ью услугу".
Мне было тогда  лишь  одиннадцать-двенадцать  лет,  и  всю  чудовищность
появления в доме прямого, непосредственного соглядатая Берии  я  еще  не
могла осознать. Тетки мои -- Анна Сергеевна и Женя (вдова дяди  Павлуши)
-- уже тогда поняли, что это означает, и только спросили ее,  хорошо  ли
она знает хозяйство, умеет ли готовить грузинскую кухню?  --  "Нет",  --
простодушно призналась Александра Николаевна, --  "я  ничего  не  делала
дома никогда, у меня мама всегда хозяйничала, а я чашку за собой никогда
не вымыла..." "Так  вам  будет  очень  трудно  здесь",  --  начали  было
удивленные  тетки,  но  потом  махнули  рукой:  они  понимали,  что   от
"оперуполномоченной" требовались совсем иные навыки,  чем  приготовление
пищи... Кстати, вскоре их вообще перестали пускать  в  нашу  квартиру  в
Кремле. Реденс был арестован, Женя была подозреваема в  отравлении  дяди
Павлуши, умершего так внезапно. Вход в дом оставался открытым  лишь  для
дедушки с бабушкой,  и  для  Яши.  Должно  быть,  Александра  Николаевна
"настучала" на теток своему могущественному родственнику  и  тот  решил,
что хватит  --  побаловались  возле  Сталина,  а  теперь  надо  их  всех
изолировать от него, и его -- от них. А убедить отца,  что  они  внушают
сомнения и опасения, как "родственники репрессированных", не  составляло
большого труда для  такого  хитреца  как  Берия.  Александра  Николаевна
царствовала у нас в квартире до 1943 года, -- как  расскажу  еще.  В  ее
обязанности входило самое тесное общение со мной и  Василием.  Она  была
едва  тридцати  лет,  смешлива,  еще  недолго  подвизалась  в   качестве
"оперуполномоченной" и не успела стать чиновницей. Грузинская женщина по
своей натуре для этой роли совершенно не годится.  Она  была,  в  общем,
добра, и ей было естественнее всего подружиться с нами в этом доме,  где
для нее самой было все страшно, чуждо и  угрожающе,  где  ее  пугали  ее
собственные  функции  и  обязанности...  Она  была  несчастной   пешкой,
попавшей в чудовищный механизм, где она уже не могла сделать  ни  одного
движения по своей воле, и ей ничего  не  оставалось  как,  сообразно  со
своими слабыми способностями и малым умом, осуществлять то, что  от  нее
требовали... Она ходила со мной  в  театры  --  учебой  моей  занимались
другие лица, но она как бы несла "общее руководство" моим воспитанием  и
проверяла  меня,  иногда  заглядывая  в  тетрадки.  Она  плохо  говорила
по-русски, еще хуже писала и не ей было меня проверять,  да  она  это  и
сама знала. Во всяком случае,  она  контролировала  круг  моих  школьных
подруг и вообще знакомых, но круг этот был тогда до того  ограничен,  до
того узок, я жила в таком микроскопическом мирке, что это не  составляло
для нее большого труда... Я уверена, что  она  потом  благословляла  тот
день, когда ее убрали из нашего дома, где ей было жить  несладко.  Чтобы
несколько  компенсировать  свою  безотрадную  и  одинокую   жизнь,   она
перевезла в Москву своих папу,  маму,  сестру,  двух  братьев;  все  они
получили здесь квартиры, молодежь обзавелась семьями. Такие  возможности
ей предоставила ее "работа". Я  потом  в  квартирах  ее  сестры,  брата,
видела вдруг что-то из наших старых  домашних  вещей,  выкинутых  ею  за
"ненадобностью" из нашего дома... У нас дома, -- конечно, не в  комнатах
отца, где никому нельзя было ни к чему прикоснуться, а у меня  и  брата,
-- она  стала  "наводить  порядок".  С  рвением  истинной  мещанки,  она
выкинула вон всю старую мебель, приобретенную еще мамой, под  предлогом,
что она "допотопная", что надо обставиться "современней". Вдруг  однажды
вернувшись осенью с юга, я не узнала своей комнаты.  Где  мой  обожаемый
старый резной буфет, -- какая-то мамина давняя реликвия, перенесенная ею
в мою детскую,  --  огромный  пузатый  буфет,  где  хранились  в  ящиках
подарки, привезенные из Берлина мамой и тетей Марусей, бесчисленные дары
от Анны Сергеевны? В верхних  полках  этого  прекрасного  универсального
шкафа стояли покрашенные краской фигурки из глины,  сделанные  нами  под
руководством Наталии Константиновны, а внизу были  сложены  наши  старые
альбомы для ри
   сования, тетради с рисунками и  изложениями  на  русском  и  немецком
языках...  Моя  няня  считала  нужным  все  это  сохранять.   Александра
Николаевна, мнившая себя культурным человеком (она училась  два  года  в
Индустриальном институте в Тбилиси, пока не попала на работу в  МГБ)  --
сочла все это чепухой и выкинула вон вместе со  шкафом,  не  подозревая,
что выбрасывает дорогие воспоминания детства...  Вон  были  выброшены  и
круглый стол  со  стульями,  поставленные  в  моей  детской  еще  мамой.
