нь   вяло   и
бессодержательно. Завтра, 17 января, будет последний день  Съезда  и  мы
все обязательно пойдем. А вы как  все  живете?  Мне  особенно  интересно
знать как поживает шалун Алешка. Знаете ли Вы что-нибудь о Красиных? Они
что-то загордились и не ответили на наши письма. Мой  недостаток:  стала
очень злая и грубая, но я надеюсь, что это пройдет. Федя покину
   л военное училище и поступил в Академию на математический  факультет.
Я была в роли мамаши и все за него хлопотала и, наконец,  он  устроился.
Он одновременно и служит, и учится. Мне даже стыдно становится, что  все
у нас служат, а одна я лодырничаю и больше всех трачу. Хотя меня  вообще
все любят". И вот последнее письмо  мамы  из  Петрограда,  написанное  в
феврале 1918  года:  "Здравствуйте,  дорогие.  Я  очень  рада,  что  вы,
наконец-то,  получили  посланные  мною  папиросы.  Кстати,  они  теперь,
наверное, нужнее, чем раньше. Только почему вы ничего не  пишете  насчет
газет, получаете ли вы их? На февраль я уже побоялась  выписать,  боясь,
что вы их не получаете. Возня  с  хозяйством  мне  страшно  надоела,  но
теперь, кажется, мама меня скоро опять заменит, -- ей очень скучно  жить
без своей шумной оравы. Мы ей, конечно, страшно рады.  Отец  пролежал  в
постели три недели, сперва с  ангиной,  а  только  вышел  он,  садясь  в
трамвай, сильно ушиб ногу. Теперь начинает  понемногу  двигаться.  Я  во
время его болезни была и  за  хозяйку,  и  за  сестру  милосердия,  плюс
гимназия, где пропустила дня три-четыре. В Питере страшная голодовка,  в
день дают восьмушку фунта хлеба, а один день и совсем не давали. Я  даже
обругала большевиков. Но с 18-го февраля обещали  прибавить.  Посмотрим!
...Я фунтов на двадцать убавилась, вот и приходится перешивать все  юбки
и белье, -- все валится. Меня даже заподозрили, не влюблена  ли  я,  что
так похудела. Он записался в новую социалистическую армию, хотя говорят,
что ему страшно надоел фронт. Мама его бранила, а  мы  на  ура  подняли.
Отец тоже хочет  записаться,  но,  конечно,  шутит.  Как  живет  Алешка?
Скажите ему, чтобы он написал мне письмецо, ведь он, наверно, уже хорошо
умеет писать. Ну, целую крепко. Остаюсь Надя". Вскоре мама вышла  замуж,
и приехала с мужем в Москву. Там она стала работать в секретариате у  В.
И. Ленина, у Л. А. Фотиевой. Затем уехала с моим отцом на  южный  фронт.
Кончилось детство, беззаботное, счастливое. Началась другая жизнь --  не
для нее одной, для всей огромной России. Мама и позже виделась с  семьей
Радченко. Вот ее последнее письмо И. И. Радченко,  написанное  ею  через
шесть лет: "Дорогой Иван Иванович! Я к Вам обращаюсь с большой просьбой,
если Вам не неприятно давать мне рекомендацию для перехода из кандидатов
в члены ВКП, то я очень  прошу  Вас  дать  мне  рекомендацию.  Я  хотела
сегодня зайти к Вам сама, но мне нужно ровно в девять часов быть в СНК и
я не успела бы сама к девяти  часам  вернуться.  Рекомендацию  мою  надо
написать на отдельном листе и самую простую. К Вам же я  как-либо  зайду
обязательно, но сейчас сама никак не смогу. Простите,  что  беспокою,  и
заранее большое Вам спасибо. Привет Алисе Ив.  и  Алешке.  9.VIII.24  г.
Надя Аллилуева". Какая-то сквозит в письмах наивность  и  чистота.  Ведь
ребенок же еще, и вдруг на плечи этого ребенка свалилась  такая  судьба!
Хватило бы только лишь революции с  гражданской  войной,  и  разрухой...
