н понимал это.  Его  немедленно  же  откомандировали  работать  в  НКВД
Казахстана, и он уехал с семьей в Алма-Ату.  Там  они  пробыли  недолго.
Вскоре его вызвали в Москву, -- он ехал с тяжелым сердцем, --  и  больше
его не видели...  В  последнее  время  он  тоже,  как  и  дядя  Павлуша,
стремился повидаться с отцом, заступаясь за людей;  была  даже  какая-то
ссора между ними, по  словам  Анны  Сергеевны.  Отец  не  терпел,  когда
вмешивались в его оценки людей.  Если  он  выбрасывал  кого-либо,  давно
знакомого ему, из своего сердца, если он  уже  переводил  в  своей  душе
этого человека в разряд "врагов", то  невозможно  было  заводить  с  ним
разговор об этом человеке. Сделать "обратный перевод" его из врагов,  из
мнимых врагов, назад -- он не был  в  состоянии,  и  только  бесился  от
подобных попыток. Ни Реденс, ни дядя Павлуша, ни А. С. Сванидзе не могли
тут ничего поделать, и единственно, чего он
   и добились, это полной потери контакта с отцом, утраты  его  доверия.
Он расставался с каждым из них,  повидав  их  в  последний  раз,  как  с
потенциальными собственными недругами, то есть как с "врагами"... А  все
они, каждый в отдельности, были честны; все они говорили с отцом прямо и
открыто; никто из них не умел играть  на  его  слабых  струнах,  --  они
слишком давно все его знали, они не лукавили с ним, не  считали  это  ни
нужным, ни возможным, -- и все они оказались в проигрыше... После ареста
Реденса Анна Сергеевна переехала с детьми в Москву. Ей была -- в отличие
от  других  --  оставлена  та  же  самая  квартира;  но  она   перестала
допускаться в наш дом, в Зубалово,  и  я,  тогда  еще  одиннадцатилетняя
девчонка, никак не могла понять -- куда все девались?  Почему  обезлюдел
наш дом? Смутные же рассказы о том, что  дядя  Стах  оказался  нехорошим
человеком не доходили еще до моего сознания во всей  полноте.  Я  только
все больше и больше ощущала пустоту вокруг, безлюдие, и  ничего  мне  не
оставалось, кроме школы и моей  доброй  няни...  Анна  Сергеевна  ни  на
минуту не поверила, что  ее  муж  мог  быть  врагом,  дурным,  нечестным
человеком. Не поверила она и в то, что  он  расстрелян,  хотя  отец  мой
безжалостно сообщил ей это еще до войны.  Он  думал  этим  заставить  ее
поверить, что он был "враг", но  она  даже  не  представляла  себе,  что
вообще такое могло произойти... Ей слишком нужно было верить в  то,  что
он жив, что он честен, что он еще вернется,  --  и  она  в  это  верила.
Бабушка и дедушка поддерживали ее, как могли. Она по-прежнему занималась
делами других, помогала, опекала.  К  чести  ее  друзей,  --  из  старой
партийной интеллигенции, к которой принадлежал и  ее  муж,  --  все  они
остались с нею, никто не отвернулся.  Ей  была  свойственна  простота  и
наивность в высшей степени честного человека, который не может и  других
заподозрить в дурном, поскольку он сам-то  не  может  быть  дурным.  Она
часто  говорила:  "Пойду,  навещу  Климента  Ефремовича*   (или   Лазаря
Моисеевича**, или Вячеслава Михайловича с Полиной  Семеновной***),  ведь
он был так близок со Стахом еще на Украине". И она ш
   ла, хотя никто иной на ее  месте,  в  ее  прискорбном  положении,  не
отважился бы даже подумать о таком шаге. Она шла, и  оказывалась  права:
ее встречали, угощали, старались утешить,  говорили  тепло  и  сердечно.
Перед нею раскрывались двери, как по  волшебству,  --  перед  маленькой,
опустившейся, бессильной женщиной,  чья  красота  сохранилась  только  в
теплых карих глазах. Она говорила мягко, никакая сила не  стояла  за  ее
спиной, -- наоборот, всем было известно, что отец мой отвернулся от  нее
и она не бывает больше у нас в доме. В последние годы войны она помогала
дедушке записывать его воспоминания. Кто-то посоветовал ей написать свои
мемуары о жизни  семьи  Аллилуевых,  о  революции  --  впечатления  юной
гимназистки. Она не смогла бы  написать  это  сама,  ей  не  хватило  бы
литературного умения. То, что она рассказала, обработала  редактор  Нина
Бам -- и получилась книга. Мне она не казалась интересной.  Воспоминания
дедушки, написанные им самим, имели индивидуальность, лицо. Книжка  Нины
Бам была слишком литературна, -- она была как-то непохожа на автора,  на
самое Анну Сергеевну, которая  была  достойна  хорошей  книги,  хорошего
писателя.... Тем не менее, книга вышла в 1947 году  и  вызвала  страшный
гнев отца. Должно быть, с его  слов,  --  угадывались  отдельные  резкие
формулировки, -- была написана в "Правде" разгромная рецензия Федосеева,
недопустимо грубая, потрясающе безапелляционная и несправедливая.

