ависти  в
общежитии модные туфли у соседки и уехала к себе в деревню, где ее и забрали
и теперь этапируют в Барнаул на суд.
   Нас в тупике встречает новый большой конвой с  автоматами  и  оцеплением.
Вдалеке маячат солдаты с собаками. Увидев нашу пару, как  на  прогулке,  они
стали роптать. Их подняли по тревоге для осуществления конвоя особо опасного
преступника, которым я числился. Разбудили и подняли среди  самого  сладкого
сна. Естественным было их огорчение при нашем появлении. В свободной руке  я
нес выданною ей буханку хлеба и две селедки в бумаге. Больше у нее ничего не
было. "Столыпин" стоял в тупике - холодный. Нас поместили в  соседние  купе.
Солдаты  бегали,  пытаясь  растопить  вагон.  Гадали,   когда   подцепят   к
барнаульскому составу. Прицепили к проходящему, и мы поехали.  Не  знаю  как
солдат определил важность моей персоны - по конвою, или  он  имел  доступ  к
формулярам, но любопытство его раздирало и в  конце  концов  он  прильнул  к
решетке моего купе и спросил, за что посадили? Отвечаю ему имитируя  акцент:
"Дишчиплина есть надо, любопитство есть не надо". Их инструктировали, что по
58 статье - все шпионы. Солдат отшатнулся, подумал, и стал дергать  себя  за
ремень, показывая на меня. Я снял ремень  и  просунул  ему  за  решетку.  Он
повесил его в проходе и обещал  отдать  по  выходе.  Дорога  длинная,  вагон
пустой и теперь солдаты стали приставать к моей соседке.  Мне  было  слышно,
как она протестовала и сопротивлялась. Загрохотал  кулаками  в  переборку  и
стал кричать: "Жалоба! Жалоба!". Они отстали от девушки  и  угомонились,  но
один из них подошел к моему купе и злобно погразил. Все-таки была надежда на
то, что они  обязаны  доставить  этапируемых  целыми  и  невредимыми,  и  не
представлял себе, как он сможет исполнить свои угрозы. Видимо, руки  его  на
этот счет были укороченными, но обида на мое вмешательство кипела  в  нем  и
других негодяях.
   После передачи нас из вагона в "воронок" меня сунули в бокс у входа, а ее
в салон. Вначали ее увезли в уголовную тюрьму, а затем меня - во  внутреннюю
КГБ. Сопровождали нас в пути все те же вагонные надзиратели. Я ждал подвоха,
и, будучи человеком неопытным не знал, откуда он  может  прийти.  Когда  они
грозили, я назвал их козырьками блестящими, позорными, и не более. При сдаче
меня во внутренней тюрьме "козырек" открыл дверь моего бокса, это  такая  же
конура, как в Челябинске, стал ждать, когда я из нее буду выходить. Только я
сунул голову в проход, как он долбанул сапогом по этой двери. Надеялся,  что
попадет по роже, но я отскочил, а снизу,  с  земли,  офицер  стал  выяснять,
почему задержка? Мне ничего не оставалось, как показать обидчику язык.
   Барнаульская тюрьма КГБ прияла меня обычным  путем.  Тщательный  обыск  и
долгое раздумье шмональщиков о  шурупах  в  моих  "стиляжных"  полуботинках.
Вывернуть их, так подметки отваляться,  не  вывернуть,  допустить  нарушение
инструкции о недопущении  металлических  предметов  при  арестанте.  Все  же
решили оставить, посчитав,  что  мне  не  имея  отвертки,  их  вывернуть  не
удасться, и всякое злоумышленное действие с  помощью  этих  шурупов  с  моей
стороны исключено.
   Сразу после того, как меня поместили в  камеру,  я  потребовал  врача  и,
когда  он  пришел,  заявил  о  полном  недомогании.  Врач  послушал  легкие,
посмотрел язык, и дал три дня отдыха,  то  есть  освобождение  от  допросов.
Прогулки, однако, разрешил. Это мне и было нужно.  Оглядеться,  обвыкнуть  в
новом состоянии подследственного, и подумать. На  первой  же  прогулке,  где
мог, наклепал протекторами следов на  асфальте,  написал,  чиркая  подметкой
незаметно от надзирателя - "я коммунист преданный" -  надеясь,  что  ребята,
если они здесь, поймут  мою  позицию  на  следствии.  Надпись,  должно  быть
убрали, а мои следы на снегу по  сторонам  пргулочного  дворика  со  стенами
пятиметровой высоты из бетона и входной  дверью  с  глазком,  остались.  Для
верности, с разбегу, и на стене тюрьмы оставил свою "печать".
