оложения,  благодаря
которому иные родственники "августейших" особ создавали роскошную  жизнь
и себе, и всем своим близким и  далеким.  Они  же  об  этом  даже  и  не
помышляли. Мама сама была предельно скромна в своих жизненных  запросах;
только в последние годы ее жизни, Павлуша, работавший  в  полпредстве  в
Берлине, прислал ей несколько хороших платьев,  делавших  ее  совершенно
неотразимой... А обычно она ходила  в  скромнейших  тряпочках  домашнего
изготовления, только изредка "лучшее" платье шила портниха, но все равно
она  и  так  выглядела  прекрасной.  Это  полное  отсутствие  мещанского
стяжательства многими воспринималось даже с обидой; считалось, что  вот,
мол, какие "убогие" старики, уж не мог зять их и приодеть  получше...  А
зять сам носил  летом  полувоенный  костюм  из  коломянки,  а  зимой  --
шерстяной; пальто носил тоже лет  15,  а  странную  куцую  шубу,  крытую
оленьим мехом, на беличьей подкладке, должно быть "справил"  себе  сразу
же после революции, и вместе с ушанкой носил зимой  до  последних  своих
дней... "Убогие" старики, "марксисты-идеалисты" сильны были своим духом,
животворящим, неиссякаемым и вечным. Отец знал  семью  Аллилуевых  очень
давно, еще с конца 90-х годов. Он оч
   ень любил и уважал их обоих, -- и это  было  взаимно.  Об  их  первых
встречах, связанных с  работой  подпольных  кружков,  много  написано  в
воспоминаниях дедушки, -- я не буду этого  повторять.  Кстати,  семейное
предание говорит о том, что в 1903-м  году  отец,  еще  молодой  человек
тогда, спас маму. Это было в Баку; ей  было  два  года,  она  играла  на
набережной и свалилась в море, -- он  вытащил  ее  из  воды.  Для  мамы,
впечатлительной и романтичной, такая  завязка  наверное  имела  огромное
значение,  когда  она  встретилась  с  отцом  позже,   шестнадцатилетней
гимназисткой, а он приехал из Сибири, ссыльный революционер  38-ми  лет,
давний друг семьи... Что могу помнить я?... Я помню только, что  бабушка
и дедушка жили постоянно у нас на даче Зубалово, -- хотя их комнаты были
всегда в противоположных концах дома. Они  сидели  за  столом  вместе  с
отцом, которого дедушка называл "Иосиф, ты", а бабушка "Иосиф, Вы", а он
обращался к ним очень почтительно и называл их по имени и отчеству.  Так
было, я помню, и после смерти мамы. Родители страшно тяжело перенесли ее
смерть, но они слишком хорошо понимали, как тяжело было это и для  отца,
и поэтому, -- как мне кажется и казалось,  --  в  их  отношении  к  нему
ничего не переменилось. Эта общая боль не обсуждалась никогда вслух,  но
незримо присутствовала между ними. Может быть, поэтому,  --  когда  весь
дом наш развалился, -- отец все чаще уклонялся от встреч  с  бабушкой  и
дедушкой. До войны он еще виделся с ними, в свои редкие приезды  в  наше
бывшее гнездо, Зубалово.  Это  бывало  обычно  летом  и  все  собирались
где-нибудь за столом в лесу,  на  свежем  воздухе  и  обедали  там.  Но,
по-видимому, отцу эти визиты были  слишком  болезненным  напоминанием  о
прошлом. Он обычно уезжал мрачный, недовольный, иногда перессорившись  с
кем-нибудь из детей. Дедушка и бабушка  всегда  выходили  повидать  его.
Дедушка приходил и на нашу квартиру в Кремле и, бывало, подолгу сидел  у
меня в комнате, дожидаясь прихода отца к обеду. Обедали обычно  часов  в
7-8 вечера, когда отец приходил после рабочего дня из своего кабинета  в
ЦК или в Совете министров (то
   гда  еще  --  Совнаркоме).  Обедал  он  всегда  не  один,  и  дедушке
удавалось, в лучшем случае, посидеть вместе с ним  за  столом,  молча...