Нет, на ребенка еще свалилась  камнем  любовь  к  человеку  на  22  года
старше, вернувшемуся  из  ссылки,  с  тяжелой  жизнью  революционера  за
плечами; к человеку, идти рядом с которым, нелегко было и  товарищам.  А
она  пошла  рядом,  как  маленькая  лодочка,  привязанная  к   огромному
океанскому пароходу, -- так  я  и  вижу  эту  "пару"  рядом,  бороздящую
бешеный океан... А  она,  еще  когда  влюбилась  и  в  гимназию  ходила,
старалась изо всех сил соответствовать большому кораблю  в  его  большом
плавании. И старалась так, что сама не заметила, как росла  и  росла,  и
становилась серьезным, умным, взрослым человеком. А потом, должно  быть,
что-то и больше даже стала понимать, чем он сам...  У  нее  была  другая
перспектива, другой рост:  она  только  начала  расти,  когда  революция
свершилась, -- а он уже был зрелым сорокалетним человеком, вступившим  в
пору скепсиса, рассудочности, холодного расчета -- всего того,  что  так
важно для политика. Я почему-то очень ясно сейчас,  когда  мне  37  лет,
вижу очень разные  души  этих  двух  людей,  соединившихся  в  семью.  В
какой-то момент это  ощущение  романтичности,  окрыленности,  этот  юный
энтузиазм революции, неминуемо  должен  будет  у  нее  смениться  зрелой
трезвостью. И вот тогда она увидит все несколько иными  глазами.  Но  не
будем забегать вперед. Теперь я перейду прямо к  годам  своего  детства,
потому что там-то я видела маму, там мне она и помнится. Но,  читая  все
то, что происходило позже, прошу тебя, друг мой, не забывай ни на минуту
об этих ее ранних письмах: в душе она и позже всегда оставалась такой же
как тогда. И сопоставляя эту совестливую и честную душу  с  тем  трудным
миром, в котором она жила уже второй десяток лет, -- ты поймешь как  это
все было не по ней, как ей было трудно... Но она все-таки сумела за  это
время создать жизнь -- пусть недолгую --  но  такую,  которую  помнят  с
благодарностью все, кто знал наш дом тогда  и  бывал  в  нем  --  жизнь,
которая для меня и по сей день сияет в памяти солнечным детством.
   9
   Мама была строга с нами, детьми -- неумолима, недоступна. Это было не
по сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе. Я
запомнила маму очень красивой, -- она, наверное, не только мне  казалась
такой. Я не помню точно лица, но общее  впечатление  чего-то  красивого,
изящного, легко двигающегося, хорошо пахнущего.  Это  было  неосознанное
впечатление детства, просто так чувствовалась ее атмосфера,  ее  натура.
Она редко ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и
сочно целовать, называть  ласковыми  словами  --  "воробушка",  "мушка".
Однажды я прорезала новую  скатерть  ножницами.  Боже  мой,  как  больно
отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец,  взял  меня
на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил... Несколько раз он  так  же
спасал меня от банок и горчичников, -- он не переносил детского плача  и
крика. Мама же была неумолима и сердилась на него  за  "баловство".  Вот
одно единственное сохранившееся мамино письмо ко мне, написанное году  в
1930-м или 31-м: "Здравствуй, Светланочка! Вася мне написал, что девочка
что-то пошаливает усердно.  Ужасно  скучно  получать  такие  письма  про
девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а  она,
оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому.  Я
тебя прошу, Светланочка, поговорить с Н. К.*, как бы  так  наладить  все
дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори  обязательно
и напиши мне, вместе с Васей или Н. К. письмо о том, как вы договорились
обо всем. Когда мама уезжала, девочка  обещала  очень,  очень  много,  а
оказывается, делает мало. Так ты обязательно мне ответь  как  ты  решила
жить дальше, по серьезному или  как-либо  иначе.  Подумай  как  следует,
девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на  русском
языке? Жду от девочки ответ. Твоя мама". Вот  и  все.  Ни  слова  ласки.
Проступки "большой девочки", которой было тогда лет пять с половиной или
шесть, наверно были невелики; я была спокойным, послушным  ребенком.  Но
спрашивалось с меня строго. Отец писал мне другие письма. У меня сохр
   анилось два его письма, должно быть, того же времени (т.  е.  1930-32
гг.), потому что отец написал их крупными,  ровными  печатными  буквами.