   * Ворошилова. ** Кагановича. *** Молотова с женой.

   Все безумно испугались, кроме Анны Сергеевны. Она даже не обратила на
рецензию  внимания,  поскольку  восприняла  ее  как   несправедливую   и
неправильную. Она знала, что это неправда, чего же еще? А то,  что  отец
гневается, ей было не страшно; она слишком близко его знала, он был  для
нее  человек  со  слабостями  и  заблуждениями,  почему  же  он  не  мог
ошибиться?  Она  смеялась  и  говорила,  что  будет  свои   воспоминания
продолжать. Ей не удалось этого сделать. В  1948  году,  когда  началась
новая волна арестов, когда возвращали назад в тюрьму, в ссылку тех,  кто
уже отбыл с 1937 года свои десять лет, -- эта доля  не  миновала  и  ее.
Вместе с вдовой дяди Павлуши, вместе с  академиком  Линой  Штерн,  с  С.
Лозовским, вместе с  женой  В.  М.  Молотова,  старой  маминой  подругой
Полиной  Семеновной  Жемчужиной,  была  арестована  и  Анна   Сергеевна.
Вернулась она весной 1954 года, проведя  несколько  лет  в  одиночке,  а
большую часть времени  пробыв  в  тюремной  больнице.  Сказалась  дурная
наследственность со стороны бабушкиных сестер: склонность к  шизофрении.
Анна Сергеевна не выдержала  всех  испытаний,  посланных  ей  судьбой...
Когда она возвратилась домой, состояние ее было ужасным. Я ее  видела  в
первый же день -- она сидела в комнате, не узнавая  своих  уже  взрослых
сыновей, безразличная ко всему. Глаза ее были затуманены, она смотрела в
окно равнодушная ко всем новостям: что умер  мой  отец,  что  скончалась
бабушка, что больше не существует нашего заклятого врага --  Берии.  Она
только безучастно качала головой... С тех пор прошло  девять  лет.  Анна
Сергеевна немножко поправилась.  У  нее  прекратился  бред,  она  только
иногда разговаривает сама с собою  по  ночам...  Жизнь  ее  стала  снова
активной, как и раньше. Ее восстановили в Союзе писателей, она  посещает
все собрания, лекции, беседы в Доме литераторов. У нее  масса  знакомых,
старых друзей. Она опять помогает всем, кому может. В  день,  когда  она
получает свою пенсию, к ней тянутся знакомые  старушки,  она  всем  дает
деньги, зная,  что  они  не  смогут  вернуть...  К  ней  домой  приходят
совершенно незнакомые ей люди  с  какими-нибудь  просьбами:  один  хочет
прописаться в  Москве,  у  другого  нет  работы,  у  старой  учительницы
семейные неурядицы и ей  негде  жить.  Анна  Сергеевна  всех  слушает  и
старается  что-нибудь  сделать...  Она  ходит  в  Моссовет,  в  приемную
Президиума Верховного Совета, она пишет письма в ЦК -- не о себе, нет, о
ком-то нуждающемся, о  больной  старухе  без  пенсии  и  без  средств  к
существованию... Ее все и всюду знают; ее жалеют и уважают все --  кроме
ее двух  невесток,  молоденьких  хорошеньких  мещаночек...  Дома  у  нее
ужасная жизнь. Ее не слушают, ее не спрашивают.  Иногда  подкидывают  ей
внуков понянчить, если надо  сходить  в  кино.  На  семейных  молодежных
вечерах она нежеланный гость -- неопрятно одетая  в  какие-то  балахоны,
седая растрепанная старуха, любящая невпопад высказываться... Она  берет
старую муфту или какой-нибудь мешок, вместо сумки,  и  идет  гулять.  На
улице она долго беседует с милиционером, спрашивает мусорщика,  как  его
здоровье, берет билет на речной трамвайчик. Если бы это  происходило  до
революции, ее, наверно, считали бы Божьим человеком и ей бы кланялись на
улице.  Как  странно:  после  гимназии  она  поступила  в  Петербурге  в
Психоневрологическое училище, она была бы идеальным врачом психиатром --
мягкая, гуманная, сердечная.  Судьба  ее  повернулась  иначе,  она  сама
оказалась, в конце  концов,  психически  больной...  Дай  Бог  здоровым,
идеально здоровым людям  научиться  ее  человечности  и  ее  мудрости...