Александра Николаевна заменила все  это  мебелью,  действительно,  более
современной -- но чужой, холодной, безликой, ничего не говорящей ни мне,
ни другим... Точно так же обошлась она и с комнатой брата, изъяв  оттуда
все, что напоминало нам  старую  нашу  квартиру,  удобную,  уютную,  где
каждый уголок был обдуман мамой и приспособлен ею для  наших  нужд.  Моя
няня терпела все это молча -- она понимала, что возражать нельзя,  да  и
бесполезно, а лучше всего терпеть, ждать и, тем временем, лелеять бедное
дитя. Так же безропотно, негодуя про себя, она  позволила  выкинуть  мои
старые вещички, -- а что было еще годным, то отправила в  деревню  своей
внучке  Кате,  которая  была  чуть  младше  меня.  Постепенно  исчезали,
неведомо куда, и мамины вещи, постоянно стоявшие до тех пор  у  меня  на
туалетном столике: красивая коробка из  эмали  с  драконами,  ее  чашки,
стаканчик, -- у мамы не так уж много было безделушек.  Все  это  куда-то
исчезало, а мы уже знали, что по "новым" нашим порядкам, когда все  вещи
в доме считаются казенными, раз в год проводится инвентаризация,  и  все
ветхое "списывается" и увозится, неведомо куда. Отец, существуя далеко и
высоко, время от времени давал руководящие указания Власику, который был
нашим неофициальным опекуном, как нас воспитывать. Это были самые  общие
указания: чтобы мы учились исправно, чтобы нас кормили, поили, одевали и
обували за казенный счет -- не роскошно, но добротно и без выкрутас,  --
чтобы нас не баловали, держали больше на свежем  воздухе  (в  Зубалово),
возили  бы  летом  на  юг  (в  Сочи,  или  в  Мухолатку  в  Крыму).  Это
неукоснительно соблюдалось,
   опять же в самых общих чертах, а уж какие результаты должно было дать
все это -- зависело исключительно от Бога и от  нас  самих.  В  связи  с
такими общими установлениями о нашем образовании, возле меня  неожиданно
появилась, когда я поступила в школу, гувернантка  Лидия  Георгиевна.  Я
была  неприятно  поражена,  прежде  всего,  ее  внешностью:   она   была
маленького роста, крашенная в рыжий цвет, и горбатая. С первого  же  дня
она вступила в постоянный конфликт с моей няней. Не знаю, что у них  там
вышло, но я увидела, что няня, обидевшись, уходит из  комнаты,  а  Лидия
Георгиевна  истерически  кричит  ей  вслед:  --  "Товарищ  Бычкова!   Не
забывайтесь! Вы не имеете права со мной так разговаривать!" Я посмотрела
на нее и спокойно сказала: "А вы -- дура! Не обижайте мою няню!"  С  ней
сделалась истерика. Она рыдала  и  смеялась,  --  я  никогда  не  видела
подобных  вещей,  --  ругала  меня,  "невоспитанную  девчонку",  и   мою
"некультурную" няньку. Дело улеглось, но мы с ней навеки стали  врагами.
Она учила меня немецкому языку и "помогала" делать  школьные  уроки.  По
сравнению с живыми, интересными уроками Наталии Константиновны это  было
убожество, скука, зубрежка. Немецкий я, с ее помощью,  возненавидела  --
так же как и музыку -- фортепиано, пьесы  и  экзерсисы,  гаммы  и  самые
нотные знаки за то, что она мне их тупо вдалбливала... Пять лет она меня
"воспитывала", являясь каждый день, враждуя с моей невозмутимой нянькой,
мучая  меня  истериками,  бесталанными   уроками   и   бездарной   своей
педагогикой. Мы  ведь  привыкли  к  прекрасным  педагогам,  которых  нам
находила мама... Через пять лет я не выдержала и взмолилась, прося  отца
убрать ее из дома. Отец и сам не симпатизировал горбунье, которая к тому
же  безумно  кокетничала  с  каждым  мужчиной.  Отца  от  одного   этого
передергивало, и он освободил меня от нее. Больше гувернанток  не  было.