Письма оканчиваются неизменным "целую" -- это отец очень  любил  делать,
пока я не выросла.  Называл  он  меня  (лет  до  шестнадцати,  наверное)
"Сет'анка" -- это я так себя называла, когда была маленькая.  И  еще  он
называл меня "Хозяйка", потому что ему очень хотелось, чтобы  я,  как  и
мама, была в роли хозяйки активным  началом  в  доме.  И  еще  он  любил
говорить, если я чего-нибудь просила:  "Ну,  чт'о  ты  просишь!  Прикажи
только, и мы все тотчас все  исполним".  Отсюда  --  игра  в  "приказы",
которая долго тянулась у нас в доме.  А  еще  была  выдумана  "идеальная
девочка" -- Лелька, которую вечно ставили  мне  в  пример,  --  она  все
делала так, как надо, и я ее ненавидела за это. После этих разъяснений я
могу теперь привести и его письма тех лет:

   * Наталия Константиновна, наша воспитательница и учительница.

   "Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и  не  пишешь
ему. Как твое здоровье? Не хвораешь-ли? Как проводишь время?  Лельку  не
встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро  пришлешь  приказ,  а  приказа
нет, как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну целую. Жду твоего  письма.
Папка." Все это  старательно  выведено  крупными  печатными  буквами.  И
другое письмо тех же лет:  "Здравствуй,  Сетанка!  Спасибо  за  подарки.
Спасибо также за приказ. Видно, что не забыла папу. Если Вася и  учитель
уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну,  целую.
Твой папа". Вся переписка с родителями шла между Зубаловом и Сочи,  куда
они уезжали летом, а мы оставались на  даче,  или  наоборот.  Я  привожу
параллельно письмо мамы и письма отца, потому что они характерны для  их
отношения к детям. Отец нас не стеснял (правда, он  был  очень  строг  и
требователен к Василию), баловал, любил играть со мной, --  я  была  его
развлечением и отдыхом. Мама же больше жалела Василия,  а  ко  мне  была
строга, чтобы компенсировать ласки отца. Но,  все  равно,  я  ее  любила
больше... Я очень хорошо помню как однажды спросила свою няню: "А почему
это так: вот из бабушки и дедушки я люблю больше дедушку, а  из  папы  и
мамы -- больше люблю маму?" Няня моя всплеснула руками и набросилась  на
меня: "А как же бабушку-то? А как же папочку-то? Всех надо любить! Разве
так можно?!" Она долго ужасалась и корила меня. Всех надо любить --  это
был девиз всей ее жизни, а также хорошая выучка добросовестной прислуги:
не делать никакого различия между хозяевами и не внушать этого детям; ее
личные симпатии никогда не  открывались  мне,  она  ко  всем  относилась
ровно. Мама  бывала  с  нами  очень  редко.  Вечно  загруженная  учебой,
службой,  партийными  поручениями,  общественной  работой,  она   где-то
находилась вне дома. А мы были  тоже  загружены  уроками,  прогулками  с
учителем или Наталией Константиновной, собиранием гербариев,  уходом  за
кроликами -- только, чтобы не было безделья! Правило, высказанное ею еще
в одном из гимназических ее писем: "чем больше времени, тем больше лени"
-- мама неук
   оснительно применяла к своим детям. Кроме немецкого, общих занятий по
русскому  и   арифметике,   кроме   рисования   и   лепки   с   Наталией
Константиновной, мама  еще  определила  меня  в  музыкальную  дошкольную
группу. Это была группа детей,  человек  в  двадцать,  которых  родители
приводили на квартиру к Ломовым. К ним, в Спасопесковский переулок, няня
водила меня года два. Это были чудесные занятия. Дети пели хором и соло,
играли в игры, направленные на развитие слуха, чувства ритма; потом  нам
объясняли нотную грамоту и мы писали нотные диктанты --  у  меня  хорошо
получалось. И мама очень была довольна, что эти занятия проходят не зря.
К сожалению, я уже не помню, как звали милую  преподавательницу,  давшую
тогда нам всем какие-то основы музыкальной грамоты. А няня моя умерла  и
мне сейчас некого спросить, ни как звали ее, ни как звали хозяев,  самих
Ломовых, ни кто они были. У них  в  доме  были  хорошие  детские  книги.
