тся весь Кисловодск. Из
Грузии приехали опять какие-то проходимцы на машинах,  --  звали  его  с
собой. Он не поехал  с  ними,  но  куда-то  исчез,  и  через  пять  дней
появился, -- оказывается, он пропадал  здесь  же  в  домике  у  какой-то
стрелочницы... Когда он возвратился в Москву, то пробыл дома недолго.  В
конце апреля мы все узнали, что он опять "продолжает свой  срок"  --  те
самые восемь лет, которые ему так милостиво  разрешили  прервать,  чтобы
начать новую жизнь... А теперь его "попросили" досидеть срок  до  конца,
-- поскольку на свободе он не вел себя должным образом.  Срок  окончился
не полностью; весной 1961 года его все-таки  отпустили  из  Лефортовской
тюрьмы по состоянию здоровья. У него были больная печень, язва желудка и
полное истощение всего организма -- он всю жизнь ничего не ел, а  только
заливал свой желудок водкой... Его отпустили  снова,  но  уже  на  более
жестких условиях... Ему разрешили жить, где он захочет, -- только  не  в
Москве (и не в Грузии...). Он выбрал почему-то Казань и  уехал  туда  со
случайной  женщиной,  медсестрой  Машей,  оказавшейся   возле   него   в
больнице... В Казани ему дали однокомнатную квартиру, он получал пенсию,
как генерал в отставке; -- но он был совершенно сломлен  и  физически  и
духовно. 19 марта 1962 года он умер, не приходя сутки в  сознание  после
попойки с какими-то грузинами. Вскрытие обнаружило полнейшее  разрушение
организма алкоголем. Ему был лишь сорок один год. Его  сын  и  дочь  (от
первого  брака)  ездили  на  похороны  вместе  с   его   третьей   женой
Капитолиной, единственным его другом. На похороны собралась чуть  ли  не
вся Казань... На детей и Капитолину смотрели с удивлением, --  медсестра
Маша, незаконно успевшая зарегистрировать с ним брак, уверила всех,  что
она-то и была всю жизнь его "верной подругой...  Она  еле  подпустила  к
гробу детей. В Казани стоит сейчас на кладбище  могила  генерала  В.  И.
Джугашвили,   с   претенциозной   надписью,    сделанной    Машей,    --
"Единственному".
   20
   Ты уже устал, наверное, друг мой, от бесконечных смертей, о которых я
тебе рассказываю... Действительно,  была  ли  хоть  одна,  благополучная
судьба? Вокруг отца как будто очерчен черный круг, -- все, попадающие  в
его пределы, гибнут, разрушаются, исчезают из жизни... Но вот уже десять
лет, как и его самого не стало. Возвратились  из  тюрьмы  мои  тетки  --
Евгения Александровна Аллилуева, вдова дяди Павлуши,  и  Анна  Сергеевна
Аллилуева, вдова  Реденса,  мамина  сестра.  Вернулся  из  казахстанской
ссылки сын Сванидзе -- мой ровесник. Вернулись многие -- тысячи и тысячи
людей, кто уцелел, кто остался  в  живых.  Эти  возвращения  --  великий
исторический поворот для всей  страны,  --  масштабы  этого  возвращения
людей к жизни трудно себе вообразить... В  значительной  степени  и  моя
собственная жизнь сделалась нормальной только теперь: разве могла  бы  я
раньше жить так свободно, передвигаться без спроса,  встречаться  с  кем
хочу? Разве могли бы мои дети раньше существовать  так  свободно  и  вне
докучливого надзора, как живут  они  сейчас?  Все  вздохнули  свободнее,
отведена тяжелая,  каменная  плита,  давившая  всех.  Но,  к  сожалению,
слишком многое осталось без изменения, -- слишком инертна и  традиционна
Россия, вековые привычки ее слишком крепки. Но еще больше, чем  дурного,
есть у России неизменно доброго, и этим-то вечным добром, быть может,  и
держится она, и сохраняет свой лик... Всю жизнь мою была рядом  со  мною
моя няня Александра Андреевна. Если бы  эта  огромная,  добрая  печь  не
грела меня своим ровным постоянным теплом, -- может быть, давно бы я уже
сошла с ума. И смерть няни, или "бабуси", как мои дети  и  я  звали  ее,
была для меня  первой  утратой  действительно  близкого,  в  самом  деле
глубоко родного, любимого, и любившего меня, человека. Умерла она в 1956
году, дождавшись возвращения из тюрьмы моих теток, пережив  моего  отца,
дедушку, бабушку. Она была членом  нашей  семьи  более,  чем  кто-нибудь
иной. За год до ее смерти справили ее семидесятилетие, -- это был добрый
веселый праздник, обьединивший даже всех моих, вечно враждовавших  между
собою, родственнико
   в -- ее все любили, она всех любила, каждый желал сказать  ей  доброе
слово. Бабуся была для меня  не  только  няней  еще  и  потому,  что  ее
природные качества  и  таланты,  которые  судьба  не  дала  ей  развить,
простирались далеко за рамки  обязанностей  няни.  Александра  Андреевна
была родом из Рязанской губернии; деревня их принадлежала помещице Марии
Александровне Бер. В этот дом  попала  в  услужение  и  тринадцатилетняя
Саша. Бер были в родстве с Герингами, а у Герингов служила нянина  тетка
Анна  Дмитриевна,  вырастившая  праправнуков  Пушкина,  с  которыми   до
последнего времени она жила в писательском доме на Плотниковом переулке.
