возникнуть
и теперь, конечно, жила по своим  кастовым  законам.  В  Куйбышеве,  где
москвичи варились в собственном соку, это было особенно видно.  В  нашей
-- "эмигрантской" школе все московские знатные детки, собранные  вместе,
являли  столь  ужасающее  зрелище,  что   некоторые   местные   педагоги
отказывались идти в классы вести урок. Слава Богу, я  училась  там  лишь
одну зиму и уже в июне вернулась в Москву. Я ездила в Москву и
   з Куйбышева еще в ноябре 1941 года и в январе 1942, тоже на день-два,
повидать отца. Он был, как и в первый раз, занят  и  раздражен,  --  ему
было абсолютно не до меня и вообще не до наших глупых домашних дел...  Я
чувствовала себя в ту зиму страшно одинокой.  Может  быть,  возраст  уже
подходил такой, -- шестнадцать лет, пора  мечтаний,  исканий,  сомнений,
которых я не знала раньше. В Куйбышеве я стала  впервые  ходить  слушать
серьезную музыку, -- туда  была  эвакуирована  филармония.  Там  впервые
исполнили и седьмую симфонию Шостаковича. У нас внизу, в длинном  темном
коридоре возле кухни крутили кинопередвижку --  мы  смотрели  хронику  с
фронтов, осажденный Ленинград, осень под Москвой... Хроника тех  военных
лет незабываема --  ее  тогда  снимали  прямо  в  боях,  в  окопах,  под
надвигающимися танками... Приехал ненадолго Василий  повидать  сына.  Он
лишь перед войной окончил авиационное училище в Липецке,  --  тогда  еще
сам летал на истребителях, -- но уже был майор  и  назначен  Начальником
Инспекции  ВВС,  --  какая-то  непонятная  должность  непосредственно  в
подчинении у отца. Недолго Василий был под  Орлом,  потом  штаб-квартира
его была в Москве, на Пироговской -- там он заседал в колоссальном своем
кабинете. В Куйбышеве возле него толпилось  много  незнакомых  летчиков,
все были подобострастны перед  молоденьким  начальником,  которому  едва
исполнилось двадцать лет. Это  подхалимничание  и  погубило  его  потом.
Возле него  не  было  никого  из  старых  друзей,  которые  были  с  ним
наравне... Эти же все заискивали, жены их навещали Галю и тоже искали  с
ней дружбы. В доме нашем была толчея. Кругом была неразбериха,  --  и  в
головах наших тоже. И не было никого с  кем  бы  душу  отвести,  кто  бы
научил, кто бы  сказал  умное,  твердое,  честное  слово...  В  ту  зиму
обрушилось на меня страшное открытие. Я читала английские и американские
журналы, просто из интереса к информации и к языку -- "Life", "Fortune",
"The Illustrated London News". И вдруг наткнулась  на  статью  об  отце,
где, как давно  известный  факт  упоминалось,  что  "жена  его,  Надежда
Сергеевна Аллилуева покончила с собой в ночь на 9 ноября 1932  года".  Я
была потрясена, я не верила своим глазам, но ужасно, что я верила  этому
сердцем. В самом деле, все произошло так неожиданно тогда... Я  ринулась
к бабушке и сказала, что "я все знаю, почему от меня скрывали?"  Бабушка
очень удивилась, и тут же стала подробно рассказывать, как это на  самом
деле произошло. "Ну кто бы мог подумать?" -- повторяла она без конца, --
"ну, кто бы мог подумать, что она это сделает?" С тех пор  мне  не  было
покоя. Я вспоминала то, что могла помнить.  Я  думала  об  отце,  о  его
характере, о том, как в самом деле, трудно с ним; я  искала  причин,  но
никто не хотел мне толком объяснить...  Да  и  потом  Анна  Сергеевна  и
бабушка не так уж хорошо понимали маму, событие это уже  было  заслонено
для них новыми несчастиями, (смертью  Павлуши,  гибелью  Реденса,  обоих
Сванидзе), острота его со временем для них притупилась. А я не  находила
себе места. Что-то  рухнуло  во  мне  самой  и  в  моем  беспрекословном
подчинении воле, слову, мнениям отца... Все связанное с недавним арестом
Юли теперь начинало казаться мне странным -- почему отец сказал тогда по
телефону: "Только не говори пока ничего Яшиной жене!" Я начинала  думать
о том, о чем никогда раньше не думала: а так ли уж  всегда  бывает  прав
мой отец? Думать так тогда, в то время, было кощунственно, потому что  в
глазах всех, кто окружал меня, имя отца было соединено с волей к победе,
с надеждой на победу и на окончание войны. И сам отец  был  так  далеко,
так невероятно далеко от меня... Это были лишь попытки сомнений.  Осенью