Иногда отец подтрунивал над его мемуарами,  но  все  же  из  уважения  к
старику, не позволял себе никаких грубых шуток по этому поводу.  Иногда,
когда с отцом приходило слишком много народу, дедушка вздыхал и говорил:
"Ну, я пойду к себе. Зайду в другой раз". А другой раз представлялся ему
через полгода, или через год, --  раньше  он  не  мог  никак  собраться,
потому что это было для него, по-видимому, тяжелым  испытанием.  В  силу
своей  деликатности  и  чрезмерной  щепетильности,  дедушка  никогда  не
спрашивал отца о судьбе своего зятя Реденса, хотя судьба его собственной
дочери, Анны, разбитая жизнь ее и ее сыновей  его  очень  тревожили.  Он
только тихо и молча страдал от всего этого, и  насвистывал  себе  что-то
под нос, -- такая у него появилась привычка. Еще была тут и гордость  --
ничего не просить, ничего никогда не вымаливать, не выклянчивать... Люди
без самолюбия, без чувства  собственного  достоинства  этого  понять  не
могут. Как!  рядом  с  таким  человеком  и  ничего  не  выпросить?!  Да,
ничего... Бабушка была в этом смысле проще,  естественнее,  примитивнее.
Обычно у нее всегда накапливался запас каких-либо, чисто бытовых жалоб и
просьб, с которыми она обращалась в свое время в удобный  момент  еще  к
Владимиру Ильичу (хорошо знавшему и уважавшему всю  семью),  а  позже  к
отцу. И хотя время разрухи и военного коммунизма давно прошло, бабушка в
силу своей неприспособленности  к  "новому  быту"  часто  оказывалась  в
затруднениях самых насущных. Мама стеснялась много помогать своим родным
и "тащить все из дома", -- тоже в силу всяких моральных преград, которые
она  умела  перед  собой  воздвигать,  и   часто   бабушка,   совершенно
растерянная, обращалась к отцу с такой, например, просьбой: "Ах,  Иосиф,
ну подумайте, я нигде не могу достать уксус!" Отец хохотал, мама  ужасно
сердилась, и  все  быстро  улаживалось.  После  маминой  смерти  бабушка
чувствовала себя у нас в доме стесненно. Она жила или в Зубалове, или  в
Кремле, в своей маленькой чи
   стенькой квартирке, одна  среди  старых  фотографий  и  старых  своих
вещей, которые возила с  собой  по  всем  городам  всю  жизнь:  потертые
старинные кавказские  коврики,  неизменная  кавказская  тахта,  покрытая
ковром (с ковром же на стене, с подушками и мутаками) какие-то  сундучки
столетней  давности,  дешевые  петербургские  безделушки,  --  и   всюду
чистота, порядок, аккуратность. Я любила заходить к ней, -- у  нее  было
тихо, уютно, тепло, но бесконечно грустно. О чем же  веселом  могла  она
говорить?... Но здоровье и жизнелюбие ее были неистощимы. Уже за 70  лет
она выглядела превосходно. Маленького роста, она всегда  держала  голову
как-то очень прямо и гордо --  от  этого,  казалось,  прибавлялся  рост.
Всегда в чистом, опрятном платье, слепленном своими руками из  какого-то
своего старья, всегда с янтарными четками, намотанными на запястье левой
руки, прибранная, причесанная, она была красива; никаких морщин, никаких
следов дряхлости не было. Последние годы ее стала мучить стенокардия, --
результат душевных недугов и переживаний. Она мучительно думала и  никак
не могла понять -- почему же, за что попала в тюрьму ее дочь  Анна?  Она
писала письма  отцу,  давала  их  мне,  потом  забирала  обратно...  Она
понимала, что это ни к чему не приведет.  К  несчастьям,  валившимся  на
нашу семью одно за другим, она  относилась  как-то  фаталистически,  как
будто иначе оно не могло бы и быть... Умерла она в 1951  году,  в  самом
начале весны, во время одного из стенокардических спазмов, --  в  общем,
довольно неожиданно; ей было 76 лет. Одинокие старики -- и она и дедушка
-- никого не обременяли своими страданиями. Мало кто и знал о них  --  с
окружающими они были приветливы и сдержанны. Именно про таких стариков и
говорят испанцы: "Деревья умирают стоя". Я так жалею теперь --  когда  у
меня самой взрослый сын, а года через два-три будут и внуки, --  что  не
понимала их раньше. Да разве понимают внуки бабок, и дети --  родителей?
Мы  считали  бабушку  вздорной,  беспокойной  старухой,  дедушку  любили
больше. А они оба, каждый по-своему, были рыцарями правды и  чистоты.  И
можем ли мы, вн
   уки, противопоставить что-либо свое, лучшее, этим их качествам?...