В этих двух семьях и у их родственников в Петербурге жила моя бабуся  --
в горничных, в поварихах, в экономках и, наконец,  няней.  Долгое  время
жила она в семье Николая Николаевича Евреинова, известного театроведа  и
режиссера, и  нянчила  его  сына.  На  фотографиях  тех  лет  --  бабуся
прехорошенькая  столичная  служанка  с  высокой  прической   и   стоячим
воротничком, -- ничего деревенского в ней не осталось.  Она  была  очень
смышленная, сообразительная девушка и легко  усваивала  то,  что  видела
вокруг себя. Либеральные интеллигентные хозяйки  научили  ее  не  только
одеваться и хорошо причесываться. Ее  также  научили  читать  книги,  ей
открыли мир русской литературы. Она читала  книги  не  так,  как  читают
образованные люди -- для нее герои были живыми людьми, для нее все о чем
написано, было -- правда. Это  не  был  вымысел  --  она  ни  минуты  не
сомневалась, что "Бедные люди" были, как была бабушка  Горького...  Раз,
как-то Горький приезжал к отцу в гости в Зубалово, -- в 1930-м году, еще
при маме. Бабуся моя выглядывала  в  переднюю  через  щелку  приоткрытой
двери, и ее вытащил за  руку  Ворошилов,  которому  она  объяснила,  что
"очень хочется на Горького посмотреть". Алексей Максимович  спросил  ее,
что она читала из его книг и был удивлен, когда  она  перечислила  почти
все... "Ну, а что же вам больше всего понравилось?" --  спросил  он.  --
"Ваш рассказ, как вы у женщины роды принимали", -- ответила бабуся.  Это
была правда, рассказ "Рождение человека" пор
   азил ее больше всего... Горький  был  очень  доволен  и  пожал  ей  с
чувством руку, -- а она была счастлива  на  всю  жизнь  и  любила  потом
рассказывать об этом. Видела она у нас в  доме  и  Демьяна  Бедного,  но
как-то не восторгалась его  стихами,  а  говорила  только,  что  он  был
"большой безобразник"... В доме Евреиновых она жила до революции,  после
которой Евреиновы вскоре уехали в Париж. Ее очень звали с собой, но  она
не захотела уезжать. У нее было два сына, --  младший  умер  в  голодные
двадцатые годы в деревне. Несколько лет  ей  пришлось  прожить  в  своей
деревне, которую она терпеть не могла и ругала с чувством уже  привычной
горожанки. Для нее это была "грязь, грязь и грязь",  ее  теперь  ужасали
суеверия, некультурность, невежество, дикость и,  хотя  она  великолепно
знала все виды деревенской работы, ей это все стало  неинтересно.  Земля
ее не тянула, и потом ей хотелось "выучить сына", а для этого надо  было
зарабатывать в городе... Она приехала в Москву,  которую  презирала  всю
жизнь; привыкнув к Петербургу, она уже не могла его разлюбить. Я  помню,
как она радовалась, когда я впервые поехала в 1955 году в Ленинград. Она
называла мне все улицы, где жила и где  в  булочную  ходила,  и  где  "с
колясочкой сидела", и где на Неве в садке "живую рыбу брала". Я привезла
ей из Ленинграда кипу открыток с видами улиц, проспектов, набережных. Мы
разглядывали их с ней вместе и она все умилялась, все  вспоминала...  "А
Москва-то прямо деревня, деревня по сравнению с Ленинградом,  и  никогда
не сравняется,  как  ее  ни  перестраивай!"  --  все  повторяла  она.  В
двадцатые годы, однако, ей пришлось  жить  в  Москве,  сначала  в  семье
Самариных, а потом -- доктора Малкина, откуда ее  как-то  уж  переманила
