при   всех
"дармоедкой", ругался, что из меня "все еще не  вышло  ничего  путного".
Все молчали, смущенные; молчала и я, не зная, что  говорить.  На  другой
день он вдруг впервые заговорил  со  мной  о  маме.  Мы  были  одни.  На
ноябрьские праздники, 9 ноября  приходилась  годовщина  ее  смерти.  Это
отравляло ему всегда эти праздники, и последние годы он проводил  ноябрь
на юге. Мне было не по себе; я не знала, как  говорить  на  эту  тему  с
отцом, -- я боялась ее. Мы  сидели  одни,  был  долгий  завтрак  --  как
всегда, много фруктов, хорошее вино.  "И  ведь  вот  такой  плюгавенький
пистолетик!" -- сказал он вдруг в сердцах,  и  показал  пальцами,  какой
маленький был пистолет. "Ведь -- просто игрушка! Это Павлуша привез  ей.
Тоже, нашел что подарить!" Он искал других виноватых. Ему хотелось найти
причину и виновника, на кого бы  переложить  всю  эту  тяжесть.  Тяжесть
давила его все больше и больше. По-видимому, с возрастом, мысль его  все
чаще возвращалась к маме. То вдруг он  вспоминал,  что  мама  дружила  с
Полиной Семеновной Жемчужиной и она "плохо  влияла  на  нее";  то  ругал
последнюю книгу, прочитанную мамой незадолго  до  смерти,  модную  тогда
"Зеленую Шляпу".  Он  не  хотел  думать  об  иных,  серьезных  причинах,
делавших их  совместную  жизнь  столь  трудной  для  нее,  --  он  искал
непосредственного "повода" -- как будто бы в этом и было все дело... Мне
было очень трудно. Я чувствовала, что он впервые говорит со мной об этом
как с равным, взрослым человеком, -- но  мне  было  бесконечно  тягостно
испытывать подобное доверие... В тот ноябрь 1948 года мы возвращались  в
Москву вместе, поездом... У меня в купе был журнал "Искусство", я си
   дела и разглядывала репродукции. Вошел отец, заглянул в журнал.  "Что
это?" -- спросил он. Это был Репин, рисунки, этюды. "А я  этого  никогда
не видел..." -- сказал он вдруг  с  такой  грустью  в  голосе,  что  мне
сделалось больно... Я представила себе на минуту, что случилось бы, если
бы отец вдруг, -- нет, в какой-нибудь  специально  отведенный  для  него
лично, закрытый день пошел бы посмотреть  Третьяковку,  --  что  бы  там
творилось.  Боже!  И  что  бы  творилось  потом!  Сколько  бы   беготни,
суд-пересуд, болтовни нелепой... Должно быть, отец сам представлял,  что
это для него просто стало невозможным -- как и многие  другие  невинные,
доступные другим, развлечения. И он этого не делал. Или -- он боялся. Не
знаю. Он не боялся народа -- никогда, и нелепо звучат сегодня лицемерные
слова -- "он не  любил  народа".  На  станциях  мы  выходили  гулять  по
перрону. Отец прогуливался  до  самого  паровоза,  приветствуя  на  ходу
железнодорожников. Пассажиров не было видно; поезд был  специальный,  на
перрон никто не выходил... Это было  печально,  зловеще,  тоскливо.  Кто
придумывал все это? Кто изобретал все эти  хитрости?  Не  он.  Это  была
система, в которой он сам был узник, в  которой  он  сам  задыхался,  от
безлюдья, от одиночества, от пустоты. Я приехала в  Москву  с  тягостным
чувством. Поезд остановили где-то не  доезжая  вокзала,  в  Подмосковье;
туда подали машины -- опять же,  чтобы  не  ехать  в  город,  где  масса
народа. Бегал и  суетился  генерал  Власик,  --  ожиревший,  опухший  от
важности и коньяка. Пыхтели и прочие,  разжиревшие  на  тучных  казенных
харчах -- генералы и полковники из охраны. Их ехал целый поезд -- свита,
двор, прихлебатели. Отец скрежетал зубами, глядя на них,  и  не  упускал
случая, чтобы накинуться на них  с  какими-нибудь  грубыми  окриками.  С
прислугой он  никогда  не  разговаривал  в  таком  тоне.  Я  поехала  на
кремлевскую квартиру,  --  он  к  себе,  в  Кунцево.  Несколько  дней  я
приходила в себя и отдыхала. Рядом  с  ним  было  трудно,  затрачивалось
огромное количество нервной  энергии.  Мы  были  очень  далеки.  Мы  это
понимали оба. Каждый жаждал уйти к себе домой -- уединиться и  отдохнуть
друг от друга. Каждый был обижен. Каждый грустил  и  страдал  --  почему
жизнь такая дурацкая? И каждый из нас обвинял в этом другого... В  конце
1948 года поднялась новая волна арестов. Попали в тюрьму  мои  тетки  --
вдова Павлуши, вдова  Реденса.  Попали  в  тюрьму  и  все  их  знакомые.
