета на фасаде  он  тут  же
фиксируется лучем прожектора или тенью от него в этом отработанном  тюремном
театре. Этого я не знал и, как только почувствовал рывок, а это снизу багром
дернули за нитку, дверь открылась, а я, наученный  прежним  опытом,  вскочив
навытяжку, встал на нарах. Надзиратель, определив  во  мне  "особо  опасного
щелкопера", в нарушение инструкции  решил  проучить  меня  другим  способом.
Подвел меня к двери какой-то  камеры,  открыл  ее  и  протолкнул  внутрь.  Я
опешил. После  моего  одиночества  -жуткая  теснота.  Человек  шестьдесят  -
семьдесят. В камере, как и в лагере, мало новых событий,  поэтому  появление
нового человека  или  этапа  вызывает  большой  интерес.  Когда  надзиратель
захлопнул за мной дверь, я огляделся и не увидел места, куда бы  можно  было
приткнуться.  Тут  же  полукугом  возле  меня  расселись  блатные  и   стали
пристально меня разглядывать.Стоя у входа возле параши,  я  терялся  под  их
взглядами и не понимал смысла такой демонстрации.  Видимо,  это  было  давно
отработано. После изучения моего внешнего вида один из блатных  спросил:  "А
ты, парень, не стиляга? Говорят  теперь  на  воле  стиляги  появились".  Они
читали прессу, в том числе "Крокодил",  где  изображались  стиляги  в  узких
брюках и ботинках на толстой подошве в виде протекторов. На мне как раз были
чешские полуботинки на толстой подошве. Просят  -  дай  посмотреть  ботинок.
Снял дал. С первых нар он пошел  дальше.  Попросили  второй,  а  то  не  все
посмотрят. Снял и отдал второй, тоже рассматривают и  ахают.,  а  я  стою  в
носках и думаю о дальнейшем развитии событий и  оцениваю  обстановку,  думаю
как вести себя в этой ситуации. Когда эти обезьяны на корточках повскакивали
на верхние нары рассматривать мои башмаки, я присел на нижние нары  с  края,
возле белеющих пяток. В отличии от прежних камер здесь была духота.
   Подскочил шустрик - спрашивает, что  у  меня  в  мешке.  Ничего,  говорю,
посмотри. Раскрыл и ахнул - носки. Дай,  говорит,  отыграюсь  -  не  то  еще
отдам! В карты там игра шла. Я носки дал. Через некоторое время он опять  ко
мне подскочил и на меня попер: "Ты пожалел,  вот  я  и  проиграл!".  Тут  из
темноты первого яруса нар высунылись две руки, схватили его за горло и стали
душить. Он начал вырываться и визжать.  Дверь  открылась  и  появились  двое
надзирателей. Визг прекратился и надзиратели ушли. "Душитель" оказался  моим
земляком и предложил мне место рядом с собой. Он все видел. Вынул кулечек  с
карамелью "подушечки" и стал меня угощать. Прямым земляком он  мне  не  был,
потому как  мужик  липецкий.  Но  одно  время  Липецкая  область  входила  в
Рязанскую. Вот он меня и признал. Каждый в  таких  условиях  ищет  близкого,
если не по духу, то по месту рождения или по  другому  признаку,  но  только
близкого. Вот такая "помощь" вернула мне и носки и полуботинки.
   Половина камеры заполнена цыганами. Говорили, это этапы по последнему  (в
жизни) указу Ворошилова, который велел направить  их  в  Мирный,  на  добычу
алмазов. Детей неизвестно куда дели, а мужские и  женские  этапы  разделили.
Они ничего не знали о судьбе друг друга и без конца писали жалобы. Тут-то  я
вспомнил как в "столыпине" отбивал чечетку  цыган  в  начищенных  сапогах  и
заявлял, что работать его не заставить. Барон, говорили, какой-то.