   На следующий  день  надзиратель  уже  не  через  глазок,  как  на  первой
прогулке, наблюдал за мной, а сидя  на  ступеньке  у  двери,  закутавшись  в
полушубок. Ребята в тот же день "сообщили" следователю о  моем  прибытии,  и
это путало его "игру".
   Надзиратели получили нагоняй за растяпистость. За  три  дня  отдыха  мною
было установлено количество людей, содержащихся в этой небольшой тюрьме,  по
количеству кусочков мяса, величиной в половину спичечного коробка  и  мокрым
местам от них, аккуратно разложенных на разделочной доске и  сбрасываемых  в
миску  с  супом.  О  пребывании  в  тюрьме  Николая  Семенова  я  узнал   по
выставленным им для ремонта, возле двери, ботинкам, а  Тюрина  по  подчерку.
Это случилось так. Когда врач уложил меня на  кушетку  в  надзирательской  и
стал осматривать, вбежали два надзирателя и, волнуясь, стали  вместе  читать
бумажку у самой лампы. Бумажка была повернута ко мне обратной стороной. Была
это жалоба или просьба, я не понял, но бумага просвечивала, и я сразу  узнал
подчерк Арнольда. Конечно растяпы. Во время пути и  отдыха  я  все  думал  о
следователе. Так хотелось, чтобы он  был  умным  и  справедливым,  способным
понять мои добрые намерения и помыслы во всех поступках,  словах  и  планах.
Коли уж человека назначили следователем, думал я, он должен быть таким.  Все
добросовестно разберет и прямо доложит о совершенной ошибке,  нас  освободят
из-под ареста, а виновным придется отвечать. Впечатление  же  после  первого
допроса было крайне неприятным. Стало  ясно,  что  следователь  врет,  глуп,
видимо плохо учился там, где этому делу учат. Допрос был вроде знакомства. Я
выяснил для себя, чего от него ждать, а он - что из меня  можно  выжать  для
сложившейся уже концепции дела.
   Когда я ехал в Барнаул по распределению, в поезде была супружеская  пара.
Жена жаловалась соседям по купе на досрочную  отставку  ее  мужа  со  службы
особиста. В войну, мол, работал усердно. Для всех война кончилась, а для них
продолжалась. Он и в Прибалтике усердствовал против лесных  братьев.  Каждый
почти день, говорила она, гробы в клубе с нашими друзьями. А  теперь  мы  не
нужны, все выжали. Сколько же им можно было убивать? Они же остановиться  не
могут. Про таких на Руси говорили: "Чужая душа - копейка,  и  своя  душка  -
полушка".
   В  свое  время  при  знакомстве  с  городом  мне  сообщили  новость,  что
прекрасное капитальное  здание,  выстроенное  напротив  Алтайского  крайкома
партии для  КГБ,  передано  под  медицинский  институт.  Там  шла  переделка
следственных кабинетов  и  подвалов  в  аудитории  и  лаборатории,  так  что
впоследствии  о  мрачном  предназначении  этого   здания   осталась   только
прекрасная телефонная связь института с городом, в которой ничего не трещало
и не сдваивало разговоров. Поэтому мы и были теперь  в  старом  здании  КГБ.
Было понятно,  что  эта  "теневая  армия"  выжидает  дальнейшие  события,  и
сорваться на каком-нибудь пустяке опасно  для  служащих.  Поэтому  следствие
велось с соблюдением  правил.  Регулярно  в  дела  вставлялась  докладная  с
просьбой продлить время следствия, так как все политические дела  по  закону
должны быть  рассмотрены  в  десятидневный  срок.  Разрешение  на  продление
давалось легко.
   Когда Николай Семенов перед передачей его дела в суд решил  пошутить  над
ними и отказался ставить свою  подпись,  сославшись  на  отсутствие  важного
документа, они всполошились. Какого, какого  документа?  Николай  пояснил  -
доноса! Тут они заулыбались и объяснили, что этого-то им совсем и  не  надо.