Появлялись эпизодически в доме преподавательницы английского языка,  так
как отец решил, что надо бросить  все  к  черту  и  изучать  английский.
Милым, жизнерадостным человеком была Татьяна Дмитриевна Васильчикова, --
толстуха с большой косой вокруг голо
   вы. Мы с ней подружились, ездили вместе  в  Сочи,  и  уроки  ее  были
интересны,  веселы  и  плодотворны.  У  Василия,  с  уходом   Александра
Ивановича, дела с учебой пошли все хуже  и  хуже.  Учителя  из  школы  и
директор  ее  одолевали  отца  письмами  о  дурном  поведении  и  плохой
успеваемости сына. Отец разъярялся, шумел, давал Василию нагоняй,  ругал
при этом всех -- Власика, теток, весь  дом,  --  но  дело  от  этого  не
улучшалось. В конце концов, брат перешел в артиллерийскую  спецшколу,  а
затем -- в авиационное училище в Каче, в Крыму. Он уехал туда в 1939 и я
осталась дома одна, с няней. Еще несколько слов  о  других  своеобразных
персонажах из нашей жизни тех лет -- о моих "дядьках". С 1937-го года --
не знаю, отцом ли, Власиком ли или решением  МГБ  --  был  введен  такой
порядок: за мной по пятам в школу, из школы, и куда бы я  ни  пошла,  на
дачу, в театры, следовал (не рядом, а чуть  поодаль)  взрослый  человек,
чекист. Ему надлежало меня "охранять". От кого?  От  чего?  Сначала  эту
роль выполнял желчный тощий Иван  Иванович  Кривенко.  Заметив,  что  он
роется в моем школьном портфеле и читает мой дневник, который  я  носила
показывать подругам, -- я  его  возненавидела.  Вскоре  он  был  заменен
толстым, важным Александром  Сергеевичем  Волковым,  который  постепенно
терроризировал всю школу, где я училась.* Он завел там свои  порядки.  Я
должна была надевать пальто не  в  общей  раздевалке,  а  в  специальном
закутке, возле канцелярии, куда  я  отправлялась,  краснея  от  стыда  и
злости. Завтрак на большой перемене в общей столовой он тоже  отменил  и
меня стали уводить куда-то  в  специально  отгороженный  угол,  куда  он
приносил из дома мой бутерброд. Я терпела это все  некоторое  время,  но
наконец взбунтовалась. Потом  появился  тихий,  добрый  человек,  Михаил
Никитич Климов, с которым мы даже как-то подружились,  несмотря  на  всю
неприглядность его роли... Он "топал" за мной с 1940-го  года  по  1944,
когда  этот  институт  был  упразднен.  Я  была  уже  на  первом   курсе
университета, и умоляла отца "отменить" этот порядок,  сказав,  что  мне
стыдно ходить в университет с этим "хвостом". Отец, очевидн
   о, понял абсурдность ситуации и сказал только:  "Ну,  черт  с  тобой,
пускай тебя  убьют,  --  я  не  отвечаю".  (Он  только  что  вернулся  с
тегеранской конференции в декабре  1943  года  и  был  в  очень  хорошем
расположении духа). Так, лишь в семнадцать с половиной  лет  я  получила
право ходить одна в университет, в театр, в кино, и просто по  улицам...
Но с Михаилом Никитичем мы расстались не врагами. Ему нравилось то,  что
мы часто ходили в театры. Драму он  очень  любил,  оперу  --  меньше,  а
больше  всего  изнемогал   от   консерватории,   к   которой   я   тогда
пристрастилась. "Куда идем  сегодня,  Светочка?"  --  спрашивал  он.  И,
узнав, что на концерт, хватался за голову: "О-о, опять  на  пилку  дров!
Ой, ну что там интересного?" Однако ему приходилось идти по долгу службы
и он мирно засыпал, если музыка была не слишком бурной или не  "пиликали
скрипки". Он и сейчас звонит мне  иногда,  как  и  Сергей  Александрович
Ефимов и Валечка, -- и спрашивает, как я живу, как детки и "докладывает"
о всех своих  семейных  новостях.  Он  был  беззлобен,  не  вредничал  и
по-своему жалел меня, так как видел всю эту мою несуразную жизнь. Он был
маленький исполнитель своих функций, как и Александра Николаевна,  и  не
делал  людям  "от  себя"  сознательного  вреда.  Вредной  была  вся  эта
чудовищная  система,  весь  этот  страшный  механизм.   Еще,   наверное,
молодость спасала меня. Я ведь только  теперь  осознаю,  чт'о  это  было
такое, а тогда это было ясно только для  взрослых,  умудренных,  бывалых
людей. Умные люди и тогда понимали в чем дело, а не "прозрели" после  XX
Съезда, как это теперь некоторые утверждают.

