девятый класс. В те годы.  --  1942-43  --  произошли  события,
навсегда разъединившие нас с отцом -- мы стали относиться друг  к  другу
отчужденно. Но его ласку, его любовь и  нежность  ко  мне  в  детстве  я
никогда не забуду. Он мало с кем был так нежен, как со мной,  --  должно
быть когда-то он очень любил маму. Еще любил он и уважал свою  мать.  Он
говорил, что  она  была  умной  женщиной.  Он  имел  ввиду  ее  душевные
качества, а не образование, -- она едва умела нацарапать  свое  имя.  Он
рассказывал иногда, как она колотила его, когда он  был  маленьким,  как
колотила и его отца, любившего выпить.* Характер у  нее  был,  очевидно,
строгий и решительный, и это восхищало отца. Она рано овдовела  и  стала
еще суровее. У нее было много детей, но все умерли в раннем детстве,  --
только отец мой выжил. Она была очень набожна и мечтала о том, чтобы  ее
сын стал священником. Она осталась религиозной до последних  своих  дней
и, когда отец навестил ее, незадолго до ее смерти, сказала ему: "А жаль,
что ты так и  не  стал  священником"...  Он  повторял  эти  ее  слова  с
восхищением; ему нравилось ее пренебрежение к тому, чего он достиг --  к
земной славе, к суете...  Она  так  и  не  захотела  покинуть  Грузию  и
приехать жить в Москву, хотя отец звал ее, и мама тоже. Ей был не  нужен
столичный уклад жизни, она продолжала свою тихую, скромную жизнь простой
набожной старухи. Умерла она в 1936 году около  восьмидесяти  лет.  Отец
очень огорчался, и  часто  говорил  о  ней  позже.  Но  он  был  плохим,
невнимательным сыном, как и отцом, и мужем... Все его  существо  целиком
было посвящено другому, --  политике,  борьбе,  --  поэтому  чужие  люди
всегда были для него важнее и значительнее близких.

   * Его отец и погиб в пьяной драке кто-то ударил его ножом.

   Отец обычно не  допекал  меня  нотациями  или  какими-нибудь  нудными
придирками. Его родительское руководство  было  самым  общим  --  хорошо
учиться, больше бывать на воздухе, никакой роскоши, никакого  баловства,
Иногда он проявлял по отношению ко  мне  какие-то  самодурские  причуды.
Однажды, когда мне было лет десять, в Сочи, отец, поглядев  на  меня  (я
была довольно "крупным ребенком")  вдруг  сказал:  "Ты  что  это,  голая
ходишь?" Я не понимала в чем дело. "Вот, вот!" --  указал  он  на  длину
моего платья -- оно было выше колен, как и полагалось в  моем  возрасте.
"Черт знает что!" -- сердился отец, -- "а это что  такое?"  Мои  детские
трусики тоже его разозлили. "Безобразие! Физкультурницы!" раздражался он
все больше -- "ходят все голые!" Затем он отправился в  свою  комнату  и
вынес оттуда две своих нижних рубашки из батиста. "Идем!" --  сказал  он
мне. "Вот, няня" -- сказал он моей няне, на лице которой  не  отразилось
удивления -- "вот, сшейте ей сами шаровары, чтобы  закрывали  колени;  а
платье должно быть ниже колен!" -- "Да, да!" -- с  готовностью  ответила
моя няня,  вовек  не  спорившая  со  своими  хозяевами.  --  "Папа!"  --
взмолилась я, -- "да ведь так сейчас никто не носит!"  Но  это  был  для
него совсем не резон... И мне сшили дурацкие длинные шаровары и  длинное
платье, закрывавшее коленки -- и все это я надевала только, идя к  отцу.
Потом я постепенно укорачивала платье, -- он не замечал, потому что  ему
было уже совсем не до того. И вскоре я вернулась к обычной одежде...  Но
он не раз еще доводил меня до слез придирками к моей  одежде:  то  вдруг
ругал, почему я ношу летом носки, а не чулки, -- "ходишь опять с  голыми
ногами!" То требовал, чтобы платье было не в талию, а широким балахоном.