моя мама, весной 1926 года по причине моего рождения. В нашем  доме  она
обожала троих людей. Прежде всего  --  маму,  которую,  несмотря  на  ее
молодость, очень уважала -- маме было 25 лет, а бабусе уже  сорок  один,
когда она пришла к нам... Потом она обожала  Н.  И.  Бухарина,  которого
любили вообще все, -- он жил у нас в Зубалове каждое лето со своей женой
и дочерью. И еще бабуся об
   ожала дедушку нашего Сергея Яковлевича. Дух нашего  дома,  --  тогда,
при  маме,  --  был  ей  близок  и  мил.  У  бабуси  была   великолепная
петербургская школа и выучка, -- она была предельно деликатна со всеми в
доме, гостеприимна, радушна, быстро и толково делала свое дело, не лезла
в дела хозяев, уважала  их  всех  равно  и  никогда  не  позволяла  себе
судачить или критиковать вслух дела  и  жизнь  "господского  дома".  Она
никогда  не  ссорилась  ни  с  кем,  поразительно  умея   всем   сделать
какое-нибудь добро, и только гувернантка моя, Лидия Георгиевна,  сделала
попытку выжить бабусю, но поплатилась за  это  сама.  Бабусю  даже  отец
уважал и ценил. Бабуся читала мне вслух мои первые детские  книжки.  Она
же была первым учителем грамоты -- и моим, и моих детей  --  у  нее  был
чудесный талант всему учить весело, легко, играя.  Должно  быть,  что-то
она усвоила от хороших гувернанток, с  которыми  ей  приходилось  раньше
жить бок о бок. Я помню, как она учила меня счету: были слеплены  шарики
из глины и покрашены и  разные  цвета.  Мы  их  раскладывали  на  кучки,
соединяли,  разъединяли,  и  таким  образом  она  научила  меня  четырем
действиям арифметики, -- еще  до  появления  в  нашем  доме  учительницы
Наталии Константиновны. Потом она  водила  меня  на  занятия  дошкольной
музыкальной группы в доме у Ломовых, Должно быть,  оттуда  она  переняла
музыкальную игру: мы садились с ней за стол  и  она,  обладая  природным
слухом, выстукивала мне пальцами на  столе  ритм  какой-нибудь  знакомой
песенки, а я должна была угадать -- какой. Потом то же делала  я,  --  а
она угадывала. А сколько она пела мне песен, как чудно и весело она  это
делала, сколько она знала детских сказок, частушек,  всяких  деревенских
прибауток, народных песен, романсов... Все это лилось и сыпалось из нее,
как из рога изобилия, и слушать ее было неслыханное удовольствие... Язык
ее был великолепен... Она так красиво,  так  чисто,  правильно  и  четко
говорила по-русски, как теперь редко где услышишь... У нее было какое-то
чудное сочетание правильности речи, -- это была  все-таки  петербургская
речь, а не деревенская, -- и разных веселых
   , остроумных прибауток, которые неведомо откуда она брала,  --  может
быть, сама сочиняла. "Да, -- говорила она, незадолго до смерти, --  было
у Мокея два лакея, а теперь Мокей -- сам лакей"... -- и сама смеялась...
В старом Кремле 20-х, начала 30-х годов, -- когда было  много  народа  и
полно детей,  она  выходила  гулять  с  моей  коляской,  дети  --  Этери
Орджоникидзе, Ляля Ульянова, Додик Менжинский, -- собирались вокруг  нее
и слушали, как она рассказывала сказки. Судьба дала ей повидать  многое.
Сначала она жила в Петербурге, и  хорошо  знала  тот  круг,  к  которому
принадлежали ее  хозяева.  А  это  были  выдающиеся  люди  искусства  --
Евреинов, Трубецкой,  Лансере,  Мусины-Пушкины,  Геринги,  Фон-Дервиз...
