состояли по  должности
(таков был, увы, порядок, одобренный  самим  отцом!),  они  должны  были
беспрекословно выполнять любое распоряжение начальства. Я узнала об этом
много позже -- тогда, в те дни, меня не спрашивали. Потом,  когда  "пал"
сам  Берия,  стали  восстанавливать  резиденцию.  Свезли  обратно  вещи.
Пригласили  бывших  комендантов,  подавальщиц,  --  они  помогли   снова
расставить все по своим местам и вернуть дому  прежний  вид.  Готовились
открыть здесь музей, наподобие ленинских Горок. Но затем  последовал  XX
съезд партии, после  которого,  конечно,  идея  музея  не  могла  прийти
кому-либо в голову. Сейчас в служебных корпусах, где жила охрана, --  не
то госпиталь, не то санаторий. Дом  стоит  закрытый,  мрачный,  мертвый.
Иногда этот дом, его угрюмые, всегда казавшиеся пустыми, комнаты, снятся
мне во сне, и я просыпаюсь, холодная от ужаса... Дорога, шедшая туда  от
Поклонной Горы, превратилась в аллею, там  гуляют  москвичи,  живущие  в
новых домах на Кутузовском проспекте. С шоссе, ведущего к  университету,
видно, как зарос и заглох лес вокруг этого дома.  Это  --  мрачный  дом,
мрачный памятник. Я бы не пошла сейчас туда, озолоти меня, -- ни за что!
Может быть это и есть выразительный монумент того, что называется у  нас
"эпохой культа личности"? Отец любил этот дом, он был в  его  вкусе,  он
был ему удобен. Быть  может,  его  душа,  не  найдя  себе  нигде  места,
захотела бы укрыться под его крышей, -- это можно себе представить.  Это
было бы для нее истинным обиталищем... Но у нас был  когда-то  и  другой
дом. Да, представь себе, милый мой друг, что у нас  был  некогда  совсем
иной  дом,  --  веселый,  солнечный,  полный  детских  голосов,  веселых
радушных людей, полный жизни. В том доме  хозяйствовала  моя  мама.  Она
создала тот дом, он был ею полон, и отец был в нем не бог, не "культ", а
просто обыкновенный отец семейства. Дом этот  назывался  "Зубалово",  по
имени его старого, дореволюционного владельца, и находится он сейчас  от
меня здесь в  двух  километрах,  недалеко  от  станции  Усово.  Там  мои
родители жили с 1919 года по 1932, до маминой смерти. А  позже  отец  не
мог оставаться ни там, ни в старой городской квартире  --  он  переменил
квартиру в Кремле (в ней жили уже только  мы,  дети),  и  построил  себе
новую дачу, Ближнюю,  в  Кунцево.  А  дети,  родственники  (пока  их  не
разогнали и не арестовали), дедушка с бабушкой,  --  все  мы  оставались
по-прежнему на лето в Зубалове. Но без мамы все стало совсем другим, все
неузнаваемо переменилось... Я хочу вернуться назад, к солнечным  детским
годам, к тому времени, которое для нас, детей, безоблачно текло в рамках
жизни, организованной и созданной мамой. Это были  сказочные  годы.  Они
прошли где-то здесь рядом, в этой окрестности, --  ты  понимаешь  теперь
почему я не могу никак оторваться от этой  самой  Жуковки,  где  я  сижу
сейчас в лесу и пишу? Я расскажу тебе о том времени.