Арестовали и отца моего первого мужа -- старика И.  Г.  Морозова.  Потом
пошла кампания против "космополитов", и  арестовали  еще  массу  народа.
Арестовали и Полину Семеновну Жемчужину -- не  убоявшись  нанести  такой
страшный удар Молотову. Арестовали А. Лозовского.  Убили  Михоэлса.  Они
все обвинялись в том,  что  входили  в  "сионистский  центр".  "Сионисты
подбросили и тебе твоего первого  муженька",  --  сказал  мне  некоторое
время спустя отец. "Папа, да ведь молодежи это безразлично, -- какой там
сионизм?" -- пыталась возразить я. "Нет! Ты не понимаешь! --  сказал  он
резко -- сионизмом заражено все старшее  поколение,  а  они  и  молодежь
учат..." Спорить было бесполезно. Про теток  моих  он  сказал,  когда  я
спросила, в чем же их вина? -- "Болтали много. Знали слишком много, -- и
болтали слишком много.  А  это  на  руку  врагам..."  Он  был  предельно
ожесточен против всего  мира.  Он  всюду  видел  врагов.  Это  было  уже
патологией,  это  была  мания  преследования  --  от   опустошения,   от
одиночества. "У тебя тоже бывают антисоветские высказывания"  --  сказал
он мне совершенно  серьезно  и  зло...  Я  не  стала  ни  возражать,  ни
спрашивать, откуда такие сведения... Мне хотелось  уйти  из  дома,  хоть
куда-нибудь. Весной, 1949 года, я окончила университет и вышла замуж  за
Юрия Андреевича Жданова. Мы с Оськой переехали жить на квартиру Ждановых
в Кремле. Отец был не так уж далек  от  истины:  в  доме  Ждановых  было
совсем не так легко и приятно, как это мне казалось со стороны. У нас  в
доме было тоскливо, пустынно, тихо, неуютно и было трудно жить,  но  при
всем этом у нас отсутствовал мещанский дух. В доме же, куда я попала,  я
столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской "партийности" с
самым  махровым  "бабским"  мещанством  --  сундуки,   полные   "добра",
безвкусная  обстановка  сплошь   из   вазочек,   салфеточек,   копеечных
натюрмортов на стенах. Царствовала в доме вдова,  Зинаида  Александровна
Жданова,  воплощавшая  в  себе  как  раз  это  соединение   "партийного"
ханжества с мещанским невежеством. После  нашего  брака  почему-то  реже
стала бывать молодежь,  круг  замкнулся  в  семье  и  стало  нестерпимо,
непроходимо скучно... Эти годы -- 1949-52 --  были  очень  трудными  для
меня. Они были трудными и для всех: вся  страна  задыхалась,  всем  было
невмоготу. В доме, где я  жила  теперь,  властвовал  дух  ортодоксальной
партийности, -- но не той, которой придерживались мои дедушка и бабушка,
моя мама, Сванидзе и другие старые партийцы. Здесь  все  было  показное,
надутое, внешнее. Сам Юрий Андреевич, питомец университета,  бывший  там
всегда любимцем молодежи, страдал от своей работы в ЦК, -- он  не  знал,
куда попал... Дома он бывал мало, приходил поздно  (тогда  было  принято
приходить с работы часов в одиннадцать ночи). У него были свои заботы  и
дела, и при врожденной сухости натуры он вообще не обращал  внимания  на
мое состояние духа и печали. Дома он был в полном подчинении у маменьки,
которую называл "мудрой совой", и  шел  в  русле  ее  вкусов,  привычек,
суждений. Мне, с моим  вольным  воспитанием,  очень  скоро  стало  нечем
дышать... Я  попросила  разрешения,  чтобы  жила  с  нами  моя  няня  --
единственный родной и близкий мне человек, -- но мне было заявлено,  что
"некультурной старухе совершенно нечего здесь делать, она  только  будет
портить Осю". И няня осталась в Зубалове, где ее поместили в комнатке  в
служебном флигеле. Я ездила к ней в гости, мы с ней пили чай с вареньем,
она рассказывала мне о своих болезнях, мы обсуждали наши  общие  дела...