   Через несколько дней меня вызвали на этап ночью. Попрощались с  земляком,
которого везли на пересуд по поводу его дела  о  поджоге  дома  председателя
сельсовета. Дом он не поджигал, но осужден был круто. Пожелал  ему  удачи  в
пресмотре дела, и расстались навсегда (так думали), но позже все-таки  опять
пришлось свидеться в лагере, где я писал ему жалобы на новый пересмотр дела.
На всю жизнь запомнил его замечание, высказанное мне. К нам  тогда  приехала
высокая комиссия  по  проверке  состояния  лагеря.  С  обычной  развязностью
начальники, опрашивая зеков на улице, шутя, любили тыкать пальцем в живот  и
задавать дежурный вопрос: "Ни за что сидишь?". Я  разговаривал  с  одним  из
инспекторов и  нападал  на  него.  После  разговора  земляк  в  расстройстве
выговорил мне. "Понимаю, ты его презираешь, но  нельзя  же  с  папироской  в
зубах разговаривать. Этим ты себя унижаешь, и на  это  со  стороны  смотреть
обидно". Мне было стыдно выслушать эту правду. К 1965  году  конструкторский
отдел  наш  разросся  уже  до  восьмидесяти  человек.  Приезжали  выпускники
Бауманского училища от Зимина и из Станкина от  Мещерина.  Они  были  хорошо
подготовлены и получали более интересные задания. Хотя я уже имел опыт и мог
изобретать, но чувствовал настоятельную необходимость в  приобретении  более
глубоких знаний, если продолжать работать в области станкостроения.
   В модельном цехе на ответственных моделях работало много немцев.  Я  учил
немецкий язык в техникуме, и это помогало мне на практике.  В  нашей  группе
гимнастов тоже был немец, и мы с ним разговаривали,  пока  ждали  очереди  у
снаряда и просто в свободное время - когда наш тренер после занятий вел  нас
в пивную выпить  пива,  как  он  говорил  "для  резкости".  Ссыльным  немцам
разрешили выпускать газету "Труд" на немецком языке. Но недолго ей  пришлось
просуществовать. Стукачи донесли в КГБ о разговорах на встречах в редакции о
переселении в ФРГ, и вскоре газету прикрыли.
   На работе и в городе заводились новые знакомства. Аккомпаниатором у нас в
спортзале была удивительной красоты армянка. От нее я узнал о судьбе  целого
пласта ссыльного населения Барнаула. Отец ее - специалист в  области  добычи
нефти и экономики, автор ряда книг по этим проблемам, имел хорошую  квартиру
в Баку, в здании перестроенной гостиницы, в удобном месте  города,  у  моря.
И.П. вспоминала, как утром, когда над морем  восходит  солнце,  хрустальные,
цельные от пола и до  потолка  стойки  большого  шкафа  из  красного  дерева
переливались яркими искрами. Она утверждала, что если есть в мире еще  такой
шкаф, то не больше одного. МГБ не дремало насчет квартир и мебели.  Ее  отец
был обвинен в национализме и в 1949 году его, фронтовика и ученого с женой и
тремя детьми, ночью погружают в эшелон, не разрешая ничего брать с собой,  и
вместе со ста тысячами таких же беззащитных людей  отправляют  в  Сибирь,  в
тайгу, на вечное поселение. Это была обычная акция, за  успешное  проведение
которой награждали орденами Ленина  и  печатали  фотографии  награжденных  в
газетах. МГБ обживало квартиры  репрессированных.  Как  подсадные  кукушенки
выталкивают втихую из гнезд чужих детей, а затем  и  родителей,  выкормивших
их. Гнездовой паразитизм! (Теперь  кукушата  этих  орденоленинских  кукушей,
бериевские, хрущевские и иже с ними пытаюся доказать, что их  родители  были
дятлами - санитарами  леса,  но  кто  им  поверит  лжецам  -  детям  лжецов,
откормленных на крови. Никогда весь род кукушек не станет другим. Никогда не
простятся беды выброшенных и убитых ими. Всему их роду.)