Однажды я показала ей книгу о художнике Серове  --  она  обнаружила  там
много знакомых  ей  лиц  и  фамилий,  --  это  был  круг  художественной
интеллигенции тогдашнего Петербурга... Сколько рассказов было  у  нее  в
голове обо всех, кто бывал у них в доме, как  одевались,  как  ходили  в
театр слушать Шаляпина, как  и  что  ели,  как  воспитывали  детей,  как
заводили романы хозяин и хозяйка, которые отдельно и потихоньку, просили
ее передавать записки... И, хотя, усвоив современную  терминологию,  она
называла  своих  прежних  хозяек  "буржуйками",  --  ее  рассказы   были
беззлобны, наоборот, она с благодарностью вспоминала Зинаиду  Николаевну
Евреинову, или старика Самарина. Она знала, что они не  только  брали  у
нее, -- они ей и дали многое увидеть, узнать и  понять...  Потом  судьба
забросила ее в наш дом, в тогдашний еще более или менее  демократический
Кремль, -- и здесь она узнала другой круг,  тоже  "знатный",  с  другими
порядками. И как чудно рассказывала она  позже  о  тогдашнем  Кремле,  о
"женах Троцкого", о  "женах  Бухарина",  о  Кларе  Цеткин,  о  том,  как
приезжал Эрнст Тельман, и отец принимал его в своей квартире в Кремле, о
сестрах Менжинских, о семье Дзержинского, -- да боже мой, она была живая
летопись века, и много интересного унесла она с собой в могилу...  После
маминой смерти, когда все  в  доме  переменилось,  и  мамин  дух  быстро
уничтожался, а люди, собранные ею в доме были изгнаны, одна лишь  бабуся
осталась незыблемым, постоянным, оплотом семьи. Она провела всю жизнь  с
детьми, -- и сама была как дитя. Она оставалась во все  времена  ровной,
доброй,  уравновешенной.  Она  собирала  меня  утром  в  школу,  кормила
завтраком, кормила обедом, когда я возвращалась, сидела в соседней своей
комнате  и  занималась  своими  делами,  пока  я  готовлю  уроки;  потом
укладывала меня спать. С ее поцелуем я  засыпала  --  "ягодка,  золотко,
птичка", -- это были  ее  ласковые  слова  ко  мне;  с  ее  поцелуями  я
просыпалась утром --  "вставай,  ягодка,  вставай  птичка",  --  и  день
начинался в  ее  веселых,  ловких  руках.  Она  совершенно  лишена  была
религиозного, и вообще всякого ханжества; в  молодости  она  была  очень
религиозной, но потом -- отошла от  соблюдения  обрядов,  от  "бытовой",
деревенской   религиозности,   наполовину   состоящей   из   правил    и
предрассудков. Бог, наверное, существовал для  нее  все-таки,  хотя  она
утверждала, что больше не верует. Но перед смертью ей все же  захотелось
исповедаться хотя бы мне, и она рассказала мне тогда все о маме... У нее
была когда-то, до революции, своя семья, потом муж ушел  на  войну  и  в
тяжелые голодные годы не захотел вернуться. У  нее  умер  тогда  младший
любимый сын ее и она прокляла навсегда  мужа,  оставившего  их  одних  в
голодной деревне... Позже, узнав, где она теперь служит, муж вспомнил  о
ней, и с истинно мужицкой хитростью  стал  бомбардировать  ее  письмами,
намекая о желании вернуться, -- у нее уже  была  тогда  своя  комната  в
Москве, где жил ее старший сын. Но она была тверда, она презирала своего
бывшего мужа. "Ишь, -- говорила она, -- как плохо  было,  так  исчез,  и
сколько лет ни слуху, ни духу. А теперь вдруг заскучал! Пускай  там  без
меня поскучает, -- мне сына надо выучить, и  без  него  обойдусь".*  Муж
тщетно взывал к ней в течение многих лет, -- она * Девичья фамилия  няни
была Романова, а по мужу она была Бычкова. "Напрасно я  царскую  фамилию
на скотскую променяла", -- говорила  она,  не  отвечала  ему.  Тогда  он
научил своих двух дочек -- от второй жены -- писать ей и  просить  денег
-- плохо, мол, жи
   вем... Дочки писали ей и  присылали  свои  фотографии  --  выпученные
глаза, тупые лица. Она смеялась: "Ишь, косоротых каких напек!" Но тем не
менее "косоротых" жалела, и регулярно посылала им денег. Кому только еще
из  своей  родни  не  посылала  она  денег.   Когда   она   умерла,   на
сберегательной книжке у нее оказалось 20 рублей старыми деньгами. Она не
копила и не откладывала... Бабуся держалась всегда очень деликатно, но с
чувством собственного достоинства. Отец любил ее за то,  что  у  нее  не
было подобострастия и угодничества, -- ей все были равны,  --  "хозяин",