Раза два-три она приезжала ко мне в Успенское -- где была дача Ждановых,
-- но ее там  принимали,  как  дворничиху  --  только  Оська  кидался  к
"бабусе", -- и она скоро уезжала. К такому отношению она не привыкла, --
ее везде, всю жизнь считали членом семьи, и даже "буржуйки", то есть  ее
дореволюционные хозяйки, были с ней ласковее, чем здешние. Самолюбие  ее
было уязвлено. Отца я не видела очень, очень долго. Зиму
   1949-50 года я тяжело болела -- ждала  ребенка  и  это  проходило,  в
отличие от первого раза, ужасно трудно. Весной меня положили в больницу,
и после полутора месяцев я, наконец, вернулась в Успенское с  крошечной,
слабенькой  Катькой,  совершенно  измученная   болезнью,   одиночеством,
сознанием неудачи второго брака, неприязнью к дому, где  мне  предстояло
жить... В больнице случилось так, что рядом  со  мной  лежала  в  палате
Светлана Молотова, которую я знала с детства. Она тоже родила девочку, и
дня через два ее пришел навестить Вячеслав Михайлович -- как это  вообще
полагается у  нормальных  родителей...  Я  была  ужасно  опечалена  этим
сопоставлением, нервы мои были до предела издерганы долгой болезнью, и я
в тот вечер написала отцу письмо полное  обиды...  Я  получила  от  него
ответ; это  было  вообще  его  последнее  письмо  ко  мне:  "Здравствуй,
Светочка! Твое письмо получил. Я очень рад, что ты так легко отделалась.
Почки -- дело серьезное. К тому же роды... Откуда ты взяла, что я совсем
забросил тебя?! Приснится же такое человеку... Советую не  верить  снам.
Береги себя. Береги  дочку:  государству  нужны  люди,  в  том  числе  и
преждевременно родившиеся. Потерпи еще, --  скоро  увидимся.  Целую  мою
Светочку. Твой "папочка". 10 мая 1950 г." Я была рада письму,  --  я  не
особенно надеялась, что оно будет...  Но  мне  было  ужасно  неуютно  от
мысли, что моя маленькая Катя, которая еще  находилась  между  жизнью  и
смертью, уже "нужна государству"...  И  я,  увы,  хорошо  понимала,  что
"скоро" мы не сможем увидеться... Мы увиделись  и  немножко  были  опять
вместе лишь будущим летом -- 1951  года,  когда  он  поехал  отдыхать  в
Грузию, в Боржоми, и вызвал меня туда. Я пробыла там с ним  недели  две.
Он отдыхал, и я видела  как  он  наслаждался  сладким  воздухом  Грузии,
ветерком  с  Куры,  пробегавшей  рядом  с  Ликанским  дворцом,  где   он
остановился... Ему было уже семьдесят два года, но он очень бодро  ходил
своей стремительной походкой по парку, а  за  ним,  отдуваясь,  ковыляли
толстые генералы охраны.  Иногда  он  менял  направление,  поворачивался
кругом, -- натыкался прямо на них, -- тут его
   взрывало от злости и найдя любой маленький повод, он распекал первого
попавшегося под руку... Завтракал и обедал он, -- как всегда летом, -- в
саду, где-нибудь под деревом. Он  просил  ловить  в  Куре  свежую  рыбу,
вспоминал грузинские названия рыб и наслаждался воспоминаниями.  Но  это
все -- больше про себя, он вообще не любил говорить о чувствах, --  "это
для баб"... Вспомнил он  только,  что  в  этом  самом  Ликанском  дворце
останавливался с мамой, в 1922-м году,  когда  родился  Василий,  и  они
приехали в Грузию. Но не вдавался в подробности... "Дворец"  был  старой
охотничьей дачей какого-то князя, дурацкий, безвкусный, но  --  в  очень
красивой местности, в ущелье, где пробегала  Кура.  Один  берег  ее  был
обрывист, там громоздились скалы, а  еще  выше  на  скалах,  --  торчали
развалины крепости, как это почти  везде  в  Грузии.  Другой  берег  был
пологий, в небольшой горной долине был разбит полупарк  полулес,  и  тут
стоял дом. Генералы и коменданты чертыхались:  для  колоссальной  свиты,
сопровождавшей отца, дом был  неудобен,  так  как  мало  было  служебных
помещений. Но отцу было удобно --  как  всегда,  одному  в  целом  доме.