Выслушав объяснение, Николай  подписал  бумажку  словами  их  лексики:  Мол,
Имярек в подшитом и прошнурованном виде передается в суд,  чем  окончательно
их  успокоил.  (Пишу  "их",  так  как  прокурор  и  следователь  практически
единомышленники и соратники. Существо дела им было не нужно, а  его  гладкое
завершение входило в задачу  обоих,  поэтому  прокурор  Пушкарев  все  время
маячил на следствии). На первом допросе я спросил следователя, нас ведь  там
в подвале меньше тридцати, а ваш кабинет 204-й, да  еще  сколько  на  других
этажах, чем же вы тут занимаетесь? Он  тут  же  рассеял  мое  заблуждение  и
разъяснил, что двести означает этаж, а кабинет всего четвертый по счету.  Но
по тому как он вздрогнул после моего заявления о количестве арестантов,  мне
стало понятно, что надвигается новая  вздрючка  надзирателям  за  общение  с
арестованными. Они же станут искать источник полученной мной информации,  и,
не отыскав его, отыграются на всех сразу. Холопское  положение  надзирателей
было неприятно. Ведет, например, тебя здоровяк в туалет, и, когда ты  сидишь
над дыркой, не отрывает от тебя глаз, так положено. В  бане,  раз  в  десять
дней, тоже сидит одетый и глазеет на тебя, пока  не  помоешся.  На  прогулке
теперь - наблюдение в упор.  Как-то  я  разбежался,  сделал  два  переворота
вперед, и, возвращаясь назад - рондат, переворот  с  поворотом.  Надзиратель
тут же подбежал, схватил за руку: не положено!  Что,  зарядку,  разминку  не
положено? Нет, зарядка разрешается,  но  не  переворачиваясь  через  голову.
Приседания,  разведение  рук  и  другие  спокойные  упражнения.  Видимо  они
опасались, что я разбегусь и размозжу череп о стенку, или подпрыгну и сделаю
то же самое ударом о славную землю. Это не входило в мои планы,  но  желание
почувствовать себя свободным, хотя бы в движении, когда тело  этого  требует
насущно, после пребывания в камере  и  на  идиотских  допросах,  вынужденное
безделье унижает и утомляет, нужно порезвиться как коню.  Когда  не  хочется
читать, и в голове,  перебивая  друг  друга,  теснятся  мысли,  лучше  всего
ходить. Это создает ощущение  занятости.  В  замкнутом  пространстве  камеры
можно сделать только четыре шага. И каждый раз надо поворачиваться  лицом  к
одной и той же стене. Это необходимо, иначе закружится голова. Последний шаг
завершается перенесением  центра  тяжести  на  шагнувшую  ногу  и  некоторой
задержкой в этом положении. Затем ногу в ритме ходьбы возвращаешь  назад,  и
после двух шагов эта же процедура повторяется у противоположной  стены.  Так
мягко ходят тигры по размеру клетки.
   Так же ходил наш преподаватель в техникуме. От стены к стене,  все  время
поворачиваясь к классу. Говорил он, не произнося ни одного лишнего слова,  и
необыкновенно тщательно делал чертеж на доске, так что небрежно  перечертить
его себе в тетрадь было просто невозможно. Здесь, в камере, я понял, где  он
научился такой мягкой маятниковой походке и немногословию.  Стал  вспоминать
наших преподавателей. В войну их перебило много, и спустя пять лет после  ее
окончания, сформировать преподавательский корпус было  нелегко.  Знания  мои
после семилетки и исключения из восьмого класса были скудны., а судьбе  было
угодно послать меня на приемные экзамены в техникум к старому  преподавателю
математики. Он плохо видел и не лучше слышал  и,  как  я  заметил,  оценивал
ответ по бойкости. Сообразуясь с таким восприятием ответов, я  стал  во  всю
силу стучать мелом по доске и, закончив в хорошем ритме  стук,  сказал:  вот
так! Он похвалил, и,  с  сожалением,  глядя  на  доску  спросил,  почему  же
письменную работу мне не  удалось  выполнить.  Ссылка  на  головную  боль  и
волнение  его  удовлетворили,  и  он,  как  бы  извиняясь,  поставил  мне  в
экзаменационный лист среднюю за письменный  и  устный  экзамены  минимальную
положительную оценку. Звали мы его "парашютистом" за абсолютно лысую голову.
Однажды  я  зашел  в  преподавательскую  и  хотел  обратиться  к   нему   за
разъяснением задачи, но меня тут же выпроводили и  отругали  за  то,  что  я
посмел беспокоить уставшего человека. До революции он преподавал в Сарбонне,
а теперь учил нас.
   Теоретическую механику у  нас  вел  привлеченный  по  партийной  линии  и
прошедший войну артиллерийский офицер. Он был специалистом по баллистике, но
механику не знал совершенно, или делал вид, что не знает.