"хозяйка"; этого понятия было для нее достаточно,  она  не  вдавалась  в
рассуждения -- "великий" это человек или нет, и кто он вообще...  Только
в семействе Ждановых назвали бабусю "некультурной старухой", -- я думаю,
что такого неуважительного прозвища она никогда не получала в дворянских
семьях, где служила раньше. Когда во время  войны  и  еще  до  нее,  вся
"обслуга" нашего дома  военизировалась,  пришлось  и  бабусю  "оформить"
соответствующим образом, в качестве  "сотрудницы  МГБ"  --  таково  было
общее правило. Раньше деньги ей платила просто сама мама.  Бабуся  очень
потешалась  когда  приходила  военная  аттестация  "сотрудников",  и  ее
аттестовали как... "младшего сержанта". Она козыряла в кухне  повару,  и
говорила ему "есть!" и "слушаюсь, ваше-ство!" И сама восприняла это  как
дурацкую шутку, или игру. Ей не было дела до  дурацких  правил,  --  она
жила возле меня и знала свои обязанности, а как ее при этом аттестуют --
ей было наплевать. Она уже насмотрелась на жизнь, видела  много  перемен
-- "отменили погоны, потом снова ввели погоны" --  а  жизнь  идет  своим
ходом и надо делать свое дело, любить детей и помогать людям  жить,  что
бы там ни было. Последние годы она болела  все  время,  сердце  ее  было
подвержено постоянным стенокардическим спазмам, а кроме того,  она  была
ужасно тучной. Когда вес ее перевалил за 100 кг, она перестала подходить
к весам, чтобы не расстраиваться. Тем не менее, она не желала отказывать
себе в пище, ее гурманство с годами превращалось  просто  в  манию.  Она
читала поваренн
   ую книгу, как  роман,  все  подряд,  и  иногда  восклицала:  --  "Да!
Правильно! Вот и мы у Самариных пломбир так делали,  и  еще  в  середину
стаканчик со спиртом ставили и зажигали и выносили к столу  в  темноте!"
Последние года два она жила у себя дома, на Плотниковом,  с  внучкой,  и
ходила гулять на скверик Собачьей  площадки;  там  собирались  арбатские
пенсионеры, и вокруг ее был настоящий клуб: она рассказывала им, как она
делала кулебяки и рыбные запеканки. Слушая  ее,  можно  было  насытиться
одним только рассказом!  Она  называла  все  предметы  вокруг  себя,  --
особенно пищу, уменьшительными именами,  --  "огурчики",  "помидорчики",
"хлебушек"; "сядь, почитай книжечку"; "возьми карандашик". Погибла она в
конце концов из-за своего любопытства. Как-то сидя у нас  на  даче,  она
ждала, что покажут по телевизору -- это было ее любимейшее  развлечение.
Вдруг объявили, что сейчас будут показывать приезд У Ну, и  встречу  его
на аэродроме, и что встречать его будет Ворошилов. Бабусе  было  страшно
любопытно, что это за  У  Ну,  да  и  Климента  Ефремовича  ей  хотелось
посмотреть, "сильно ли постарел",  и  она  ринулась  бегом  из  соседней
комнаты, забыв про возраст, про вес, про сердце, про больные ноги...  На
пороге она споткнулась, упала, расшибла руку  и  очень  испугалась...  С
этого началась ее последняя болезнь. Я видела ее за неделю до смерти  --
ей хотелось "судачка свеженького", она просила достать. Потом я уехала и
4-го февраля мне позвонила ее внучка и, плача  в  телефон  сказала,  что
"только я отвернулась на минуточку, форточку открыть -- бабушка просила,
-- а обернулась к ней -- она уже не дышит!"  Странное  чувство  отчаяния
охватило меня... Казалось, уж все мои родные умерли, кого  только  я  не
потеряла, -- надо бы привыкнуть к смертям, -- но нет,  мне  так  больно,
как будто отрезали кусок моего сердца... Мы посовещались с ее  сыном,  и
решили,  что  бабусю  надо  непременно  похоронить  рядом  с  мамой,  на
Новодевичьем. Но как это сделать?* Мне дали несколько  телефонов  разных
начальников в Моссовете и в МК, но дозвониться было невозможно, да и как
я им объясню, что за че
   ловек  бабуся?  Тогда  я  ринулась  звонить  к  Екатерине   Давидовне
Ворошиловой и сказала ей, что умерла моя няня.  Бабусю  все  знали,  все
уважали.  Сразу  подошел   к   телефону   Климент   Ефремович,   заахал,
огорчился... "Конечно, конечно,  --  сказал  он,  --  только  там  ее  и
хоронить. Я скажу, все будет в порядке". И  мы  похоронили  ее  рядом  с
мамой. Каждый целовал бабусю и плакал, и я поцеловала ей лоб и  руку  --
без всякого страха, без отвращения перед смертью, а  только  с  ч