   Сестра И.П. перед отправкой в Сибирь окончила консерваторию, и ей светило
яркое будущее, однако "время и случай" ( Еккл. 9,11 ) поставил все  на  свои
места. Теперь  в  Барнауле  после  таежных  мытарств  отец  работал  главным
экономистом Алтайского совнархоза, а она преподавала в музыкальной школе.  У
нее была собрана целая библиотека клавиров. Боясь отказа ,  мы  пользовались
ей тайно. Забирали один из клавиров и после окончания занятий в школе, когда
тихо и никого нет, читали и пели  оперы  часами  напролет.  Текст  и  музыка
сливались воедино. Когда слушаешь исполнение  оперы,  не  оставляет  чувство
навязывания чужой воли, да и слов половины не  поймешь,  особенно  в  хорах.
Здесь же можно остановиться,  по-своему  прослушать,  повторить,  обменяться
впечатлениями, вжиться в каждый образ. Самым любимым клавиром была  "Царская
невеста" Римского-Корсакова, страсти и человеческая основа которой были  нам
близки.
   В городе люди были осторожны  и  недоверчивы,  поэтому  внешне  было  все
спокойно, хотя затаенные страсти жили в каждом.
   Искалеченные судьбы, загубленные дарования окружали нас как  немые  тени.
Круг знакомств И.П. отчасти стал и  моим  кругом,  но  окончательно  я  туда
допущен не был, как человек другого мира. Что,  например,  могло  объединить
меня и Елену Бубнову,  которая  после  семи  лет  одиночества  в  тюрьмах  ,
сосланная в Барнаул, таскала тяжелые яуфы  -  ящики  упаковки  фильмов  -  и
проекторы,  работая  в  обсерватории.  Она  вышла  замуж  за  брата  И.П.  -
скульптора. Только спустя пять лет я услышал от Елены сдержанный  рассказ  о
ее судьбе - уже в Москве, после ее и моей реабелитации.
   Учась в техникуме, я одно  время  был  комсомольским  секретарем  группы.
Работа была пустой и, как я теперь понимаю,  направленной  на  оболванивание
нас. Обработка металла - узкая область человеческой деятельности, но в  ней,
как и во  всех  других,  должно  было  процветать  только  наше,  советское,
передовое, до чего капиталисты додуматься не могут. И начинаются  почины,  о
которых мы должны слушать разинув рты и "проникаться".
   Сначала подняли на щит "силовое резание Колесова".  Огромные  суммы  были
направлены на пропаганду этого метода, а он с  рождения  был  уродом.  Какой
смысл делать заготовки с огромным припуском, а затем его "спиливым резаньем"
сдирать,  когда  во  всем  мире  стремятся  всеми  путями  сделать  припуски
минимальными с целью облегчения обработки?
   После отшумевшего "силового резанья" появляется "скоростное  резанье",  и
на щит  поднят  Быков.  Он  учился  у  нас  на  вечернем  отделении.  Мастер
действительно на все руки. Выходит пропагандистский фильм, как он в  Венгрии
начинает работать так на токарном станке, что вместо стружки вверх  фонтаном
летят куски  раскаленного  металла  и,  падая,  прожигают  соломенные  шляпы
любопытных. Экономисты простым расчетом показали несостоятельность метода  -
плавить металл лучше в печи, а не на  токарном  станке.  Однако  дело  не  в
методе, а в пропаганде, и  Быков  уже  не  рабочий,  он  символ  образцового
советского рабочего. Он едет в Италию и там,  как  сам  рассказывал  нам  со
сцены (с ним ходят два дюжих  молчаливых  сопровождающих),  к  нему  подошла
пожилая женщина и встала перед ним на колени. Он стал ее поднимать смущенный
и растерянный, не понимая, о чем она говорит. Подбежал переводчик. Оказалось
она встала на колени перед изображением Сталина на его медали лауреата.  Она
попросила поцеловать изображение. "Но ведь и у вас в Италии много  портретов
Сталина"  -  ответил  Быков.  Тогда  женщина  объяснила,  что  их   рисовали
итальянские художники, а этот портрет сделали художники  советские,  которые
сами видели вождя. В другой раз его попросили: "Покажите свои  руки".  Быков
недоумевает - зачем? Оказывается,  "Голос  Америки"  передавал,  что  вместо
рабочих СССР  посылает  прфессиональных  агитаторов.  Убедившись  в  наличии
мозолей, спрашивающий заявляет, что никогда больше не будет  слушать  "Голос
Америки", как клеветнический.