   Начинал занятие он с перечисления номеров задач в учебнике, и обещал тому
кто решит, купить десять  пирожков.  Конечно  никто  решить  не  мог,  и  со
словами: "очень жаль, придется самому съесть", он занятия заканчивал.
   На экзамене мы все трепетали. Боясь из-за незнаний потерять стипендию, но
он задавал только один вопрос: "Почему мы победили Германию?". При этом  был
так пьян, что отметку ставил сразу на три строчки в ведомости.
   Где бы мы ни учились, обязательно кто-то  из  преподавтелей  запоминается
навсегда. Был у нас педогог, который вел курса режущего  инструмента.  Вроде
скучнее курса не выдумаешь. Он же умел всю группу держать "ушки на макушке".
Всегда стремительно появлялся в аудитории, и прямо  с  порога  начинал  свою
быструю импровизацию. Например, весело начинал о фрезах: "Вот мы и  до  фрез
дошли!". Мы с ходу включались в занятия -  игру.  Что  такое  фреза?  -  Это
многозубый инструмент! - Почему она так называется? - Потому что "ди  фрезе"
по-немецки значит "земляника" (неважно, если это вовсе не так!). А земляника
какого рода? Кричим: "Женского!" Правда был земляника и мужского рода.  Где?
- У Гоголя! - Правильно! Но все-таки земляника женского рода. А как  смотрят
на мужчин? - Сверху вниз. - А на женщин? - Снизу вверх. Он ставит  фрезу  на
ладонь и говорит: смотрим на фрезу  снизу  вверх.  Если  виток  зубьев  идет
вправо, значит это правозаходная фреза, если влево - левозаходная. И  вот  в
такой манере обо всех инструментах. Запоминалось превосходно.
   В школе всю войну и после нее учителя тоже были самые разные  и  зачастую
случайные. Безнадежные  мои  знания  по  русскому  языку  вынудили  учителей
оставить меня "на осень". То есть, за лето надо было  подучиться,  а  осенью
сдать  экзамен  в  следующий   класс.   Подучаться   определили   к   бывшей
преподавательнице классической гимназии Суворовцевой  (забыл,  к  сожалению,
имя-отчество).  Строгая  пожилая  женщина  в  пенсне,   всегда   подчеркнуто
тщательно одетая. Она пожаловалась маме  на  мою  небрежность  в  одежде.  Я
прибегал к ней с солнцепека на озере, в одних штанах, босой и  без  рубашки.
Это ее шокировало. Садился на уголок огромного старинного письменного  стола
и начинал  писать  под  диктовку.  После  зноя  меня  начинало  колотить  от
холодного пота и постоянной прохлады в полутемной комнате. На этот раз  было
правило о "кое",  "либо"  и  "нибудь",  которые  всегда  надо  писать  через
черточку. После разъяснения  правила  началась  диктовка.  Через  плечо  она
наблюдала за моим "творчеством". Отошла и так горько сказала: ну  что  ж,  и
капля камень долбит. Тут-то я и вспомнил про эти черточки. Больше я к ней не
пошел. На этом мое подучение кончилось. Однако, правило о кое, либо и нибудь
запомнил на всю жизнь.
   Через несколько дней поздно вечером в  мою  двухместную  камеру  приводят
крепкого парня с матрацем в руках, одетого в робу  сварщика.  Парень  бросил
матрац на койку, откинутую от стены,  как  крышка  сундука,  и,  не  обращая
внимания на меня, сел на ее край, потом открыл парашу (бочку), крышку, левой
рукой наощупь, положил за свою спину на койку, и наклонясь над парашей, стал
плакать. Слезы текли, капали в парашу, а он  никак  не  мог  успокоиться.  Я
выжидал в растерянности, не зная, как помочь человеку. Впервые в жизни видел
такое искреннее поведение в горе.  Он  выплакался,  нащупал  крышку,  закрыл
парашу и сел  поперек  койки.  Тут  я  попробовал  заговорить  с  ним.  Мол,
разберутся, и что же так сразу расстраиваться,  успокаивал  я  его.  Он,  не
отвечая, задал мне вопрос. - Ты в первый раз?
   Отвечаю:  в  первый.  -  Вот  поэтому  ничего  и  не  знаешь.  Здесь   не
разбираются. Это конец.
   Живой и активный парень, он женился еще до армии, обзавелся ребенком.  Во
время службы подрался на танцплощадке и получил  три  года  за  хулиганство.