1941 года в Куйбышеве было подготовлено жилье и для отца. Ждали, что  он
сюда приедет. Отремонтировали несколько дач на берегу  Волги,  выстроили
под землей колоссальные бомбоубежища. В городе для  него  отвели  бывшее
здание обкома, устроили там такие же  пустынные  комнаты  со  столами  и
диванами, какие были у него в Москве. Все это ожидало его напрасно целую
зиму. Наконец, в июне 1942 года, Галя с ребенком, Александра Николаевна,
няня и я вернулись в Москву,  откуда  я  решила  ни  за  что  больше  не
уезжать. В Москве нас огорчили: осень
   ю было взорвано наше дорогое Зубалово, так  как  ждали,  что  вот-вот
подойдут немцы. Мы поехали посмотреть.  Стояли  ужасные  глыбы  толстых,
старых стен, но строили уже новый, упрощенный вариант дома, непохожий на
старый, -- что-то было безвозвратно утрачено. Мы поселились пока что  во
флигеле, а к октябрю перебрались в только что  отстроенный,  несуразный,
выкрашенный "для маскировки" в темно-зеленый цвет, дом. Бог  знает,  как
он  теперь  выглядел:  уродливый,  с  наполовину  усеченной  башней,   с
обрезанными террасами. Там мы  все  и  разместились:  Галя  с  ребенком,
Василий, Гуля -- Яшина дочка  со  своей  няней,  я  --  со  своей,  Анна
Сергеевна с сыновьями. Жизнь в Зубалове была в ту зиму 1942 и 1943  года
необычной и неприятной... В дом вошел неведомый ему  до  этой  поры  дух
пьяного разгула. К Василию  приезжали  гости:  спортсмены,  актеры,  его
друзья-летчики, и постоянно  устраивались  обильные  возлияния,  гремела
радиола. Шло веселье, как будто не было  войны.  И  вместе  с  тем  было
предельно скучно, -- ни одного лица, с кем  бы  всерьез  поговорить,  ну
хотя бы о том, что происходит в мире, в стране, и у  себя  в  душе...  В
нашем доме всегда было скучно, я привыкла к изоляции, к одиночеству.  Но
если раньше было скучно и тихо, теперь было скучно и шумно. Осенью  1942
года  в  Москву  приезжал  Уинстон  Черчилль.  Как-то   раз   Александра
Николаевна Накашидзе, позвонила мне  и  сказала,  что  надо  приехать  в
город, потому что вечером Черчилль будет у нас обедать и отец велел  мне
быть дома. Я поехала, думая о том, прилично ли  сказать  несколько  слов
по-английски -- или уж лучше помалкивать. Квартира  наша  была  пуста  и
неуютна, В столовой у отца стояли пустые книжные  шкафы,  --  библиотеку
вывезли в  Куйбышев.  Домашние  суетились,  кто-то  звонил  из  МИД'а  с
рекомендациями, как надо принять иностранцев. Наконец, все гости  прошли
по коридору в столовую, и я отправилась туда же.  Отец  был  чрезвычайно
радушен. Он был в том самом гостеприимном и любезном расположении  духа,
которое очаровывало всех. Он сказал: "Это моя дочь!" и добавил, потрепав
меня рукой по голове: "Рыжая!". Уинстон
   Черчилль заулыбался и заметил, что он тоже в молодости был  рыжим,  а
теперь вот -- он ткнул сигарой себе в голову... Потом он сказал, что его
дочь служит в королевских военно-воздушных силах.  Я  понимала  его,  но
смущалась что-либо произносить. Со мной было покончено,  разговор  пошел
по другому руслу -- о пушках, самолетах... Я почти все понимала  еще  до
того, как переводчик В. Н.  Павлов  стал  переводить.  Но  мне  не  дали
слушать долго, --  отец  меня  поцеловал  и  сказал,  что  я  могу  идти
заниматься своими делами. Почему ему захотелось показать меня  Черчиллю,
мне тогда не было понятно. А, впрочем, теперь мне это  понятно,  --  ему
хотелось, хоть немного выглядеть обыкновенным  человеком.  Черчилль  был
ему симпатичен, это было заметно. С октября я начала учиться  в  десятом
классе.  Учителя  были  наши  старые,  довоенные;   ученики   наполовину
разъехались, было много незнакомых. В школе было холодно. Но уроки  Анны
Алексеевны  Яснопольской,   --   лучшей   в   Москве   преподавательницы
литературы, -- согревали и сердце и ум. В ту зиму программа у  нас  была
обширна: сначала Гете и Шиллер, потом -- Чехов, Горький, и поэзия --  от
акмеистов до Маяковского и Есенина, советская литература... Я жила тогда
в мире искусства --  музыки,  литературы,  живописи  --  которой  только
начала интересоваться и о которой Анна Алексеевна тоже нам рассказывала.