Сейчас она вот уж который год ведет кампанию у нас в доме*  за  создание
детского  сада.  В  нашем  доме  500  квартир,  многие  дети  гуляют   с
домработницами, но такая возможность есть  не  у  всех.  Анна  Сергеевна
обходит все инстанции; у нее хватает сил и времени, несмотря на  больное
сердце,  на  эмфизему,  на  неполноценное  легкое   после   туберкулеза,
перенесенного в молодости. Пока что результатов нет. Детский сад признан
ненужным, детской площадки в нашем мрачном дворе, напоминающем  каменный
мешок, тоже нет. Она -- подвижник добра,  она  --  святой  человек,  она
истинная христианка, но она и -- новый человек, человек будущего...  Она
подлинная дочь России, явление чисто русс
   кое, классическое, типическое, "достоевское". Она никого не осуждает,
не судит. Разговоры о "культе личности" выводят ее из себя, она начинает
волноваться  и  заговариваться.  "Преувеличивают,  у  нас   всегда   все
преувеличивают!", говорит она возмущенно, "теперь все валят на  Сталина.
А Сталину тоже было сложно, мы-то знаем, что жизнь его была сложной,  не
так-то все было просто... Сколько он сам по ссылкам сидел, нельзя ведь и
этого забывать! Нельзя забывать заслуг!" -- говорит  она.  Она  все  еще
уверена, что Реденс жив, хотя  ей  прислали  официальные  бумаги  о  его
посмертной реабилитации. Она считает, что у него где-то там на севере, в
Магадане или на Колыме, есть другая семья ("Это так естественно, столько
лет прошло!" -- говорит она), -- и что он просто не  хочет  возвращаться
домой. Иногда ей не то снятся сны, не то являются  галлюцинации  --  она
уверяет потом, что видела мужа, что говорила с ним. Она  живет  в  своем
мире, где воспоминания прошлых, давних лет,  видения,  тени  мешаются  с
сегодняшним днем. Только годы тюрьмы -- шесть  лет  --  она  никогда  не
вспоминает. Память ее удерживает лишь доброе, интересное,  замечательных
людей, которых она повидала немало.

   * Речь идет о так называемом "доме правительства" у Каменного моста.

   Долго убеждала она меня написать все, что я могу знать и  помнить.  Я
упрямо отмахивалась, мне казалось, что это  никому  не  нужно,  что  это
неудобно делать, бестактно, пошло... Ты переубедил  меня,  видишь,  друг
мой, ты сумел меня переубедить и теперь я  уже  не  могу  оторваться  от
пера... И все, что я знаю, вырастает  для  меня  самой  в  значительное,
нужное,  важное...*  Чтобы  закончить  портреты  маминых  братьев,  надо
сказать несколько слов о Федоре. Он не избежал общей участи своей семьи,
-- судьба сломила его только немного раньше, чем других. Это был молодой
человек с незаурядными способностями к математике, физике, химии.  Перед
самой революцией его приняли в аристократическую касту гардемарин только
благодаря его исключительной одаренности. Потом  последовала  революция,
гражданская война. Конечно, он тоже воевал. На войне  ему  захотелось  в
разведку, -- его решил взять к  себе  Камо**,  легендарный,  бесстрашный
Камо, хорошо знавший его родителей еще по Тифлису. Но Камо не рассчитал.
То, что могли вынести, не  моргнув  глазом  он  сам  и  его  разведчики,
обладатели стальных нервов, было не под силу другим... Он  любил  делать
"испытания  верности"  своим  бойцам.  Вдруг  инсценировал  налет:   все
разгромлено, все захвачены,  связаны,  на  полу  --  окровавленный  труп
командира... Вот лежит, тут же, его сердце -- кровавый комок на  полу...