   5
   Да,  эти  деревья  умирали  стоя.  Их  детям,  всем  без  исключения,
досталась трагическая судьба, каждому своя. Каждого жизнь изломала,  как
могла. Может быть, в этом -- судьба века? Или, быть может, каждый из них
был слишком слаб, чтобы выдержать напор истории, ломавшей и  куда  более
мощные стволы, валившей с корнем вековые деревья? Во всяком  случае,  ни
один из них не убегал от эпохи, от своего времени, -- наоборот, все были
в гуще событий, всегда жили больше жизнью общей, чем своей  собственной.
Мамин любимый брат Павлуша, большой друг ее, похожий на нее и  внешне  и
внутренне, только более мягкий, более податливый, чем она --  стал,  как
ни странно, профессиональным военным. Он стал им, не выбирая -- началась
революция, гражданская война, и он пошел воевать. Воевал он повсюду: под
Архангельском,  в  Туркестане  --  с   англичанами,   с   басмачами,   с
белогвардейцами. Когда окончилась гражданская война, судьба предоставила
ему интереснейшее  путешествие:  его  послали  (по  указанию  Ленина)  с
экспедицией Н. Урванцева на дальний север,  искать  руду  и  уголь.  Его
функции в экспедиции были вспомогательными, он был военным, а не ученым,
но ученых кто-то должен был оберегать и защищать  в  этих  диких  тогда,
безлюдных краях. Экспедиция нашла колоссальные залежи  угля  и  железной
руды на реке Норилке, -- как это и предполагал Н. Урванцев. Теперь здесь
стоит северный наш город Норильск, с многоэтажными  домами,  магазинами,
кинотеатрами, бассейном для плавания. А тогда экспедиция жила  в  чумах,
ездили на оленях и все  было  вокруг  совсем  как  у  Джека  Лондона.  У
Павлушиных детей сохранились фотографии: олени, собаки, меховые  малицы,
белое безлюдье вокруг... Н. Урванцев сейчас живет  в  Ленинграде  --  не
знаю, быть может, он что-либо написал или напишет о  своем  подвиге  тех
лет... В конце 20-х годов дядя  Павлуша  был  послан  советским  военным
представителем в тогдашнюю, еще дофашистскую Германию, -- официально  он
был прикомандирован к нашему торговому представительству. Он уехал  туда
с семьей и жил там долго. Наверное, маме было тоскливо без него  --  это
было самое тр
   удное для нее время... Временами он присылал ей что-нибудь  радостное
для всех женщин: платье, хорошие духи, -- тогда жили все  аскетически  и
мало  думали  о  подобных  вещах.  Но  отец   относился   пуритански   к
"заграничной роскоши" и не переносил даже запаха духов,  --  он  считал,
что от женщины должно было пахнуть только свежестью  и  чистотой...  Так
что мама радовалась этим подаркам "подпольно", хотя духи все-таки шли  в
ход и навсегда соединились с ее обликом в моей детской  памяти.  От  нее
самой, от ее рук  чем-то  пахло  необыкновенно  хорошо...  Она  заходила
вечером иногда в мою комнату, когда я  уже  засыпала,  гладила  меня  по
голове, и я долго потом нюхала  подушку,  засыпая,  --  долго-долго  еще
оставался необъяснимый аромат... Мама как-то ездила в Карловы  Вары,  --
тогдашний Карлсбад, и гостила недолго у брата в  Берлине.  В  результате
этой поездки появились в доме прехорошенькие вязаные кофточки для меня и
брата Василия. Для тех лет, это было, конечно, безумной роскошью.  Чтобы
мы, дети, не подпали  под  тлетворное  влияние  буржуазной  Европы,  нам
говорили, что мама привезла это все "из Ленинграда", --  и  мы  довольно
долго этому верили... А отец всю жизнь задавал мне с  недовольным  лицом
вопрос: "Это у тебя заграничное?" -- и расцветал, когда я отвечала,  что
нет, наше отечественное. Это продолжалось и когда я была уже взрослой...
И если, не приведи Бог, от меня пахло одеколоном, он морщился и  ворчал:
"Тоже, надушилась!..." Маме незачем было внушать пуританские правила, --
она сама была предельно скромна по образу жизни и кодексу чести тех лет,
то есть, по нормам тогдашней жизни "верхов", особенно  партийных,  а  ее
брат просто хотел  ее  иногда  несколько  побаловать  по  своей  доброте
душевной... В  день  смерти  мамы  дядя  Павлуша,  к  сожалению,  был  в
Германии. Ему  оставалось  только  искать  в  себе  силы,  чтобы  как-то
поверить в это чудовищное известие... Потом он жил в Москве. Я помню его
всегда в военной форме. У него было генеральское (по сегодняшним рангам)
звание,  работал  он  в  Бронетанковом  управлении,  был  одним  из  его
создателей и организаторов. Он был высокий, худощавый, длинноногий,  как
дедушка, с печальными, удивительно мягкими  и  добрыми  карими  глазами.