Мы все тогда упивались стихами и героикой... "Как это было! Как совпало,
-- Война, беда, мечта и юность... Как это все во  мне  запало  И  только
позже лишь очнулось!" -- говорил о том времени Давид Самойлов, в  чудном
своем стихотворении "Сороковые, роковые...." В ту же зиму 1942-43 года я
познакомилась с  человеком,  из-за  которого  навсегда  испортились  мои
отношения с отцом, -- с Алексеем Яковлевичем Каплером.
   16
   Алексей  Яковлевич  Каплер  живет  сейчас  в  Москве,  учит   молодых
специалистов в Институте кинематографии,  пишет  киносценарии,  проводит
семинары, он -- признанный  старый  мастер  кинематографа...  Жизнь  его
после десяти лет ссылки и лагерей вошла в  свою  нормальную  колею,  как
жизнь многих, уцелевших и  выживших  после  ударов  судьбы.  Всего  лишь
какие-то считанные часы провели мы вместе зимой 1942-43 года, да  потом,
через одиннадцать лет, такие же считанные часы в  1956  году  --  вот  и
все... Мимолетные встречи  сорокалетнего  человека  с  "гимназисткой"  и
недолгое их продолжение потом -- стоит ли вообще много говорить и думать
об этом? Василий привез Каплера к нам в Зубалово в  конце  октября  1942
года.  Был  задуман  новый  фильм  о  летчиках,  и  Василий  взялся  его
консультировать.  Он  познакомился  тогда  для  этой  цели  также  с  Р.
Карменом, М. Слуцким, К. Симоновым, Б. Войтеховым, но,  кажется,  дальше
шумных застолий дело не двинулось. В первый момент мы оба,  кажется,  не
произвели друг на друга никакого  впечатления.  Но  потом  --  нас  всех
пригласили на просмотры фильмов в  Гнездниковском  переулке,  и  тут  мы
впервые заговорили о кино. Люся Каплер -- как все его звали -- был очень
удивлен, что я что-то вообще понимаю, и доволен, что мне  не  понравился
американский боевик с герлс и чечеткой. Тогда он предложил показать  мне
"хорошие фильмы" по своему выбору, и в следующий  раз  привез  к  нам  в
Зубалово "Королеву Христину" с Гретой Гарбо. Я была совершенно потрясена
тогда фильмом, а Люся был очень доволен мной... Вскоре  были  Ноябрьские
праздники. Приехало много народа. К. Симонов был  с  Валей  Серовой,  Б.
Войтехов с Л. Целиковской,  Р.  Кармен  с  женой,  известной  московской
красавицей Ниной, летчики  --  уж  не  помню,  кто  еще.  После  шумного
застолья начались танцы. Люся  спросил  меня  неуверенно:  "Вы  танцуете
фокстрот?"... Мне сшили  тогда  мое  первое  хорошее  платье  у  хорошей
портнихи. Я приколола к нему старую мамину гранатовую брошь, а на  ногах
были полуботинки без каблуков. Должно быть, я была смешным цыпленком, но
Люся заверил меня, что я танцую очень легко, и мне стало так хорошо, так
тепло и спокойно с ним рядом! Я чувствовала какое-то необычайное доверие
к этому толстому дружелюбному человеку, мне  захотелось  вдруг  положить
голову к нему на грудь и закрыть глаза... "Что вы невеселая сегодня?" --
спросил он, не задумываясь о том, что услышит в ответ. И тут я стала, не
выпуская его рук и продолжая переступать ногами, говорить  обо  всем  --
как мне скучно дома, как неинтересно с братом и с родственниками; о том,
что сегодня десять лет со дня смерти мамы, а никто не помнит об  этом  и
говорить об этом не с кем, -- все полилось вдруг из  сердца,  а  мы  все
танцевали, все ставили новые  пластинки,  и  никто  не  обращал  на  нас
внимания... Крепкие нити протянулись между нами в этот вечер --  мы  уже
были не чужие, мы были друзья. Люся был удивлен, растроган. У  него  был
дар легкого непринужденного общения с  самыми  разными  людьми.  Он  был
дружелюбен, весел, ему было все интересно. В  то  время  он  был  как-то
одинок сам, и может быть, тоже искал чьей-то поддержки...  Незадолго  до
этого он  возвратился  из  партизанского  края  Белоруссии,  где  собрал
интересный материал для фильма. Он жил в нетопленой  гостинице  "Савой",
куда приходили к нему его многочисленные друзья, военные корреспонденты.