Оттуда появился у меня "Макс и Мориц" и мы вместе с няней  читали  вслух
эту книжку, а  няня,  хорошо  запоминавшая  всякие  стихи,  потом  часто
цитировала ее на память... Несмотря на недостаток времени, мама  и  сама
продолжала  заниматься  музыкой  с  известной  всему  тогдашнему  Кремлю
преподавательницей -- Александрой Васильевной Пухляковой. Я  встретилась
с ней много позже. Занималась мама и французским, не знаю -- с кем, и не
знаю, чего ей удалось достигнуть. Во всяком случае, чтобы  не  отставать
от славных, образованных людей окружавших  ее,  ей  самой  хотелось  еще
учиться и совершенствоваться. Она была так молода, у нее вся  жизнь  еще
была впереди. В 1931 году ей только лишь исполнилось 30 лет. Она училась
в Промышленной Академии на факультете искусственного волокна.  Это  была
новая область для тех лет, новая промышленная химия. Из  мамы  получился
бы отличный специалист. Остались ее тетрадки -- аккуратные,  чистенькие,
наверное, образцовые. Она отлично чертила, и дома, в ее  комнате  стояла
чертежная доска. В Академии учились ее приятельницы  --  Дора  Моисеевна
Хазан (жена А. А.  Андреева)  и  Мария  Марковна  Каганович.  Секретарем
партячейки у них б
   ыл  молодой  Никита  Сергеевич  Хрущев,  приехавший  в  Академию   из
Донбасса; После окончания Академии он  стал  профессиональным  партийным
работником.  А  мамины  приятельницы  стали   работать   в   текстильной
промышленности.  Она  жаждала  самостоятельной   работы,   ее   угнетало
положение "первой дамы королевства". Как-то раз -- это была редкость  --
мама провела целый день с нами  в  Зубалове;  должно  быть,  нужно  было
заменить учительницу. Она что-то убирала, что-то шила, что-то  обсуждала
с няней, проверяла мои тетрадки. Сентиментального сюсюканья с детьми она
терпеть не могла, но  зато,  когда  у  нас  в  Зубалове  делали  детскую
спортивную площадку, то  уж  она  сама  выдумывала,  как  ее  интереснее
устроить. И "Робинзоновский домик" на деревьях, наверное, возник не  без
ее участия. Она любила фотографировать и хорошо  это  делала.  Все  наши
семейные фотографии в Зубалове и в  Сочи  --  сделаны  ею.  Она  снимала
детей, природу вокруг,  самый  дом.  Благодаря  ей  остались  фотографии
нашего дома в Зубалове, дачи в Сочи, куда меня тоже возили, еще с мамой;
снимки первого дома, построенного для отца в  Сочи  архитектором  М.  И.
Мержановым. Потом отец, одержимый страстью перестраивать, переделал  все
эти дома до неузнаваемости. Слава Богу,  их  можно  узнать  на  снимках,
сделанных мамой -- узнать и вспомнить... Она была после нас,  детей,  --
самой молодой в доме. Учительницы, няня -- все были старше, всем было за
сорок; экономка наша, Каролина Васильевна, повариха Елизавета Леонидовна
-- были пожилые женщины за пятьдесят  лет.  Но  все  равно,  все  любили
молодую, красивую, деликатную хозяйку -- она была признанный  авторитет.
Старший брат мой Яша был моложе мамы только на семь лет. Она очень нежно
к нему относилась, заботилась о нем,  утешала  его  в  первом  неудачном
браке, когда родилась дочка и вскоре умерла.  Мама  очень  огорчалась  и
старалась сделать жизнь Яши возможно более сносной, но это было вряд  ли
возможно, так как отец был недоволен его переездом  в  Москву  (на  этом
настоял дядя  Алеша  Сванидзе),  недоволен  его  первой  женитьбой,  его
учебой, его характером -- словом, всем. Должн
   о быть, на маму произвела очень  тягостное  впечатление  попытка  Яши
покончить с собой. Доведенный до отчаяния  отношением  отца,  совсем  не
помогавшего ему, Яша выстрелил в себя у  нас  в  кухне,  на  квартире  в
Кремле. Он, к счастью, только ранил себя, --  пуля  прошла  навылет.  Но
отец нашел в этом повод для  насмешек:  "Ха,  не  попал!"  --  любил  он
поиздеваться. Мама была потрясена. И этот выстрел, должно быть, запал ей
в сердце надолго и отозвался в нем... Яша очень любил и уважал мою маму,
любил меня, любил маминых родителей. Дедушка и бабушка опекали  его  как
могли, и он уехал потом в Ленинград и жил там  на  квартире  у  дедушки,
Сергея Яковлевича. Осталось много домашних фотографий, глядя на  которые
я могу вспомнить и все  остальное.  Фотографии  эти  у  меня  на  глазах
растут, наполняются красками, фигуры начинают двигаться,  я  слышу,  как
они разговаривают между собой... Это для меня застывшие кадры фильма.  Я
смотрю на них и передо мной приходит в движение вся лента кино, --  ведь
я ее видела когда-то... На фото домашних пикников в  лесу,  которые  все
так любили, и  отец,  и  мама  --  веселые,  смеющиеся.  Много  веселых,
счастливых, здоровых лиц вокруг.  Отец  выглядит  гораздо  моложе  своих
пятидесяти лет (ему было пятьдесят в 1929 году). Мама, сияющая белозубой
улыбкой, молодая, цветущая, грациозная. Все  женщины  --  в  скромнейших
платьицах, но какие красивые, какие  здоровые  и  привлекательные  лица!