   Это напоминало и цирковые приемы. Клоун выезжает на арену на  осле  и  из
его кармана вываливается журнал "Америка". Коверный спрашивает: "Ты  читаешь
"Америку"? Клоун усмехается и, показывая на осла, отвечает: "Он читает"!
   Рождались почины по самой примитивной схеме. Надо  сделать  так,  как  ни
один разумный человек не делает. И это будет правдой. В самом деле так никто
не делает. В фильме показано, как Быков покорил  всех  умением  работать  на
любом станке и, переходя из одного цеха в другой, ставил рекорды. И это было
почином. Мол все советские рабочие могут  заменить  отсутствующего  товарища
(запил, например).  Когда  везде  в  мире  стремились  достичь  качества  на
совершенном владении отдельными операциями.
   Все же, в моей комсомольской работе  однажды  было  и  "настоящее"  дело.
Когда объявили о смерти Сталина, меня, как  комсорга,  вызвали  в  райком  и
велели подобрать парней покрепче для ночного патрулирования.  От  учебы  нас
освободили. Каждый вечер мы собирались в райкоме КПСС, и,  разделив  нас  на
группы по два человека, нам по карте  показывали  маршруты,  где  мы  должны
ходить взад-вперед до утра. Дали номера телефонов  для  сообщений  обо  всем
подозрительном. Особое внимание надо было обращать  на  возможное  появление
всякого рода наклеек на зданиях и столбах. С наступлением темноты город в те
дни замирал, а ночью было  не  встретить  ни  одного  прохожего.  Город  как
затаился.
   В то время я  был  увлечен  идеей  профсоюзов  как  главным  направлением
дальнейшего развития и, отталкиваясь от ленинской  брошюрки,  развивал  свои
мысли и длинными ночами только об этом и  мог  рассуждать.  Тогда  только  и
думали - как будет дальше. Днем мы отсыпались.
   В те дни трансляция по радио была  непрерывной,  и  шла  только  траурная
музыка. События и  в  мире  и  в  стране  прекратились.  Заканчивалось  одно
произведение и начиналось другое. Человеческий голос не вырывался в эфир,  и
эта  непрерывная  нота  траура  тревожила  и  обезнадеживала.  Чаще   других
передавали шумановские "Грезы" в исполнении скрипичного  ансамбля.  Они  как
грузинские зурны на похоронах, бередили душу. Изредка  передавали  сводки  о
состоянии здоровья вождя, но это не отличалось от  музыки.  И  вот  -  вдруг
песня - бодрая и уверенная, в исполнении Краснознаменного  ансамбля  Красной
Армии - "Партия наш  рулевой"!  Тут  все  встало  на  свои  места.  Великого
Кормчего сменил рулевой.  Вспомнилось:  "Мы  говорим  партия,  подразумеваем
Ленин". Теперь все повторяется и надо ждать следующего вождя. Гадаем кто  им
будет. Берия со своим несколько раз повторенным "Кто не  слеп,  тот  видит",
или Маленков? Но что мы можем решать? Ждать и уповать - весь наш удел.