То сдирал с моей головы берет -- "Что это за  блин?  Не  можешь  завести
себе шляпы получше?" И сколько я  ни  уверяла,  что  все  девочки  носят
береты, он был неумолим, пока это не проходило у него, и он  не  забывал
сам. Позже я узнала от Александры Николаевны Накашидзе.  что  старики  в
Грузии не переносят коротких платьев, коротких  рукавов  и  носок.  Даже
став взрослой, идя к отцу, я всегда должна была думать,  не  слишком  ли
ярко я одета, так как неминуемо получила бы от него замечание. "На  кого
ты похожа?!" -- произносил он иногда, не стесняясь присутствующих.  Быть
может, его раздражало, что  я  не  походила  внешне  на  маму,  а  долго
оставалась неуклюжим подростком "спортивного типа". Чего-то ему  во  мне
не хватало, в моей внешности. А вскоре и внутренний мой  мир  начал  его
раздражать. Когда началась война, прекратились и эти  редкие  встречи  с
отцом, и для нас с ним настало полное отчуждение. А после  войны  мы  не
сблизились снова. Я выросла, и мои детские игры и  забавы,  развлекавшие
отца, остались в далеком прошлом.
   14
   Когда в 1941 разразилась война, старший брат мой  Яша  отправился  на
фронт уже 23 июня, вместе со своей батареей,  вместе  со  всем  выпуском
своей Академии.* Они только что закончили Академию,  как  раз  к  началу
войны. Он  не  сделал  попытки  использовать  какую-нибудь,  хоть  самую
малейшую возможность избежать опасности -- хотя бы поехать  не  в  самое
пекло (в Белоруссию), или, может быть, отправиться  куда-нибудь  в  тыл,
или остаться где-нибудь при штабе. Подобное поведение было исключено для
него всем его характером, всем укладом его честной, порядочной и строгой
жизни. И, так как отец относился к нему незаслуженно холодно, --  а  это
было всем известно,  --  то  никто  из  высших  военных  чинов  не  стал
оказывать ему протекцию, зная, что это встретило бы только ярость отца.

   * Московская артиллерийская академия имени Фрунзе.

   Не знаю, почему Яша сделался профессиональным военным. Он был глубоко
мирный человек -- мягкий,  немного  медлительный,  очень  спокойный,  но
внутренне твердый и убежденный. Он  был  похож  на  отца  миндалевидным,
кавказским разрезом глаз, и больше ничем... Больше он  походил  на  свою
мать, Екатерину Сванидзе, умершую, когда ему было два года. Это сходство
бросается в глаза и на портретах. Очевидно, и характер достался  ему  от
нее -- он не был ни честолюбив, ни властолюбив, ни резок, ни одержим. Не
было в нем противоречивых качеств, взаимоисключающих стремлений; не было
в нем и каких-либо блестящих способностей; он был скромен, прост,  очень
трудолюбив и трудоспособен, и очаровательно спокоен. Я видела  лишь  раз
или два, что он может и взорваться -- внутренний  жар  был  в  нем;  это
происходило   всегда   из-за   Василия,   из-за   привычки    последнего
сквернословить в моем присутствии и  вообще  при  женщинах,  и  при  ком
угодно. Яша этого не выдерживал, набрасывался  на  Василия  как  лев,  и
начиналась рукопашная. Яша жил в Тбилиси довольно долго. Его воспитывала
тетка,  сестра  его  матери,  Александра  Семеновна.  Потом  юношей,  по
настоянию своего  дяди  Алеши  Сванидзе,  он  приехал  в  Москву,  чтобы
учиться. Отец встретил его неприветливо, а мама старалась  его  опекать.
Вообще говоря, жизнь в Кремле в одной квартире с нами и учеба на русском
языке, трудно дававшемся ему вначале, -- все  это  было  совсем  не  для
него. Оставшись в Грузии, он, наверное, жил бы спокойнее и лучше, как  и
его двоюродные братья. Яша всегда чувствовал себя  возле  отца  каким-то
пасынком, -- но не возле моей мамы, которую он очень любил. Первый  брак
принес ему трагедию. Отец  не  желал  слышать  о  браке,  не  хотел  ему
помогать, и вообще вел себя, как самодур. Яша стрелялся у нас  в  кухне,
рядом со своей маленькой комнаткой, ночью. Пуля прошла  навылет,  но  он
долго болел. Отец стал относиться к нему за это еще хуже -- я уже писала
об этом. Мне позже об этом рассказывала няня. После этого  Яша  уехал  в
Ленинград и жил там в квартире у дедушки  Сергея  Яковлевича  Аллилуева.