Моего брата и меня он обожал, особенно после смерти мамы,  всегда  сажал
на колени, целовал и бормотал какие-то ласковые слова... Последнее время
-- незадолго до своей смерти в 1938 году -- он приходил на нашу квартиру
в Кремле, и сидел подолгу у меня или  у  Василия  в  комнате,  дожидаясь
отца, точь в точь как дожидались его и дедушка и дядя Алеша  Сванидзе...
По-видимому, и дождаться отца было трудно, и это огорчало дядю  Павлушу;
он вздыхал и был печален. Помню я и то, как  он  приезжал  с  семьей,  с
остальными нашими близкими, к отцу на  Ближнюю  дачу,  --  кажется,  был
новый год или чей-то день рождения.  Отец  очень  любил  Павлушу  и  его
детей. За столом было весело, как у  всех  обыкновенных,  очень  близких
людей... В 1938 году, когда  уже  были  арестованы  Александр  Семенович
Сванидзе с женой и муж Анны  Сергеевны,  Реденс,  дядя  Павлуша  не  раз
приходил к отцу отстаивать кого-нибудь из своих знакомых  военных,  тоже
попавших в эту гигантскую волну... Но это оставалось  безрезультатным...
Осенью 1938 года Павлуша уехал в отпуск в Сочи, что было вредно для  его
нездорового сердца. Когда он вернулся из отпуска и  вышел  на  работу  в
свое Бронетанковое  управление,  то  не  нашел  там  с  кем  работать...
Управление как вымели метлой,  столько  было  арестов...  Павлуше  стало
плохо с сердцем тут же в кабинете, где он и умер от  сердечного  спазма.
Позже Берия, уже водворившийся в Москве,  выдумывал  разные  версии  его
смерти и упорно внушал их отцу,  вплоть  до  того,  что  вдова  Павлуши,
Евгения Александровна, была заподозрена в его отравлении,  и  Бог  знает
что еще не говорилось... А что  проще  того  очевидного  факта,  что  не
всякое сердце могло выдержать происходившее вокруг... Павлуша был, как и
дедушка, как и мама, молчалив,  скрытен  и  деликатен.  Он  прятал  боль
внутри и в какой-то момент она должна была его  убить  изнутри...  Берия
все-таки не отстал, и  в  1948  году,  через  десять  лет  после  смерти
Павлуши, его вдова отправилась в тюрьму, где наряду с прочими "шп
   ионскими делами" ей предъявили и обвинение в отравлении  мужа  десять
лет назад... И она вместе  с  Анной  Сергеевной,  вдовой  расстрелянного
десять лет назад Реденса, получили каждая по десять лет одиночки, откуда
их обоих освободил лишь 1954-ый год... Анна  Сергеевна,  старшая  мамина
сестра, не была так близка ей, как брат, -- но все  же  они  были  очень
дружны. Она была иным  характером,  другой  натурой,  чем  мама,  но  не
противоположной  ей.  Это  было  воплощение  доброты,  того   идеального
последовательного христианства, которое прощает всех и вся.  Вряд  ли  я
знаю и могу назвать кого-либо еще, кто  мог  бы  так  последовательно  и
упорно всю жизнь, с самой юности и до сегодняшнего  дня,  посвящать  всю
себя целиком людям -- помогать им, думать об  их  делах,  думать  всегда
прежде о них, и совсем в  последнюю  очередь  --  о  себе.  Отец  всегда
страшно  негодовал  на  это  ее  христианское  всепрощение,  называл  ее
"беспринципной",  "дурой",  говорил,  что  "ее   доброта   хуже   всякой
подлости". Мама жаловалась, что "Нюра портит детей, и своих, и моих", --
"тетя Аничка" всех любила, всех жалела, и на  любую  шалость  и  пакость
детей  смотрела  сквозь  пальцы.  Это  не  было  каким-то   сознательным
"философски" обоснованным поведением, просто такова была ее природа, она
иначе и не смогла бы жить. Она была когда-то очень красива, -- тоненькая
тростиночка с выточенными чертами лица, гораздо более правильными, чем у
мамы, с карими глазами и великолепными зубами,  как  у  всех  братьев  и
сестер.  Та  же  смуглость,  те  же  тонкие  руки,  тот   же   восточный
экзотический облик. Рано выйдя замуж, она располнела и потом уже никогда
не следила за собой, пренебрегая своей  внешностью,  как  это  бывает  с