   На заводском собрании я попросил слова и выступил с критикой местных дел,
хотя еще был плохо  знаком  с  обстановкой.  Меня  выбрали  замом  секретаря
комсомола.  Появилось  настоящее  общественное  дело,  в  котором  мы   были
заинтересованы -  строительств  общежития.  Взяли  его  под  свой  контроль.
Строительсво  затягивалось  из-за  неорганизованности.   Простои   -   из-за
отсутствия  материалов,  оборудования,  инструментов  -  были   постоянными.
Директору надоели мои приставания  насчет  кабеля,  колориферов  и  т.п.  Он
вызвал зама по строительству и распорядился  так:  "Считайте  их  требования
моим приказом. Комсомол зря не теребит!" С такими полномочиями мы уже  могли
требовать материалы и механизмы даже  с  других  объектов,  и  дело  заметно
ускорилось. Летом мы переехали в нормальное  общежитие  квартирного  типа  с
ванной и кухней. Многие работники завода  получили  в  этом  доме  квартиры.
Жилищный вопрос был тяжелейшим. Прямо за забором завода был  так  называемый
Капай-город - ряды землянок с крышами немного выше уровня земли, с торчащими
из них крестовинами электропроводки с форфоровыми изоляторами. Люди спали на
двухярусных нарах зачастую по очереди, работая  в  разные  смены.  Агитаторы
перед выборами отказывались туда ходить.
   В комнате общежития после перетасовок мы окончательно поселились  втроем:
Арнольд Тюрин, инженер по  термообработке  металла,  выпускник  Горьковского
института, Николай Семенов, выпускник института в Ростове-на Дону, и я.
   Мы одного поколенья, но все жа Арнольд на пять лет старше и жизнь у  него
сложилась по-иному.
   Родился он и рос в Ленинграде, Питере, как многие и раньше его  называли.
Блокада. Голод. Отец - инженер, умер от голода, лежа на плите. "Береги мать"
- Арнольду, как старшему, его последние слова. Потом умирает один из братьев
и его с младшим братом и  матерью,  через  Ладогу  вывозят  с  детдомом  под
Горький. Мать - воспитательница этого детдома.  Фамилия  матери  -  Хирвонен
-она финка, и ее вычекнули из списка жителей Ленинграда,  которым  разрешили
возвратиться в город после окончания войны. Дачу их спалили немцы,  в  город
вернуться нельзя. Получилась ссылка без срока. Жили в бане, бедствовали.
   Появился в нашей комнате, немного спустя, и еще один  жилец  -  журналист
Б.С. Он пришел к нам на завод с заданием написать заметку о производственных
успехах в молодежную газету "Сталинская смена". Мы быстро с ним подружились.
Как человек читающий и знающий литературу, Б.С. оказался у нас ко двору, тем
более, что у него был свой круг знакомых, а для нас новые люди  всегда  были
интересны. Вскоре Б.С. в ответ на проволочку с печатанием его  материалов  и
общую обстановку в  газете  написал  заявление  об  уходе  "как  неспособный
работать в журналистике". Это было по тем  временам  серьезное  решение.  Он
ушел работать скотогоном - перегонял стада овец из Монголии. Его мечта  была
писать, и впоследствии он стал прфессиональным писателем.
   Если Арнольд и Б.С. занимались бесконечным самоанализом и разговорами  на
"высокие темы", то Николай считал это пустым времяпровождением и  никогда  в
них не вмешивался. Его семье досталась доля  общая  и,  уроженец  Смоленской
области, он из Хабаровска высмотрел интересный  ему  институт  в  Ростове-на
Дону и по его окончании  прибыл  в  Барнаул.  Отец  его  -  железнодорожник,
машинист паровоза, хотел видеть сына инженером. Любимой присказкой Николая в
первые дни знакомства было, что огонь и воду он прошел, а медные  трубы  еще
надо добыть. Поэтому, когда высокие темы начинали расти и крепчать, он  лежа
на кровати, отворачивался к ст