   * Так называемая "25-ая образцовая школа" в Старопименовском переулке
(на улице Горького). Я туда ходила с 1933-го по 1943 г.

   Вот в какой обстановке существовал наш дом --  если  его  можно  было
теперь так называть -- вплоть до самой войны. Дедушка  с  бабушкой  жили
еще в Зубалове и все мы ездили туда летом. Еще собирались все  вместе  у
отца на даче, ездили в Сочи, смотрели там новые, только что построенные,
дачи. Для отца архитектор Мирон Иванович Мержанов построил чудесные  три
дома: один в Сочи, недалеко от Мацесты на  месте,  выбранном  отцом  еще
вместе с мамой; другой -- не доезжая Гагры, около Холодной Речки; третий
за Адлером, возле речки  Мюсс'eра.  На  квартиру  к  нам  в  Кремль  еще
заходили оба Сванидзе, дядя Павлуша, и Реденсы. Но без мамы все это  уже
было  не  то.  Все  распалось   --   и   дом,   и   отношения   взаимной
заинтересованности и дружбы. Я помню очень  хорошо,  как  последний  раз
приходил дядя Алеша Сванидзе -- грустный, подавленный. Он  должно  быть,
уже чувствовал, что происходит; уже шли аресты в Грузии, откуда и  начал
Берия.... Дядя Алеша долго сидел в моей комнате, ожидая отца -- играл со
мной, целовал, качал на коленях.  Потом  пришел  отец.  Он  очень  редко
приходил один, -- обычно с ним приходили все, кто был у него днем в  его
рабочем кабинете, чтобы продолжить за столом деловые разговоры. Вряд  ли
дяде Алеше было удобно  разговаривать  с  ним  при  всех.  Отец  как  бы
демонстративно отрешился от всех семейных дел, от  семьи,  от  родных  и
близких ему людей. Смерть мамы страшно ударила его, опустошила, унесла у
него веру в людей и в друзей. Он всегда считал маму  своим  ближайшим  и
верным другом, -- смерть ее он расценил как предательство, как удар  ему
в спину. И он ожесточился. Должно быть, общение с близкими было для него
каждый раз тяжким напоминанием о ней. И он стал избегать этого  общения.
Именно в эту  полосу  духовного  опустошения  и  ожесточения  так  ловко
подъехал к нему Берия, до того лишь изредка появлявшийся в  Сочи,  когда
отец отдыхал там. Теперь он завладел доверием отца и очень скоро пролез,
с его поддержкой, в первые  секретари  ЦК  Грузии.  Старая  закавказская
большевичка О. Г. Шатуновская рассказывала мне, как потрясены  были  все
партийцы Грузии этим
   назначением, как упорно возражал против  этого  Орджоникидзе,  --  но
отец настоял на своем. Из первых секретарей ЦК Грузии до Москвы путь уже
был недолог. В 1938 году Берия  воцарился  в  Москве  и  стал  ежедневно
бывать у отца, и его влияние на отца не прекращалось до самой смерти.  Я
говорю не случайно о его влиянии на отца, а не наоборот. Я  считаю,  что
Берия  был  хитрее,  вероломнее,  коварнее,  наглее,   целеустремленнее,
тверже, -- следовательно сильнее, чем отец. У отца были  слабые  струны,
-- он мог сомневаться, он был доверчивее, грубее, резче; он  был  проще,
его можно было провести такому хитрецу,  как  Берия.  Этот  знал  слабые
струны  отца   --   уязвленное   самолюбие,   опустошенность,   душевное
одиночество, и он лил масло в огонь, и раздувал его сколько мог,  и  тут
же льстил с чисто восточным бесстыдством. Льстил, славословил  так,  что
старые друзья морщились от стыда, -- они привыкли видеть в отце  равного
товарища... Страшную роль сыграл Берия в жизни  всей  нашей  семьи.  Как
боялась его и как ненавидела его мама! Все друзья ее  --  оба  Сванидзе,
сестра Сванидзе Марико (работавшая секретаршей у  Авеля  Енукидзе),  сам
Енукидзе пали первыми, как только Берия смог убедить отца в том, что это
его личные недруги и недоброжелатели... Я уже говорила,  что  во  многом
отец и Берия повинны вместе. Я не стану перекладывать вину с  одного  на
другого. Они стали, к сожалению, духовно неразрывны.  Но  влияние  этого