Что будет делать теперь боец, захваченный в плен, как поведет себя? Федя
не выдержал "испытания". Он сошел с ума тут же, при виде этой сцены... И
болел долго, всю жизнь. И  навсегда  остался  полуинвалидом  --  добрый,
умный человек, проглатывавший книги по всем наукам, писавший  без  конца
какие-то статьи, труды, пьесы. Он получил  пенсию,  и  умер  в  возрасте
около 60 лет, ничего не совершив в жизни; он  отдал  свою  судьбу,  свою
молодость, свое здоровье, талант, горячее  сердце  --  революции,  отдал
безраздельно, как мог. Откуда было ему знать, что очевидно его мозг  был
приспособлен для кабинетных занятий и, быть может, тут и лежал путь  его
судьбы; быть может, здесь он был  бы  куда  полезнее  революции,  чем  в
отряде головорезов Камо
   ...

   * Анна Сергеевна умерла в августе 1964 года в загородной  Кремлевской
больнице. После тюрьмы она боялась запертых дверей, но, несмотря  на  ее
протесты, ее однажды заперли на ночь в палате. На другое утро обнаружили
ее мертвой... ** Тер-Петросян, кавказский большевик.

   Но человек не знает своего пути. Ему хочется туда, где машут саблями,
где грохочут пушки и реют знамена... Я плохо знала дядю Федю, мало с ним
встречалась. Он очень любил мою маму, любил  нас,  ее  детей.  Но  из-за
своей болезни он был очень застенчив, одинок, болезнь унесла у него все,
даже возможность иметь семью. Он был некрасив, в  отличие  от  остальных
братьев и сестер, только глаза были чудесные -- мягкие,  карие,  теплые.
Неопрятный,  неаккуратно  евший  за  столом,   --   типичное   поведение
душевнобольного -- он не вызывал симпатии чужих,  но  близкие  и  друзья
знали цену его знаниям, его начитанности, его доброму сердцу.  Отец  мой
жалел его (хотя и подсмеивался над его чудачествами), но избегал  встреч
с ним. Все дети дедушки и бабушки были слишком впечатлительными,  у  них
были  слишком  добрые,  отзывчивые  сердца,  чтобы  они  могли  остаться
неуязвимыми в этой чудовищной жизни... У всех были  интересные  задатки,
таланты, способности... Ни один не смог дожить свою жизнь до  конца,  ни
одному не было дано спокойного созидательного существования, ни один  из
них не искал сытого мещанского счастья... Я еще не рассказала о маме.  Я
расскажу. Подожди, мне это очень трудно. Подожди немного, о ней потом. Я
и так все время говорю о ней, разве ты не видишь ее все  время  рядом  с
дедушкой, с бабушкой, с Анной,  с  Павлушей,  с  Федором?  Разве  ты  не
видишь, как близки они все  и  как  похожи  друг  на  друга,  какие  это
родственные души? Я все  время  хочу  воскресить  старые  годы,  прежние
солнечные годы детства, поэтому я говорю о всех тех, кто был  участником
нашей общей многолюдной жизни в те годы  в  Кремле  и  в  Зубалове.  Мне
необходимо еще рассказать тебе о Сванидзе, -- о дяде  моего  брата  Яши,
Александре Семеновиче, и его жене Марии Анисимовне, которые  были  тогда
очень близкими людьми для отца и для мамы.
   6
   Ты уже мог заметить, что во всей нашей семье, Грузия жила как родина.
Для всех, -- для бабушки с дедушкой, для мамы, Грузия,  с  ее  солнечным
изобилием, с ее горячими чувствами, с ее изяществом, врожденным у князей
и крестьян, -- этот необыкновенный край, воспетый русскими поэтами,  жил
в нашем доме совсем не потому, что это была родина отца. Как раз он сам,
быть может, меньше всех ею  восхищался;  он  любил  Россию,  он  полюбил
Сибирь, с ее суровыми красотами и молчаливыми грубыми людьми, он терпеть
не мог "феодальных почестей", оказываемых  ему  грузинами.  Он  вспомнил
Грузию лишь когда постарел. Быть может, эта общность с  Грузией  сыграла
роль и в том, что  родственники  первой  умершей  жены  отца,  Екатерины
Сванидзе, были так дружны с мамой и с ее близкими. Может быть, это  мама
умела сделать так, что все чувствовали себя хорошо с ней в доме отца,  в
ее доме, где она была  хозяйкой,  а  отец  только  присутствовал,  вечно
погруженный в гущу политических страстей, борьбы,  споров,  разногласий,
заседаний... Но сегодня я больше не  в  состоянии  писать  о  прошедшем.
Сегодняшняя жизнь, кипящая, сверкающая вокруг, вдруг обступила  меня  со
всех сторон, и не дает больше погружаться в прошедшие дни и уводит  меня
куда-то в сторону... Мой сын поехал в Москву -- у него урок  физики,  он
готовится держать экзамены в медицинский институт. Странно, мой отец, из
своих восьми внуков, знал и видел только троих -- моих детей и дочь Яши.