Жена нашла другого. После отбытия срока он вернулся в Барнаул, вновь женился
и имел уже двух детей. Выплата  алиментов,  низкая  зарплата,  невозможность
подработать приводили его в отчаяние. Однажды по пьяный  лавочке,  униженный
своей нищетой, проколол глаза портрета корандашем и, написав на нем: "Хрущев
не дает хорошей жизни народу", положил в  конверт  без  адреса  и  бросил  в
почтовый  ящик.  Бдительный  почтальон  отнес   письмо   в   КГБ.   С   этим
незапечатанным письмом начали работать графологи. Когда  он  написал  письмо
сестре, они тут же определили  его  адрес  и  арестовали  прямо  на  работе.
Следствие прошло быстро, дело было передано в суд. Когда его повели в суд, я
попросил оставить  негорелые  спички  по  количеству  лет  в  приговоре,  на
прогулочном дворе, в углу. Вечером на прогулке я нашел семь спичек. Позже, в
Чунском лагере, он хорошо работал, и к нему  приезжала  жена  с  малолетними
детьми. Веселый нравом, он располагал к себе людей  и  даже  охрану.  Иногда
разрешали детей пускать в зону. Это были праздники для всех. У  многих  дома
остались дети, и ребятишек почти не спускали на землю, передавая  из  рук  в
руки. С целыми пакетами подарков они с сожалением отбывали в дом свиданий.
   Для зоны в четыре тысячи человек дом свиданий был  мал,  и  многие  долго
ждали своей очереди. Когда же начальство разрешило построить еще  один  дом,
он был возведен за три дня.

   Отношение к детям в  лагере  напомнило  мне  мое  детство,  когда  мы  от
школьной  самодеятельности  после  войны  выступали   перед   тяжелобольными
туберкулезом. Поставят на стол в палате, чтобы всем лежачим  было  видно,  а
когда поешь, то у больных слезы. Вспоминают детей, семью, а может быть  себя
в таком возрасте.
   После освобождения, когда мы с Тамарой и дочкой Ладой жили в Лобне, к нам
по овобождении приезжали многие знакомые, отдохнуть и  обвыкнуться  в  новом
состоянии. Тогда у нас родилась вторая дочь Маша. Отработав два  года  после
освобождения на том же заводе БЗМП, я уже заканчивал институт в Москве а они
все  приезжали,  знакомые  и  знакомые  знакомых.  Один  из   освобожденных,
В.Воронов, с 15-ти лет возраста, отбывший пятнадцатилетний срок в  бездетных
лагерях, не мог насмотреться на  малышку.  Положит  ее  ножки  на  ладонь  и
удивляется - какие же маленькие бывают люди.
   О В.Воронове хочется рассказать поподробней. Мальчишкой, попав  в  лагерь
по указу 1947 года, за карманы, набитые пшеницей, ее они с пацанами  стащили
с открытой железнодорожной платформы, он до тридцатилетнего возраста мыкался
по лагерям и остался цельной и чистой натурой. Последние годы заключения  он
посвятил всепоглощающей цели - освобождению. Каких усилий  стоит  достижение
этой цели, знает только он сам. Подчинить свою жизнь одной  цели  сумеет  не
каждый. Ему  отказывает  комиссия  по  условно-досрочному  освобождению  (по
приговору ему оставалось отбывать еще десять лет, срок намотали за побег  из
лагеря, сложный побег). Это тяжелый удар, но он его пережил и  опять  терпел
"жизнь без нарушений". Через несколько лет он снова попадает  под  комиссию.
Его рассказ о том, как она проходила - только воспоминание о ней, вызывали у
него дрожь. Стоял он перед комиссией с фуражкой-сталинкой, зажатой в  правый
кулак. Ожидал решения. Волнуясь, взмок до такой степени от  холодного  пота,
что после объявления решения об освобождении, даже не смог поблагодарить  за
такое решение, а выжал пот из фуражки и, покачиваясь вышел.
   В Москву он приехал с запиской к  жене  одного  Героя  Советского  Союза,
своего  солагерника.  Перед  освобождением,   за   время,   пока   проходило
утверждение, волосы у него отрасли, и он надеялся  так  и  выйти.  Охранники
приказали постричь "под ноль", провоцируя срыв в поведении.  Но  "поезд  уже
ушел", и решение было принято. Стриженый  наголо,  в  костюме  послевоенного
пошива, с ватными плечами и загнутыми  лацканами,  он  и  прибыл  в  Москву.
Квартира его солагерника была в коврах и хрусталях. Подумал, наверное теперь
все так живут? То