   3
   Солнечный дом, в  котором  прошло  мое  детство,  принадлежал  раньше
младшему Зубалову, нефтепромышленнику из Батума. Он и отец его,  старший
Зубалов, были родственниками Майндорфа, владельца имения в Барвихе --  и
сейчас там, над озером, стоит  его  дом  в  готическом  немецком  вкусе,
превращенный  в  клуб.  Майндорфу  принадлежала  и  вся  эта  округа,  и
лесопилка возле Усова, возле  которой  возник  потом  знаменитый  птичий
совхоз "Горки II".  Станция  Усово,  почта,  ветка  железной  дороги  до
лесопилки (теперь запущенная и уничтоженная), а также весь  этот  чудный
лес до Одинцова, возделанный еще  лесником-немцем,  с  сажеными  еловыми
аллеями  по  просекам,  где  ездили  на  прогулки  верхом  --  все   это
принадлежало   Майндорфу.   Зубаловы   же   владели   двумя   усадьбами,
расположенными недалеко от станции  Усово,  с  кирпичными  островерхими,
одинаковой немецкой постройки, домами, обнесенными  массивной  кирпичной
изгородью крытой черепицей.  А  еще  Зубаловы  владели  нефтеперегонными
заводами в Батуме и в Баку. Отцу моему, и  А.  И.  Микояну  хорошо  было
известно это имя, так как в 900-ые годы они  устраивали  на  этих  самых
заводах стачки и вели кружки. А когда  после  революции,  в  1919  году,
появилась у них возможность воспользоваться  брошенными  под  Москвой  в
изобилии дачами  и  усадьбами,  то  они  и  вспомнили  знакомую  фамилию
Зубаловых. А. И. Микоян с семьей и детьми,  а  также  К.  Е.  Ворошилов,
Шапошников,  и  несколько  семей  старых  большевиков,  разместились   в
Зубалове-2, а отец с мамой --  в  Зубалове-4  неподалеку,  где  дом  был
меньше. На даче у А. И. Микояна до сего дня сохранилось все в том  виде,
в каком бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака,
-- любимица хозяина; в доме -- мраморные статуи, вывезенные в свое время
из Италии; на стенах -- старинные французские гобелены; в  окнах  нижних
комнат  --  разноцветные  витражи.  Парк,   сад,   теннисная   площадка,
оранжерея, парники, конюшня -- все осталось, как было. И так приятно мне
всегда было, когда я попадала в этот милый  дом  добрых  старых  друзей,
войти в старую столовую, где все тот же резной буфет и та же старомодна
   я люстра, и те же часы на камине.  Вот  уже  десять  внуков  Анастаса
Ивановича бегают по тем же газонам возле дома и потом обедают за тем  же
столом под деревьями, где выросли его пять сыновей, где бывала  и  мама,
дружившая с покойной хозяйкой этого дома. В наш век моментальных перемен
и стремительных метаморфоз необыкновенно приятны постоянство  и  крепкие
семейные традиции, --  когда  они  где-то  еще  сохранились...  Наша  же
усадьба без  конца  преобразовывалась.  Отец  немедленно  расчистил  лес
вокруг дома,  половину  его  вырубил,  --  образовались  просеки;  стало
светлее, теплее и суше. Лес убирали, за  ним  следили,  сгребали  весной
сухой лист. Перед домом была чудесная, прозрачная, вся сиявшая белизной,
молоденькая  березовая  роща,  где  мы,  дети,  собирали  всегда  грибы.
Неподалеку устроили пасеку, и рядом с ней две  полянки  засевали  каждое
лето гречихой, для меда. Участки, оставленные вокруг соснового леса,  --
стройного, сухого -- тоже  тщательно  чистились;  там  росла  земляника,
черника, и воздух был  какой-то  особенно  свежий,  душистый.  Я  только
позже, когда стала взрослой, поняла этот  своеобразный  интерес  отца  к
природе, интерес практический, в основе своей --  глубоко  крестьянский.
Он не мог просто созерцать природу, ему надо было хозяйствовать  в  ней,
что-то вечно преобразовывать. Большие участки были  засажены  фруктовыми
деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину, смородину. В  отдалении
от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарником и развели там
фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали  утки.  Все  это
возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось  и  мы,  дети,
росли, по  существу,  в  условиях  маленькой  помещичьей  усадьбы  с  ее
деревенским бытом, -- косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со  свежим
ежегодным  "своим"  медом,  "своими"  соленьями  и  маринадами,   "своей
птицей". Правда, все это хозяйство больше занимало отца, чем маму.  Мама
лишь позаботилась о том, чтобы возле дома цвели  весной  огромные  кусты
сирени и насадила целую аллею  жасмина  возле  балкона.  А  у  меня  был
маленький свой садик, где моя няня у
   чила меня ковыряться в земле, сажать  семена  настурций  и  ноготков.