Родилась девочка, которую он очень любил, но  она  вскоре  умерла;  этот
первый брак его потом быстро распался. Яша работал в Ленинграде на  ТЭЦ,
-- он был по специальности инженером-электриком. Ему  бы  и  работать  в
этой мирной профессии... В 1935  Яша  приехал  в  Москву  и  поступил  в
Военную Артиллерийскую Академию. Примерно через год он женился на  очень
хорошенькой женщине, оставленной ее мужем.  Юля  была  еврейкой,  и  это
опять вызвало недовольство отца. Правда, в те годы он еще  не  выказывал
свою ненависть к евреям так явно, -- это началось у  него  позже,  после
войны, но в душе он никогда не питал к ним симпатии. Но Яша  был  тверд.
Он сам знал все слабости Юли, но относился и ней  как  истинный  рыцарь,
когда  ее  критиковали  другие".  Он  любил  ее,  любил  дочь   Галочку,
родившуюся в 1938 году, был хорошим семьянином и не обращал внимания  на
недовольство отца. Он приходил иногда к нам на квартиру в Кремль,  играл
со мной, смотрел как я делаю уроки  и  с  напряжением  ждал  когда  отец
придет обедать. За столом он сидел обычно молча. Яша уважал отца  к  его
мнения, и по его желанию стал военным. Но они были слишком разные  люди,
сойтись душевно им было невозможно.  ("Отец  всегда  говорит  тезисами",
как-то раз мне сказал Яша).  Яшино  спокойствие  и  мягкость  раздражали
отца, бывшего порывистым и быстрым даже  в  старости.  До  войны  Яша  с
семьей жил у нас в Зубалове каждое  лето,  а  весной  мы  с  ним  вместе
занимались, готовясь каждый к своим экзаменам. У нас была там баня, а на
бане был обширный чердак, где висели сухие березовые банные веники.  Там
было сухо и ароматно, мы притащили туда ковер, и занимались там  вместе.
Перед началом войны Яше было тридцать три года, а мне --  пятнадцать,  и
мы только-только с ним подружились по-настоящему. Я любила его именно за
его ровность, мягкость и спокойствие. А он всегда меня любил,  играл  со
мной, а я теперь возилась с его дочкой... Если бы не война, мы стали  бы
настоящими крепкими  друзьями  на  всю  жизнь.  Яша  ушел  на  фронт  на
следующий же день после начала войны, и мы с ним простились по телефону,
-- уже невозможно было встретиться. Их часть отпра
   вляли прямо туда, где царила тогда полнейшая неразбериха -- на  запад
Белоруссии, под Барановичи. Вскоре перестали поступать какие  бы  то  ни
было известия. Юля с Галочкой  оставались  у  нас.  Неведомо  почему  (в
первые месяцы войны никто не знал толком, что делать,  даже  отец),  нас
отослали всех в Сочи: дедушку с бабушкой,  Анну  Сергеевну  с  двумя  ее
сыновьями. Юлю с Галочкой и меня с няней. В конце августа я говорила  из
Сочи с отцом по телефону. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего  лица.
Я спросила его, почему нет  известий  от  Яши,  и  он  медленно  и  ясно
произнес: "Яша попал в плен".  И,  прежде  чем  я  успела  открыть  рот,
добавил: "Не говори ничего его жене пока что..."  Юля  поняла  по  моему
лицу, что что-то стряслось, и бросилась ко мне с вопросами, как только я
положила трубку, но я лишь твердила: "Он ничего сам не знает"... Новость
казалась мне столь страшной, что я была бы не в силах сказать ее Юле  --
пусть уж ей скажет кто-нибудь другой... Но отцом  руководили  совсем  не
гуманные соображения по отношению к Юле: у него  зародилась  мысль,  что
этот плен неспроста, что Яшу кто-то умышленно "выдал" и "подвел",  и  не
причастна ли к этому Юля... Когда мы вернулись к сентябрю в  Москву,  он
сказал мне: "Яшина дочка пусть останется пока  у  тебя...  А  жена  его,
по-видимому, нечестный человек, надо будет в этом разобраться..." И  Юля
была арестована в Москве; осенью 1941 года, и пробыла в тюрьме до  весны
1943 года, когда "выяснилось", что она не  имела  никакого  отношения  к
этому несчастью, и когда  поведение  самого  Яши  в  плену,  наконец-то,
убедило отца, что он тоже не собирался сам сдаваться в плен... На Москву
осенью 1941  года  сбрасывали  листовки  с  Яшиными  фотографиями  --  в
гимнастерке, без ремня, без петлиц, худой и черный... Василий принес  их
домой, мы долго разглядывали, надеясь, что это фальшивка, -- но нет,  не
узнать Яшу было невозможно... Спустя много лет, возвращались домой люди,
которые тоже побывали в плену, а освободившись из плена, попадали к  нам
в лагеря, в тайгу, на север... Многие слышали  о  том,  что  Яша  был  в
плену, -- немцы ис
   пользовали этот факт в пропагандных целях. Но было известно,  что  он
вел  себя  достойно,  не  поддаваясь  ни   на   какие   провокации,   и,
соответственно испытывал жестокое обращение.  Зимою  1943-44  года,  уже
после Сталинграда, отец вдруг сказал мне в одну из  редких  тогда  наших
встреч: "Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих...  Стану
я с ними торговаться! Нет, на войне -- как на войне".  Он  волновался,--
это было видно по его раздраженному тону, -- и больше не  стал  говорить
об этом ни слова, а сунул мне какой-то текст на английском языке, что-то
из переписки с Рузвельтом, и  сказал:  "Ну-ка,  переведи!  Учила,  учила
английский язык, а можешь ли перевести?" Я перевела, он  был  удивлен  и
доволен, -- и аудиенция была закончена, так как ему  было  уже  некогда.