ужасающего, злобного демона на отца было  слишком  сильным  и  неизменно
эффективным...  Шатуновская  говорила  мне,  что  роль  Берия  во  время
гражданской войны на Кавказе была двусмысленной... Он  был  прирожденный
провокатор и, как разведчик, обслуживал то дашнаков, то красных,  --  по
мере того как власть переходила то к одним,  то  к  другим.  Шатуновская
утверждает, что однажды нашими  военными  Берия  был  арестован,  --  он
попался на предательстве и сидел, ожидая кары, -- и что была  телеграмма
от С.  М.  Кирова  (командовавшего  тогда  операциями  в  Закавказье)  с
требованием расстрелять предателя. Этого  не  успели  сделать,  так  как
последовали опять военные действия и
   всем было не до этого маленького человечка. Но об этой телеграмме,  о
том, что она была, знали все закавказские старые большевики; знал о  ней
и сам Берия... Не здесь ли источник злодейского  убийства  Кирова  много
лет  спустя?  Ведь  сразу  после  убийства  Кирова  в  1934  году  Берия
выдвигается и начинает свое движение наверх... Как странно совпадают эти
два события -- гибель одного и выдвижение другого.  Наверное,  Киров  не
допустил бы, чтобы этот человек стал членом ЦК... Сергей Миронович Киров
был большим другом нашей семьи давно, наверное, еще с Кавказа.  Знал  он
отлично и семью дедушки, а маму мою очень любил. У меня одна фотография:
Киров и Енукидзе у гроба мамы, -- такая скорбь  на  суровых  лицах  этих
двух сильных, не склонных к сентиментальности,  людей...  После  маминой
смерти Киров с отцом ездили отдыхать летом в Сочи, и брали меня с собой.
Осталась куча домашних, безыскусных фотографий тех времен. Снимал  очень
недурно Н. С. Власик, сопровождавший всегда отца во все поездки. Вот они
передо мной: на  неизменном  пикнике  в  лесу;  на  катере,  на  котором
катались вдоль побережья; Киров в сорочке, в чувяках, по-домашнему, отец
в полотняном летнем костюме. Я сама помню эти поездки  --  какие-то  еще
люди приезжали, быть может, бывал тогда и Берия. Я не  помню.  Но  Киров
жил у нас в доме, он был свой, друг, старый товарищ. Отец любил его,  он
был к нему привязан. И лето 1934 года прошло так же -- Киров был с  нами
в Сочи. А в декабре последовал выстрел Николаева... Не лучше  ли,  и  не
логичнее ли связать этот выстрел с именем Берии, а  не  с  именем  моего
отца, как это теперь делают? В причастность отца  к  этой  гибели  я  не
поверю никогда. Киров был ближе  к  отцу,  чем  все  Сванидзе,  чем  все
родичи, Реденс, или многие товарищи по работе, -- Киров был ему  близок,
он был ему нужен. Я помню, какой ужасной  была  весть  о  гибели  Сергея
Мироновича, как были потрясены все у нас  в  доме...  Его  все  знали  и
любили. Был еще один старый друг нашего дома,  которого  мы  потеряли  в
1936 году, -- я думаю, не без интриг  и  подлостей  Берии.  Я  говорю  о
Георгии Константино
   виче ("Серго") Орджоникидзе. Это был  ближайший  друг  семьи,  живший
подолгу у нас в Зубалове. Зина Орджоникидзе была близкая мамина подруга.
Серго был человек шумный, громкий, горячий -- настоящий грузин. Когда он
входил в комнату, начинали сотрясаться стены от его  громкого  голоса  и
раскатистого смеха... Берию он хорошо знал по Закавказью и  терпеть  его
не мог. Он был сильным препятствием на пути Берии к  власти,  --  прежде
всего в Грузии. С выдвижением Берии наверх, очевидно,  положение  самого
Серго стало очень трудным -- на него клеветали, желая разъединить его  с
отцом. Он не выдержал и застрелился в феврале 1936 года, -- быть  может,
он вспомнил в последнюю минуту мою  маму?  Его  смерть  долго  объясняли
"вредительством врачей". Вскоре умер Горький  --  и  те  же  врачи,  что
лечили обоих (у Орджоникидзе были больные почки) --  Плетнев,  Левин  --
были посажены в тюрьму... Весной 1935 года Ор