Маму больше заботило  другое  --  наше  образование  и  воспитание.  Мое
детство с мамой продолжалось всего лишь шесть с половиной лет, но за это
время я уже писала и читала по-русски и  по-немецки,  рисовала,  лепила,
клеила, писала нотные диктанты. Моему брату и мне посчастливилось:  мама
добывала откуда-то замечательных воспитательниц (о своей  няне  я  скажу
особо). В особенности это требовалось для моего брата Василия,  слывшего
"трудным ребенком". Возле брата находился  чудесный  человек,  "учитель"
(как  его  называли),   Александр   Иванович   Муравьев,   придумывавший
интересные прогулки в лес, на реку, рыбалки, ночевки у реки в  шалаше  с
варкой ухи, походы за орехами, за грибами, и еще Бог весть что. Конечно,
это делалось с познавательной целью, вперемежку  с  занятиями,  чтением,
рисованием,  разведением  кроликов,  ежей,  ужей,  и  прочими   детскими
полезными  забавами.  Попеременно  с  Александром  Ивановичем   с   нами
проводила все дни, лето и зиму, воспитательница (тогда не  принято  было
называть ее "гувернанткой") Наталия Константиновна, занимавшаяся с  нами
лепкой из глины, выпиливанием всяких игрушек из дерева, раскрашиванием и
рисованием, и уж не знаю еще чем... Она же учила нас немецкому языку.  Я
не забуду ее уроков, они были занимательны,  полны  игры,  --  она  была
очень талантливым педагогом. Вся эта образовательная  машина  крутилась,
запущенная маминой рукой, -- мамы же никогда не было дома возле  нас.  В
те времена женщине, да еще партийной, вообще неприлично  было  проводить
время около детей. Мама работала в редакции журнала, потом  поступила  в
Промышленную Академию, вечно где-то заседала, а свое свободное время она
отдавала отцу -- он был для нее целой жизнью. Нам,  детям,  доставались,
обычно, только ее нотации, проверка  наших  знаний.  Она  была  строгая,
требовательная мать, и я совершенно не помню ее ласки: она боялась  меня
разбаловать, так как меня и без того любил, ласкал и баловал  отец.  Мы,
конечно, не понимали еще тогда, что всеми нашими развлечениями,  играми,
всем своим весел
   ьем и интересным детством мы были обязаны ей. Это  мы  поняли  позже,
когда ее не стало... А какие  чудесные  бывали  у  нас  в  доме  детские
праздники! Приглашались дети, -- человек 20-30, весь  тогдашний  Кремль.
Тогда в Кремле жило очень много народу, и жили  просто,  весело.  Всегда
устраивалась  --  и  долго  подготавливалась,   вместе   с   Александром
Ивановичем и Наталией Константиновной  --  детская  самодеятельность.  Я
помню свой последний (при маме) день рождения в феврале 1932 года, когда
мне исполнилось 6 лет. Его справляли на квартире в Кремле -- было  полно
детей. Ставили детский концерт: немецкие и русские  стихи,  куплеты  про
ударников и  двурушников,  украинский  гопак  в  национальных  костюмах,
сделанных нами же  из  марли  и  цветной  бумаги.  Артем  Сергеев  (ныне
генерал, кавалер всех орденов, а тогда ровесник и  товарищ  моего  брата
Василия), накрытый ковром из медвежьей шкуры  и  стоя  на  четвереньках,
изображал медведя, -- а кто-то читал басню Крылова. Публика  визжала  от
восторга. По стенам были развешены наши детские стенгазеты и рисунки.  А
потом вся орава -- и дети, и родители -- отправились  в  столовую,  пить
чай с пирожными и сластями. Отец  тоже  принимал  участие  в  празднике.
Правда, он был пассивным зрителем, но его, это  занимало;  изредка,  для
развлечения он любил детский гвалт. Все это врезалось в память навсегда.
А наша чудная детская площадка в лесу, в  Зубалово!  Там  были  устроены
качели, и доска, перекинутая через козлы, и  "Робинзоновский  домик"  --
настил  из  досок  между  тремя  соснами,  куда  надо  было  влезать  по
веревочной лестнице. И всегда  гостил  у  нас  кто-нибудь  из  детей.  У
Василия постоянно жил в одной с ним  комнате  Артем  Сергеев,  или  Толя
Ронин; у меня часто бывала Оля Строева (дочь маминой давней подруги),  и
летом обычно жила у нас на даче "Козя" -- Светлана  Бухарина,  со  своей
матерью Эсфирью Гурвич. В доме всегда было людно. В Зубалове у нас часто
летом живал Николай Иванович Бухарин, которого все обожали. Он  наполнял
весь дом животными, которых очень любил. Бегали ежи на балконе, в банках
сидели ужи, ручная лиса бегала по па
   рку, подраненный ястреб сидел в клетке. Я смутно помню Н. И. Бухарина
в сандалиях, в толстовке, в холщовых летних брюках. Он играл  с  детьми,