Нас  потянуло  друг  к  другу  неудержимо.  После  праздников  Люся  еще
несколько дней оставался  в  Москве,  потом  ему  предстояла  поездка  в
Сталинград. В эти несколько дней мы старались видеться как  можно  чаще,
хотя при моем  образе  жизни  это  было  невообразимо  трудно.  Но  Люся
приходил к моей школе и стоял в подъезде  соседнего  дома,  наблюдая  за
мной. А у меня радостно сжималось сердце, так как я знала, что он там...
Мы ходили в холодную военную Третьяковку, смотрели выставку о войне.  Мы
бродили там долго, пока не отзвонили все  звонки,  --  нам  некуда  было
деваться.  Потом  ходили  в  театры.  Тогда  только  что  пошел  "Фронт"
Корнейчука, о котором Люся сказал, что "искусство там  и  не  ночевало".
Смотрели "Синюю  птицу",  потом  "Пиковую  даму";  Люся  признался,  что
терпеть  не  может  оперу,  но  нам  хорошо  было  гулять  по  фойе.   В
просмотровом зале К
   омитета кинематографии  на  Гнездниковском  Люся  показал  мне  тогда
"Белоснежку и семь гномов" Диснея, и чудесный фильм "Молодой  Линкольн".
В небольшом зале мы сидели одни... Люся приносил мне книги: "Иметь и  не
иметь",  "По  ком  звонит  колокол"  Хемингуэя,*  "Все  люди  --  враги"
Олдингтона. Он давал мне "взрослые" книги о любви, совершенно уверенный,
что я все пойму. Не знаю, все ли я поняла в них тогда, но  я  помню  эти
книги, как будто прочла их вчера... Огромная "Антология  русской  поэзии
от символизма до  наших  дней",  которую  Люся  подарил  мне,  вся  была
испещрена его галочками и крестиками около его любимых стихов. И я с тех
пор знаю наизусть Ахматову, Гумилева, Ходасевича... О, что это  была  за
антология, -- она долго хранилась у меня дома и в какие только минуты  я
не заглядывала в нее... Мы ходили вместе по  улицам  темной  заснеженной
военной Москвы, и все никак не могли наговориться... А за  нами  поодаль
шествовал мой несчастный  "дядька"  Михаил  Никитич  Климов,  совершенно
обескураженный сложившейся ситуацией и тем, что Люся очень любезно с ним
здоровался и давал прикурить. Мы как-то не реагировали на "дядьку", да и
он беззлобно глядел на нас -- до поры, до времени... Люся был  для  меня
тогда самым умным, самым добрым и прекрасным человеком. От него шли свет
и очарование знаний. Он  раскрывал  мне  мир  искусства  --  незнакомый,
неизведанный. А он  все  не  переставал  удивляться  мне,  ему  казалось
необыкновенным, что я понимаю, слушаю, впитываю его  слова,  и  что  они
находят  отзвук...  Вскоре  Люся  уехал  в  Сталинград.  Это  был  канун
Сталинградской битвы. Люся знал, что мне будет интересно все знать,  что
он увидит  там  --  и  он  сделал  потрясающий  по  своему  рыцарству  и
легкомыслию шаг... В конце ноября, развернув "Правду", я  прочла  в  ней
статью спецкора А. Каплера --  "Письмо  лейтенанта  Л.  из  Сталинграда.
Письмо первое" -- и дальше, в форме письма некоего  лейтенанта  к  своей
любимой, рассказывалось обо всем, что происходило тогда  в  Сталинграде,
за которым следил в те дни весь мир.

   * "По ком звонит колокол" он мне достал в переводе, который уже тогда
ходил по рукам, но до сих пор не опубликован!