Потом еще раз он сказал о Яше, летом 1945 года, после победы.  Мы  долго
не виделись до  того.  "Яшу  расстреляли  немцы.  Я  получил  письмо  от
бельгийского офицера, принца  что  ли,  с  соболезнованием,  --  он  был
очевидцем... Их всех освободили американцы..." Ему  было  тяжко,  он  не
хотел долго задерживаться на этой теме.  Валентина  Васильевна  Истомина
(Валечка), бывшая в то время экономкой у отца, рассказывала  мне  позже,
что такое же известие о Яшиной гибели услышал К. Е. Ворошилов  на  одном
из фронтов в Германии, в самом конце войны. Он не знал, как  сказать  об
этом отцу, и страдал сам -- Яшу все знали и любили. Так услышали об этом
из двух источников.* Может быть, слишком поздно, когда  Яша  уже  погиб,
отец почувствовал к  нему  какое-то  тепло  и  осознал  несправедливость
своего отношения к нему... Яша перенес почти четыре года плена,  который
наверное был для него ужаснее,  чем  для  кого-либо  другого...  Он  был
тихим, молчаливым героем, чей подвиг был  так  же  незаметен,  честен  и
бескорыстен, как и вся  его  жизнь.  Я  видела  недавно  во  французском
журнале статью  шотландского  офицера,  якобы  очевидца  гибели  Яши.  К
статьям подобного рода надо относиться осторожно --  на  Западе  слишком
много всяких фальшивок о "частной жизни" моего отца и членов его  семьи.
Но в этой статье -- похожи на правду две
   вещи:  фото  Яши,  худого,   изможденного,   в   солдатской   шинели,
безусловно, не подделка; и тот, приведенный автором факт, что отец тогда
ответил отрицательно,  на  официальный  вопрос  корреспондентов  о  том,
находится ли в плену его сын. Это значит, что  он  сделал  вид,  что  не
знает этого, -- и тем  самым,  следовательно,  бросил  Яшу  на  произвол
судьбы... Это весьма похоже на отца -- отказываться от  своих,  забывать
их, как будто бы их не было... Впрочем,  мы  предали  точно  также  всех
своих пленных... Во всяком случае,  жизнь  Яши  всегда  была  честной  и
порядочной. Он был скромен, ему претило всякое упоминание о том, чей  он
сын... И он честно и последовательно избегал любых привилегий для  своей
персоны,  да  у  него  их  никогда  и  не  было.  Была  сделана  попытка
увековечить его,  как  героя.  Отец  сам  рассказывал  мне,  что  Михаил
Чиаурели, собираясь ставить марионеточную "эпопею" -- "Падение Берлина",
советовался с отцом: у него был замысел дать там Яшу, как  героя  войны.
Великий спекулянт от искусства, Чиаурели  почуял,  какой  мог  бы  выйти
"сюжет" из этой трагической судьбы... Но отец не согласился. Я думаю, он
был прав. Чиаурели сделал бы из Яши такую же  фальшивую  куклу,  как  из
всех остальных. Ему нужен был этот "сюжет" лишь для  возвеличения  отца,
которым он так упоенно занимался в своем "искусстве". Слава Богу, Яша не
попал на экран в таком виде...

   * Трудно считать их достоверными и, мне кажется, гибель Яши  все  еще
остается загадочной.

   Хотя отец вряд ли имел это в виду, отказывая М. Чиаурели, ему  просто
не  хотелось  выпячивать  своих  родственников,  которых  он,  всех  без
исключения, считал не заслуживавшими памяти. А  благодарной  памяти  Яша
заслуживал; разве быть честным, порядочным человеком в наше время --  не
подвиг?...