балагурил с моей няней, учил ее  ездить  на  велосипеде  и  стрелять  из
духового ружья; с ним всем было весело. Через много лет,  когда  его  не
стало, по Кремлю, уже обезлюдевшему и пустынному, долго еще бегала "лиса
Бухарина", и пряталась от людей в Тайницком саду... Жил подолгу у нас  в
Зубалове и Г. К. Орджоникидзе; он был очень дружен с отцом, а мама с его
женой, Зиной. Я не берусь сейчас перечислять фамилии людей, гостивших  у
нас и бывавших, -- я многих не помню, потому что была мала, а спрашивать
других, кто помнит, не хочется; ведь я хочу написать только то, что знаю
или помню, или видела сама. Взрослые часто веселились, -- должно быть по
праздникам, или справляли дни рождения... Тогда появлялся С. М. Буденный
с лихой гармошкой и раздавались песни, -- украинские, русские.  Особенно
хорошо пели С. М. Буденный и К. Е. Ворошилов. Отец тоже пел, у него  был
отличный слух и высокий, чистый голос (а говорил он, наоборот, почему-то
глуховатым и низким негромким голосом). Не знаю, пела ли мама, или  нет,
но, говорят, что в очень редких  случаях  она  могла  плавно  и  красиво
танцевать лезгинку. Вообще же, грузинское не культивировалось  у  нас  в
доме, -- отец совершенно обрусел. Да и вообще, в те  годы  "национальный
вопрос"   как-то   не   волновал   людей,   --   больше   интересовались
общечеловеческими качествами. Брат мой Василий как-то сказал  мне  в  те
дни: "А знаешь, наш отец раньше был грузином". Мне было лет 6,  и  я  не
знала, что это такое -- быть грузином,  и  он  пояснил:  "Они  ходили  в
черкесках и резали всех кинжалами". Вот и все,  что  мы  знали  тогда  о
своих  национальных  корнях.  Отец  безумно  сердился,  когда  приезжали
товарищи из Грузии и, как это принято -- без этого грузинам  невозможно!
-- привозили с собою  щедрые  дары:  вино,  виноград,  фрукты.  Все  это
присылалось к нам в дом  и,  под  проклятия  отца,  отсылалось  обратно,
причем вина падала на "русскую жену" -- маму... А мама  сама  выросла  и
родилась на Кавк
   азе и любила Грузию, и знала ее прекрасно, но,  действительно,  в  те
времена как-то не поощрялась вся эта "щедрость" за  казенный  счет...  В
доме у нас, в Кремлевской квартире,  хозяйствовала  экономка,  найденная
мамой -- Каролина Васильевна Тиль, из рижских немок. Это  была  милейшая
старая женщина, со старинной прической кверху, в гребенках,  с  шиньоном
на темени, чистенькая, опрятная, очень добрая. Мама доверяла ей весь наш
скромный бюджет, она следила за столом взрослых и детей, и  вообще  вела
дом. Я говорю, конечно, о том времени,  которое  сама  помню,  то  есть,
примерно о 1929-1933 годах, когда у нас  в  доме  был,  наконец,  создан
мамой некоторый  порядок,  в  пределах  тех  скромных  лимитов,  которые
разрешались в те годы партийным работникам. До этих лет мама вообще сама
вела хозяйство, получала какие-то пайки и карточкой ни о какой  прислуге
не могло быть  речи.  Во  всяком  случае,  важно  то,  что  в  доме  был
нормальный быт, которым руководила хозяйка  дома,  и  никаких  признаков
присутствия в доме чекистов, охраны  тогда  еще  не  было.  Единственный
"охранявший" ездил только с отцом в машине и к дому  никакого  отношения
не имел, да и не подпускался близко... Примерно так же  жила  тогда  вся
"советская верхушка". К роскоши, к приобретательству никто не стремился.
Стремились дать образование детям, нанимали хороших гувернанток и  немок
("от старого времени"), а жены все работали, старались побольше  читать.
В моду только входил спорт -- играли  в  теннис,  заводили  теннисные  и
крокетные  площадки  на  дачах.  Женщины  не   увлекались   тряпками   и
косметикой, -- они были и без  этого  красивы  и  привлекательны.  Летом
родители по какой-то своей, установившейся традиции, ездили  отдыхать  в
Сочи.  В  1930  или  1931-ом  году   впервые   взяли   и   меня.   Тогда
останавливались в маленькой дачке недалеко от Мацесты, где отец принимал
ванны от ревматизма, -- только после маминой смерти начали  строить  еще
несколько дач специально для отца. Мама моя не успела вкусить позднейшей
роскоши из неограниченных казенных средств -- все это  пришло  после  ее
смерти, когда дом стал на казенную н
   огу, военизировался, и хозяйство стали  вести  оперуполномоченные  от
МГБ. При маме жизнь выглядела нормально и скромно. На юге, в  те  давние
годы, всегда кто-либо отдыхал вместе с родителями: А. С. Енукидзе (мамин
крестный и большой друг нашего дома), А. И. Микоян, К. Е. Ворошилов,  В.