   Увидев  это,  я  похолодела.  Я  представила  себе,  как   мой   отец
разворачивает газету... Дело в том, что ему уже было "доложено"  о  моем
странном, очень странном поведении. И он уже однажды намекнул мне  очень
недовольным тоном, что я веду себя недопустимо. Я  оставила  этот  намек
без внимания, и продолжала вести себя так же, а теперь  он,  несомненно,
прочтет эту статью, где  все  так  понятно,  --  даже  наше  хождение  в
Третьяковку описано совершенно точно... И надо  же  было  так  закончить
статью: "Сейчас в Москве, наверное, идет  снег.  Из  твоего  окна  видна
зубчатая стена Кремля"... Боже мой, что теперь будет?! Люся  возвратился
из Сталинграда под Новый, 1943-й год. Вскоре мы  встретились,  и  я  его
умоляла только об одном: больше не видеться и не звонить друг  другу.  Я
чувствовала,  что  все  это  может  кончиться  ужасно.  Он  и  сам   был
обескуражен, и говорил, что статью он посылал не для "Правды",  что  его
"подвели друзья". Но, по-видимому, он и сам понимал, что мы привлекаем к
себе  слишком  опасное  внимание,  и  он  согласился,   что   нам   надо
расстаться... Мы не звонили друг  другу  две  или  три  недели  --  весь
оставшийся январь. Но от этого только еще больше думали  друг  о  друге.
Позже, через двенадцать лет, мы сопоставляли события: Люся говорил,  что
лежал это время на диване, никуда не ходил и только смотрел на  стоявший
рядом телефон. Наконец, я первая не выдержала и  позвонила  ему.  И  все
снова закрутилось. Мы говорили каждый день по Телефону  не  менее  часа.
Мои домашние были все  в  ужасе.  Решили  как-то  образумить  Люсю.  Ему
позвонил полковник Румянцев, ближайший помощник и правая  рука  генерала
Власика -- одна из тех же фигур, охранявших отца.  Уж  им  то  все  было
известно  про  нас,  --  даже  то,  чего  никогда  не  было...  Румянцев
дипломатично предложил Люсе уехать из Москвы куда-нибудь в командировку,
подальше... Люся послал его к черту и повесил трубку.  Весь  февраль  мы
снова ходили в кино, в театры, и просто гулять. Тучи сгущались над нами,
мы чувствовали это. В последний день февраля был мой день  рождения,  --
мне исполнилось тогда 17 лет; мы хотели где-нибудь посидеть  спокойно  в
этот день, и никак не могли придумать, как бы это сделать?  Ни  один  из
нас не имел возможности придти домой к другому, мы  могли  только  найти
нейтральное место. Но и в пустую квартиру около  Курского  вокзала,  где
собирались иногда летчики Василия, мы пришли не одни, а в  сопровождении
моего "дядьки" Климова; он был ужасно  испуган,  когда  после  уроков  в
школе я вдруг двинулась совсем не в  обычном  направлении...  И  там  он
сидел в смежной комнате, делая вид, что читает газету, а на  самом  деле
старался уловить, что же происходит в соседней комнате, дверь в  которую
была  открыта  настежь.  Что  там  происходило?  Мы  не   могли   больше
беседовать. Мы целовались молча, стоя рядом. Мы  знали,  что  видимся  в
последний раз. Люся понимал, что добром все это  не  кончится,  и  решил
уехать; у него уже была готова командировка в Ташкент, где  должны  были
снимать его фильм "Она защищает Родину", о белорусских  партизанах.  Нам
было горько -- и сладко. Мы молчали, смотрели  в  глаза  друг  другу,  и
целовались. Мы были счастливы  безмерно,  хотя  у  обоих  наворачивались
слезы. Потом я пошла к себе домой, усталая, разбитая, предчувствуя беду.
А за мной плелся мой "дядька", тоже содрогавшийся от мысли,  что  теперь
будет ему... А Люся поехал домой собирать вещи,  чтобы  через  несколько
дней уехать из Москвы. 1-го марта  у  него  была  Таня  Тэсс.  Он  сидел
грустный, подавленный, -- это мне рассказывали они оба -- Люся и Таня --
через двенадцать лет... А на следующий день, 2-го марта 1943 года, когда
он уже собрался ехать, пришли к нему домой двое, и  попросили  следовать
за ними. И поехали они все на Лубянку. Тут  увидел  Люся  и  знаменитого
нашего генерала Власика, приехавшего лично удостовериться,  так  ли  все
идет, как надо. Все шло, как надо... Люсю обыскали, объявили ему, что он
арестован. Мотивы -- связи с иностранцами. Он действительно бывал не раз
за  границей,  и  в  Москве   знал   едва   ли   не   всех   иностранных
корреспондентов. Этого он не мог отрицать. И этого было  уже  достаточно
для обвинения в чем угодно... Обо мне, разумеется, не  было  произнесено
ни одно
   го слова. Так началась для Люси иная жизнь, которая продолжалась  для
него, начиная с этого дня, десять  лет...  3-го  марта  утром,  когда  я
собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, ч