Неприятной для отца была дорога сюда. Отец вообще не выносил вида толпы,
рукоплескающей ему и орущей "ура", --  у  него  перекашивалось  лицо  от
раздражения. На вокзале в Кутаиси  земляки-грузины  устроили  ему  такой
прием, что долго нельзя было выйти из вагона, невозможно  было  сесть  в
машину и ехать... Люди бросались чуть ли не под колеса, лезли,  кричали,
кидали цветы, поднимали детей над головой. Это было  здесь  неподдельно,
искренне и от самого чистого сердца, но отец от  этого  раздражался.  Он
уже привык к тому, что вокзал -- пуст, когда он приезжает, что дорога --
пуста, когда он едет; он привык, чтобы не бросались к нему с  криками  в
машину, он забыл о неподдельности чувства... Поэтому он только раз потом
попробовал выехать  из  Боржоми  в  сторону  Бакуриани,  но  вернулся  с
полдороги домой... В первой  же  деревне  дорогу  устлали  коврами,  все
жители вышли на шоссе, машину остановили...  Пришлось  выйти,  сесть  за
стол... Слава Богу, все это было
   без меня, -- я бы сгорела от стыда в подобной  ситуации.  Мне  всегда
бывало ужасно стыдно даже от скромных "ликований"  у  нас  в  Москве,  в
Большом театре  или  на  банкетах  в  честь  семидесятилетия  отца.  Мне
становилось страшно, что отец вот сейчас скажет  что-нибудь  такое,  что
сразу всех охладит, -- я видела как его  передергивает  от  раздражения.
"Разинут рты и орут, как болваны!..." -- говорил он  со  злостью.  Может
быть, он угадывал лицемерность  этого  ликования?  Он  был  поразительно
чуток к лицемерию, перед ним невозможно было лгать... А может  быть,  он
был уже настолько опустошен, что не верил в  добрые,  искренние  чувства
людей, -- даже здесь, в Грузии, где  простых  крестьян  невозможно  было
заподозрить в лицемерной радости. Очевидно, Грузия решила показать,  что
она не подвластна московскому МГБ и его  порядкам,  и  что  здесь  народ
выражает свои  чувства,  как  хочет.  Но  это  лишило  отца  возможности
проехать в Тбилиси и в Гори, как бы ему наверное хотелось. И он сидел  в
Боржоми, как пленник собственной  славы,  и  не  мог  выйти  за  пределы
территории дворца... Я уехала в Москву  раньше,  он  возвратился  только
поздней осенью. По дороге из Боржоми мы с  Василием  заехали  посмотреть
Гори, -- и тут я вдруг  почувствовала,  что  это  родная  мне  земля  --
крошечная долина в излучине Куры, огибающей плоский холм с крепостью  на
нем, городок у подножья холма, и кругом -- сады,  солнце,  виноградники,
серебряная Кура, спокойная и мелкая здесь. А вокруг всего этого -- горы.
Они сходятся в ущелье, где  стоит  село  Атени,  с  его  чудесным  вином
золотого цвета, а в ущелье -- атенская церковь  классической  грузинской
архитектуры, с фресками ХI-го века. Что-то перевернулось у меня в  душе,
когда я увидела эту церковь  среди  виноградников,  этот  городок  среди
персиковых и грушевых  садов,  эту  маленькую  чашу  щедрой  земли,  над
которой -- купол синего неба и  столько  солнца,  как  нигде  больше  на
земле...  К  сожалению,   наша   поездка   была   совершенно   отравлена
официальными почестями и осмотром "музея Сталина", и его  домика.  Домик
этот -- лачужка, где жила семья сапожника, по инициати
   ве Берии  был  накрыт  сверху,  как  крышкой,  мраморным  павильоном,
похожим на небольшую станцию метро.  Под  этим  мраморным  балдахином  с
трудом можно было разглядеть крошечную хибарку, которая так и стояла  бы
сама по себе и говорила бы сама за себя без мрамора...  Там  нам  каждую
вещь демонстрировали как святыню, с благоговейной дрожью.  Это  вызывало
чувство мучительного стыда и желание поскорее уйти. В ту осень в  Грузии
я думала о своей бабушке Екатерине. Она похоронена рядом  с  Грибоедовым
на Давидовой горе в Тбилиси,  возле  церкви  св.  Давида.  Там  покой  и
красота, ничем не испорченные, ничем не опошленные. Я  вспомнила  как  в
1934 году Яшу, Василия и меня послали навестить бабушку  в  Тбилиси,  --
она болела тогда... Возможно, что инициатором поездки был  Берия  --  мы
останавливались у него в доме. Около недели мы провели тогда в  Тбилиси,
-- и полчаса были у бабушки... Она  жила  в  каком-то  старом,  красивом
дворце с парком; она занимала темную низкую комнатку с маленькими окнами
во двор. В углу стояла железная кровать, ширма,  в  комнате  было  полно
старух -- все в черном, как  полагается  в  Грузии.  На  кровати  сидела
старая женщина. Нас подвели к  ней,  она  порывисто  нас  всех  обнимала
худыми, узловатыми руками, целовала и  говорила  что-то  по-грузински...