Мама на балконе нашего Зубалова, за столом с Анной Сергеевной; за столом
с Зиной Орджоникидзе. Мама в садике в Сочи, на лежанке  сидит  семейство
Орахелашвили*, дядя Авель Енукидзе  строгает  палочку  бамбука.  Мама  в
Крыму, в Мухолатке, куда ездили отдыхать родители, -- на берегу моря,  а
из воды высовываются рожицы в белых панамках: мой  брат  Василий  и  его
друзья -- Артем Сергеев и Женя Курский. Мама  на  террасе  в  Мухолатке,
возле белых мраморных львов, --  на  ней  прямое  платье  балахоном,  по
тогдашней моде, с вырезом карэ и короткими  рукавами,  --  загорелая,  с
зачесанными гладкими волосами, собранными в узел сзади. Мама в Зубалове,
на нашей лесной дорожке к ка
   литке. Приехали "высокие гости" из Турции. К.  Е.  Ворошилов,  В.  М.
Молотов, М. М. Литвинов -- все гуляют, очевидно, всех  "принимал"  отец.
Тут же я -- для развлеченья. Мама с шалью на плечах, лицо  ее  напряжено
-- она следит за мной, чтобы я себя "вела хорошо". Мама опять в шали  на
плечах, за столиком в Зубалове; это домашнее фото было  увеличено  после
ее смерти  по  желанию  отца.  И  большие  увеличенные  фотографии  были
развешаны по всем комнатам нашей новой квартиры в Кремле.

   * М. Орахелашвили: Председатель  Совнаркома  Грузии,  арестованный  в
1937 г.

   Мама здесь такая счастливая, такая сияющая, что  глядя  на  это  фото
немыслимо, невозможно понять ее дальнейшую судьбу -- вот почему многие и
не понимали, и не верили... Но, чем дальше,  тем  фотографии  становятся
печальнее. Хорошие портреты, сделанные Н. А.  Свищовым-Паола  в  Москве,
уже исполнены грусти. Лицо ее замкнуто, гордо, печально. К  ней  страшно
подойти близко, неизвестно, заговорит ли она с тобой. И  такая  тоска  в
глазах, что я и сейчас не в силах повесить портрет  в  своей  комнате  и
смотреть на него; такая тоска, что кажется, при первом же  взгляде  этих
глаз, должно было быть понятно всем  людям,  что  человек  обречен,  что
человек погибает, что ему надо чем-то помочь. Почему же, думаю я теперь,
никто не кинулся помочь? Почему никто не  понимал,  чем  это  все  может
кончиться? Мама  была  очень  скрытной  и  самолюбивой.  Она  не  любила
признаваться, что ей плохо. Не любила обсуждать свои личные дела. За это
на нее обижались и бабушка, и ее сестра, Анна  Сергеевна,  --  сами  они
были чрезвычайно открытые, откровенные, -- что на уме, то  и  на  языке.
Теперь, когда я уже сама взрослая, я больше понимаю ее, и даже маленькие
детали  и  штрихи  ее  жизни,  которые  иногда  проскальзывают  в  чужих
рассказах, говорят мне много. Мамина сестра,  Анна  Сергеевна,  говорила
мне не так давно, что  в  последние  годы  своей  жизни  маме  все  чаще
приходило в голову -- уйти от отца. Анна Сергеевна всегда  говорит,  что
мама была "великомученицей", что отец был для нее слишком резким, грубым
и невнимательным, что это страшно раздражало маму, очень  любившую  его.
Как-то еще в 1926 году, когда мне было полгода, родители  рассорились  и
мама, забрав меня, брата и няню, уехала в  Ленинград  к  дедушке,  чтобы
больше  не  возвращаться.  Она  намеревалась  начать  там   работать   и
постепенно  создать  себе  самостоятельную  жизнь.  Ссора  вышла   из-за
грубости отца, повод был невелик, но, очевидно,  это  было  уже  давнее,
накопленное раздражение. Однако, обида  прошла.  Няня  моя  рассказывала
мне, что отец поз