И хотя он был незаслуженно холоден всегда к Яше, его дочь Гуля  вызывала
в нем неподдельную нежность. И еще  странней,  --  мой  сын,  наполовину
еврей, сын моего первого мужа, (с которым мой отец даже так и не пожелал
познакомиться) -- вызывал его нежную любовь. Я помню  как  я  страшилась
первой встречи отца с моим Оськой. Мальчику было около 3-х лет,  он  был
прехорошенький ребенок,  --  не  то  грек,  не  то  грузин,  с  большими
семитскими глазами в длинных  ресницах.  Мне  казалось  неизбежным,  что
ребенок должен вызвать у деда неприятное чувство,  --  но  я  ничего  не
понимала в логике сердца. Отец растаял, увидев мальчика. Это было в один
из его редких приездов после войны  в  обезлюдевшее,  неузнаваемо  тихое
Зубалово, где жили тогда всего лишь мой сын и две няни -- его и моя, уже
старая и больная. Я заканчивала последний курс  университета  и  жила  в
Москве, а мальчик рос под "моей" традиционной сосной и под  опекой  двух
нежных старух. Отец  поиграл  с  ним  полчасика,  побродил  вокруг  дома
(вернее -- обежал вокруг него, потому что ходил  он  до  последнего  дня
быстрой,  легкой  походкой)  и  уехал.   Я   осталась   "переживать"   и
"переваривать"  происшедшее,  --  я  была  на  седьмом  небе.  При   его
лаконичности, слова: "сынок у тебя -- хорош! Глаза хорошие у  него",  --
равнялись длинной хвалебной оде в устах другого человека. Я поняла,  что
плохо понимала жизнь, полную неожиданностей. Отец видел Оську  еще  раза
два -- последний раз за четыре месяца до смерти, когда малышу было  семь
лет и он уже ходил в школу. "Какие вдумчивые глаза!",  сказал  отец,  --
"умный мальчик!" -- и опять я  была  счастлива.  Странно,  что  и  Оська
запомнил, очевидно, эту последнюю встречу и сохранил в  памяти  ощущение
сердечного  контакта,  возникшего  между   ним   и   дедом.   При   всей
аполитичности его юного  ума,  типичной  для  современной  молодежи,  он
должен был ненавидеть все, связанное с  "культом  личности",  весь  круг
явлений, приписываемых одному человеку, и самого этого человека. Да,  он
ненавидит этот круг явлений -- но он их не связал в своей душе с  именем
своего деда. Портрет деда он поставил на своем письменном столе. Так  он
стоит вот уже несколько лет. Я не вмешиваюсь в его  привязанности  и  не
контролирую его чувств. Детям надо больше доверять. И снова я вижу,  что
я плохо еще понимаю жизнь, полную неожиданностей... Так вот, сыну  моему
уже восемнадцать лет, он окончил школу, и из  всех  возможных  профессий
выбрал себе самую человечную -- врача. Я рада, я безумно  рада,  что  он
решил так. Я так рада, что даже боюсь показывать ему это, -- как  бы  он
не передумал. Он красивый, ласковый, мягкий мальчик.  Дочь  моя  носится
тут по лесу со своей подружкой, -- они  обе  по  недоразумению  родились
девчонками: из них Бог должен был бы создат
   ь пару близнецов-мальчишек.  Они  лазают  по  деревьям,  по  заборам,
гоняют на велосипедах, купаются в речке,  спят  ночью  в  палатке  возле
дома, дрессируют собак и кошек, играют в баскетбол. Мои дети не знают (и
не надо  им  знать!)  как  я  наслаждаюсь  жизнью  возле  них,  как  они
воспитывают меня, а не я их... Сколько для меня упоения в том, что и они
растут в том же лесу, где неподалеку выросла и я, дышат тем же  воздухом
с тех же цветных лугов и полянок и, быть может, как и я,  на  всю  жизнь
потом сохранят память вот об этой Жуковке  с  окрестностями,  как  образ
родной земли. А вот моя Катя, несмотря на то, что мой отец  очень  любил
ее отца (как и всех Ждановых), не вызвала в нем каких-либо особо  нежных
чувств. Видел он ее всего раз. Ей  было  года  два  с  половиной,  такая
забавная, краснощекая кнопка с большими темными, как вишни, глазами.  Он
рассмеялся, увидев ее, и потом смеялся весь в