Понимал один Яша, и отвечал ей, -- а мы стояли молча.  Я  заметила,  что
глаза у нее -- светлые, на бледном лице,  покрытом  веснушками,  и  руки
покрыты тоже сплошь веснушками.  Голова  была  повязана  платком,  но  я
знала, -- это говорил отец, -- что бабушка была в молодости  рыжей,  что
считается в Грузии красивым.  Все  старухи  --  бабушкины  приятельницы,
сидевшие в комнате, целовали нас по очереди и все говорили, что я  очень
похожа на бабушку. Она угощала нас леденцами на тарелочке, протягивая ее
рукой, и по лицу ее текли слезы. Но общаться нам было невозможно, --  мы
говорили на разных языках. С нами пришла жена Берии -- Нина. Она  сидела
возле бабушки и о чем-то беседовала с  ней,  и  обе  они,  должно  быть,
глубоко презирали одна другую... В комнате было  полно  народу,  лезшего
полюбопытствовать; пахло как
   ими-то травками, которые связочками лежали на подоконниках. Мы  скоро
ушли и больше не ходили во "дворец",  --  и  я  все  удивлялась,  почему
бабушка так плохо живет? Такую страшную черную железную кровать я видела
вообще впервые в жизни.  У  бабушки  были  свои  принципы,  --  принципы
религиозного человека, прожившего строгую, тяжелую, честную и  достойную
жизнь. Ее твердость, упрямство, ее  строгость  к  себе,  ее  пуританская
мораль, ее суровый мужественный характер, -- все  это  перешло  к  отцу.
Стоя у ее могилы, вспоминая всю ее жизнь, разве можно не думать о  Боге,
в которого она так верила?
   18
   Когда мне приходится теперь, в наши дни, читать и  слышать,  что  мой
отец при жизни сам себя считал чуть ли не богом, --  мне  кажется  очень
странным, что это могут утверждать люди,  близко  знавшие  его...  Отец,
правда, особым демократизмом в жизни никогда не отличался, но  богом  он
себя не воображал...  В  последнее  время  он  жил  особенно  уединенно;
поездка на юг осенью 1951 года была последней. Больше он не  выезжал  из
Москвы, и почти все время находился в Кунцеве, которое все перестраивали
и перестраивали. В последние годы,  рядом  с  большим  домом,  выстроили
маленький деревянный дом, -- там лучше был воздух; в комнате  с  камином
отец часто и проводил дни.  Никакой  роскоши  там  не  было,  --  только
деревянные панели на стенах, и хороший ковер на полу были дорогими.  Все
подарки, присылавшиеся ему со всех концов  земли,  он  велел  собрать  и
передать в музей, -- это не из ханжества, не  из  позы,  --  как  многие
утверждают, -- а оттого, что он в самом деле не знал, что ему делать  со
всем этим изобилием дорогих и даже драгоценных вещей -- картин, фарфора,
мебели, оружия, утвари, одежды, национальных изделий,  --  он  не  знал,
зачем это все ему... Изредка он что-либо  отдавал  мне  --  национальный
румынский или болгарский костюм, но вообще, даже то, что присылалось для
меня, он считал  недопустимым  использовать  в  быту.  Он  понимал,  что
чувства, которые вкладывались в эти вещи, были символическими и  считал,
что и относиться к этим вещам следует, как к символам. В 1950 открыли  в
Москве "Музей подарков", и мне часто приходилось слышать от знакомых дам
(при жизни отца, да и после его смерти): -- "Ах, там был такой  чудесный
гарнитур! А какая радиола! Неужели вам не могли этого отдать?"  Нет,  не
могли! После возвращения из Грузии я видела отца всего два раза.  Я  уже
говорила о том, как в годовщину октября осенью 1952  года  я  поехала  к
нему на дачу со своими детьми. И потом я была у  него  21  декабря  1952
года, в день, когда ему исполнилось семьдесят три года. Тогда я и видела
его в последний раз. Он плохо выглядел  в  этот  день.*  По-видимому  он
чувствовал призн
   аки болезни, может быть, гипертонии  --  так  как  неожиданно  бросил
курить,  и  очень  гордился  этим  --  курил  он,  наверное,  не  меньше
пятидесяти лет. Очевидно, он о