красивыми от рождения людьми. В отличие от аккуратной, строгой мамы, она
была всегда  неряшливо  и  бестолково  одета,  зачесывала  волосы  назад
круглой гребенкой, совершенно  не  думая  о  форме,  о  внешней  стороне
поведения. Добро, добро людям и для людей, -- вот был ее девиз  и  смысл
всей ее жизни, безразлично -- были ли у нее возможности делать это добро
или нет. О приличиях, о внешнем, она просто не задумыв
   алась. Маму коробило от ее непосредственности, от  антиэстетизма,  от
безалаберности и бестолковости в ее доме, от всего того, что самой  маме
было чуждо. Но вместе с тем она любила  сестру,  дружила  с  ней  и  они
разделяли общие взгляды -- глубокую человечность и  веру  в  людей.  Дом
Анны Сергеевны был целиком возложен на  плечи  Тани,  Татьяны  Ивановны,
великолепной старой няни (подруги  моей  няни),  полностью  освободившей
свою  хозяйку  от  забот  о  кухне  и  детях.  Мужа  своего   Станислава
Францевича,  польского  большевика,  давнего  сподвижника  Дзержинского,
"Аничка" обожала и считала -- и продолжает считать  и  сейчас  --  самым
лучшим, самым справедливым и самым  порядочным  человеком  на  земле.  Я
помню только, что он был очень красив, с живым  лицом,  с  ослепительной
улыбкой, всегда добрый и веселый с нами, с детьми. У них было два  сына,
красивые полуюжане, полуполяки; они выросли добрыми и мягкими -- в мать,
и изящными -- в отца. О Реденсе говорили, что он бывал  груб,  заносчив,
не терпел возражений, -- я не берусь судить о том, чего не помню и  чего
не знала сама. Он был после гражданской войны крупным чекистом  Украины,
-- они жили тогда, всей семьей, в Харькове.  Потом  его  перевели  в  ЧК
Грузии. И тут  он  впервые  столкнулся  с  Берия,  желавшим  возглавлять
грузинскую  ЧК.  Они  не  понравились   друг   другу.   Реденс,   ученик
Дзержинского, и Берия, рассматривавший Грузию как свою будущую  вотчину,
свой плацдарм для последующего  движения  наверх,  к  власти...  Реденса
выжили быстро из Грузии, а позже Берия воцарился там  первым  секретарем
Грузинского ЦК партии. Я  еще  вернусь  к  этому  персонажу,  связанному
дьявольской связью со всей нашей семьей и уничтожившему добрую  половину
ее. Скажу только, что о  тех  давних  временах  мне  рассказывала  много
старая кавказская большевичка О. Г. Шатуновская, понимавшая роль  Берия,
знавшая ему цену еще давно. Собственно говоря, цену ему знали все старые
партийцы Закавказья, и если бы не странная поддержка отца, которой Берия
ловко заручился, то его выдвижения не допустили бы ни С. М. Киров, ни Г.
К. Орджоникидзе, ни все те люди, к
   то хорошо знал Закавказье и ход тамошней  гражданской  войны.  Именно
этих людей  он  уничтожил  первыми  же,  едва  получив  возможность  это
сделать... В начале тридцатых годов Реденс работал в московской ЧК.  Его
высокое положение (он был в числе первых депутатов Верховного Совета еще
в 1936 году) позволяло Анне Сергеевне не работать,  не  зарабатывать  на
жизнь. Но она была прирожденной общественницей, и всю жизнь ее наполняли
заботы о ком-то, устройство чьих-то дел, опекание чьих-то детей. Она  не
занималась стяжательством, как это  делали  другие  знатные  "чекистские
дамы", одетые во все заграничное; ей было не до того. "Мой  муж  меня  и
так очень любит", говорила она, никогда не обращая внимания на  сплетни.
Ей постоянно жужжали в уши об его изменах, -- кто знает, быть может,  он
и не был  святым,  --  но  ее  это  не  затрагивало,  ревность  была  не
существовавшим  для  нее  чувством;  она  смеялась  и  повторяла:   "Ах,
оставьте! Мой муж любит меня, и я люблю его, какое мне дело,  происходит
что-нибудь еще или нет?" И это была не  поза,  это  было  искренне,  она
верила в него, в его отношение к ней, как она  верила  в  людей  вообще.
Приход Берия в 1938 году в НКВД Москвы означал для Реденса недоброе,  --
о