М. Молотов, все с женами и детьми. У меня сохранились фотографии веселых
лесных пикников, куда отправлялись все вместе, на  машине,  --  все  это
было просто,  весело.  В  качестве  развлечения  отец  иногда  палил  из
двустволки  в  коршуна,  или  ночью  по  зайцам,   попадающим   в   свет
автомобильных фар. Биллиард, кегельбан, городки --  все,  что  требовало
меткого глаза, -- были видами спорта, доступными  отцу.  Он  никогда  не
плавал -- про сто не умел, не любил сидеть на солнце, и признавал только
прогулки по лесу, в тени. Но и это его быстро утомляло и он  предпочитал
лежать на лежанке с книгой, со своими деловыми бумагами или газетами; он
часами мог сидеть с гостями за столом. Это уж чисто  кавказская  манера:
многочасовые застолья, где не только пьют или едят, а просто решают  тут
же, над тарелками, все дела -- обсуждают, судят, спорят. Мама привыкла к
подобному быту и  не  знала  иных  развлечений,  более  свойственных  ее
возрасту и полу -- она была в этом отношении идеальной женой. Даже когда
я была  совсем  маленькой,  и  ей  нужно  было  кормить  меня,  а  отец,
отдыхавший в Сочи, вдруг немножко заболел, -- она бросила меня с нянькой
и козой "Нюськой", и сама без колебаний  уехала  к  отцу.  Там  было  ее
место, а не возле ребенка. Словом, у  нас  тоже  был  дом,  как  дом,  с
друзьями, родственниками, детьми, домашними праздниками. Так  было  и  в
городской нашей квартире и, особенно  летом,  в  Зубалове.  Зубалово  из
глуховатой, густо заросшей усадьбы, с темным острокрышим  домом,  полным
старинной  мебели,  было  превращено  отцом  в   солнечное,   изобильное
поместье,  с  садами,  огородами,  и  прочими  полезными  службами.  Дом
перестроили: убрали старую  мебель,  снесли  высокие  готические  крыши,
перепланировали комнаты. Только в  маленькой  маминой  комнатке  наверху
сохранились, -- я еще помню их, -- стулья
   , стол и высокое зеркало в золоченой оправе и  с  золочеными  резными
ножками. Отец с мамой жили на втором этаже, а  дети,  бабушка,  дедушка,
кто-нибудь из гостей -- внизу. Центром жизни летом были терраса внизу, и
балкон отца на втором этаже, --  куда  меня  вечно  посылала  моя  няня.
"Пойди, отнеси папочке смородинки", или "поди, отнеси папочке фиалочки".
Я отправлялась, и что  бы  я  ни  приносила,  всегда  получала  в  ответ
горячие, пахнущие табаком, поцелуи  отца  и  какое-нибудь  замечание  от
мамы... Несмотря на свою молодость (в  1931  году  маме  исполнилось  30
лет), мама была всеми уважаема в доме, и надо сказать -- ее  просто  все
очень любили. Она была красива, умна, необыкновенно деликатна  со  всеми
без исключения, и вместе с тем очень тверда, упорна  и  требовательна  в
том, что ей казалось непреложным. Только одной ей удавалось объединить и
как-то сдружить меж собою всех наших  разношерстных  и  разнохарактерных
родственников, -- она была признанной главой дома. Мама очень  нежно,  с
истинной любовью относилась к Яше, моему старшему брату,  сыну  отца  от
первой его жены, Екатерины Семеновны Сванидзе. Яша был только на  7  лет
моложе своей мачехи, -- он тоже очень уважал и любил ее. Она делала  все
возможное, чтобы скрасить его нелегкую жизнь, помогала ему в его  первом
браке, защищала его перед отцом, всегда относившемся к Яше  незаслуженно
холодно и несправедливо. Мама очень  дружила  со  всеми  Сванидзе  --  с
сестрами (Сашико и Марико) рано умершей первой жены отца, с  ее  братом,
Александром  Семеновичем,  и  его  женой,  Марией   Анисимовной   (тетей
Марусей). Родители мамы, мамины братья -- дядя Федя и дядя  Павлуша,  --
ее сестра Анна Сергеевна со своим мужем