   15
   Когда началась война,  у  всех  людей  проснулось  чувство  общности,
всякие разногласия отступили перед лицом общей опасности. Так  произошло
даже в нашей, уже развалившейся семье. Сначала нас всех отослали в Сочи:
бабушку, дедушку, Галочку (Яшину дочку) с ее матерью, Анну  Сергеевну  с
детьми, меня с няней. К сентябрю 1941 года мы вернулись  в  Москву  и  я
увидела как разворотило бомбой угол Арсенала, построенного Баженовым, --
как раз напротив  наших  окон.  Перед  нашим  домом  спешно  заканчивали
строить бомбоубежище для правительства, с ходом  из  нашей  квартиры.  Я
потом бывала там несколько раз вместе с  отцом.  Было  страшно  все,  --
жизнь перевернулась и распалась, надо  было  уезжать  из  Москвы,  чтобы
учиться. В нашу школу попала бомба, и  это  тоже  было  страшно.  Затем,
опять же неожиданно, нас собрали и отправили в Куйбышев:  долго  грузили
вещи в специальный вагон... Поедет ли отец из Москвы -- было неизвестно;
на всякий случай грузили и его библиотеку. В Куйбышеве нам  всем  отвели
особнячок на Пионерской улице, с двориком. Здесь был какой-то музей. Дом
был наспех отремонтирован, пахло краской, а в  коридорах  --  мышами.  С
нами приехала вся домашняя "свита" -- Александра Николаевна Накашидзе со
всеми  поварами,  подавальщицами,  охраной,  "дядькой"  моим,   Михаилом
Никитичем Климовым, и няней. Ехала с  нами  и  первая  жена  Василия  --
молоденькая, беременная Галя,  и  в  октябре  1941  года  она  родила  в
Куйбышеве сына Сашу. Кое-как все разместились в особнячке;  не  обошлось
без склок  бабушки  с  Александрой  Николаевной.  Лишь  дедушка  захотел
остаться в Тбилиси -- он уехал туда из Сочи и прекрасно провел  там  два
года. Дом наш был полон. Я ходила  в  школу  в  девятый  класс,  все  мы
слушали каждый день сводки радио. Осень 1941 года была очень  тревожной.
В конце октября 1941 года я поехала в Москву --  повидать  отца.  Он  не
писал мне, говорить с ним по  телефону  было  трудно  --  он  нервничал,
сердился и отвечал лишь, что ему некогда со мной разговаривать. В Москву
я приехала 28 октября -- в тот самый день, когда бомбы попали в  Большой
театр, в университет на Моховой, и в здание ЦК на Старой  площади.  Отец
был в убежище,  в  Кремле,  и  я  спустилась  туда.  Такие  же  комнаты,
отделанные деревянными панелями, тот же большой стол с приборами, как  и
у него в Кунцево, точно такая же мебель. Коменданты гордились  тем,  как
они здорово копировали Ближнюю дачу, считая,  что  угождают  этим  отцу.
Пришли те же лица, что и всегда, только все теперь в военной форме.  Все
были возбуждены -- только что  сообщили,  что  разведчик,  пролетев  над
Москвой, всюду набросал небольших бомб... Отец не замечал меня, я мешала
ему. Кругом  лежали  и  висели  карты,  ему  докладывали  обстановку  на
фронтах. Наконец, он заметил меня, надо было что-то сказать... "Ну,  как
ты там, подружилась с кем-нибудь из  куйбышевцев?"  --  спросил  он,  не
очень думая о своем вопросе. "Нет", -- ответила я, -- "там  организовали
специальную школу из эвакуированных детей, их много очень",  --  сказала
я, не предполагая, какова будет на это реакция.  Отец  вдруг  поднял  на
меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда  что-либо  его  задевало:
"Как? Специальную школу?" -- я видела,  что  он  приходит  постепенно  в
ярость. "Ах вы!" --  он  искал  слова  поприличнее,  --  "ах  вы,  каста
проклятая! Ишь, правительство, москвичи  приехали,  школу  им  отдельную
подавай! Власик -- подлец, это его все рук дело!..." Он был уже в гневе,
и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы.
Он был прав, -- приехала каста, приехала  столичная  верхушка  в  город,
наполовину выселенный, чтобы  разместить  все  эти  семьи,  привыкшие  к
комфортабельной жизни и "теснившиеся" здесь  в  скромных  провинциальных
квартирках... Но поздно было говорить о касте, она уже успела