ечер.  Это  было  8  ноября
1952 года, в двадцатилетие маминой смерти. Мы не говорили  ни  слова  об
этой годовщине, и я даже не знаю, вспомнил ли отец эту  дату.  Но  я  не
могла ее забыть. Я взяла в этот день своих детей и  поехала  к  нему  на
дачу (хотя это было нелегко осуществить, так как в последние  годы  было
уже трудно договариваться с ним о встрече). Это был  предпоследний  раз,
когда я видела его до смерти, -- за четыре месяца до  нее.  Кажется,  он
был доволен вечером и нашим визитом. Как водится, мы сидели  за  столом,
уставленным всякими  вкусными  вещами,  --  свежими  овощами,  фруктами,
орехами. Было хорошее грузинское вино, настоящее,  деревенское,  --  его
привозили только для отца  последние  годы,  --  он  знал  в  нем  толк,
потягивал крошечными рюмками. Но, хотя бы  он  и  не  сделал  ни  одного
глотка, вино должно было присутствовать на столе в  большом  выборе,  --
всегда стояла целая батарея бутылок. И, хотя он ел совсем  мало,  что-то
ковырял и отщипывал по крошкам, но стол должен был быть  уставлен  едой.
Таково было правило.  Дети  полакомились  вдоволь  фруктами,  и  он  был
доволен. Он любил, чтобы ели другие, а сам мог сидеть просто так. Почему
я вдруг вспоминаю именно этот вече
   р? Потому что это был вообще единственный раз, когда я была вместе  с
отцом и своими двумя детьми. Было славно,  он  угощал  детей  вином,  --
кавказская привычка, -- они не отказывались, не капризничали, вели  себя
вполне хорошо, и все были довольны. Хотел ли он, чтобы мы  были  вместе?
Было ли ему приятно с нами? Вероятно. Но он устал под конец. Он привык к
свободному одиночеству. Мы уже  были  так  разобщены  с  ним  жизнью  за
последние двадцать лет, что было бы невозможно соединить нас в  какое-то
общее существование, в какую-то видимость семьи, одного  дома,  --  даже
если бы на то было обоюдное  желание.  Да  его  и  не  было...  А  вечер
запомнили мы все --  даже  мои  дети.  Вот  мы  сидим  сейчас  на  нашей
маленькой   веранде.   Сын    мой    зубрит    физику,    дочь    читает
научно-фантастический роман, кот Мишка мурлыкает рядом. Жарко. Тихо. Лес
вокруг  весь  гудит  от  пчел  и  ос,  доцветает  липа.   Стоит   тихая,
размаривающая жара. Природа вокруг спокойна, прекрасна, совершенна.  Она
совершает свой обычный круг, не взирая ни на что, ни на  кого.  Господи,
как прекрасен мир Твой, и как совершенен --  каждая  травиночка,  каждый
цветок и листок! И Ты  все  еще  продолжаешь  укреплять  и  поддерживать
человека в этом страшном, обезумевшем скопище, где лишь природа,  вечная
и могучая, дает ему силы и утешение, равновесие духа, и гармонию. Только
совсем уже оставленные, проклятые Богом, могут  посягать  на  величие  и
красоту мира, могут думать об уничтожении всего, что  цветет,  растет  и
радуется жизни вокруг.  Как  страшно,  что  таких  безумцев  много.  Как
страшен, как несправедлив  самый  тот  факт,  что  безумцы  предполагают
какую-то "цель", ради которой они считают возможным разрушать  жизнь  --
свою ли, чужую ли, пусть самого  далекого,  незнакомого  народа,  --  но
кощунственно уже самое намерение разрушить ее ради чего-то... Ради чего?
Убогая, босая, немытая, неграмотная крестьянка в любой стране знает, что
этого нельзя, что это  недопустимо.  Цивилизованные  люди  считают,  что
можно. Люди,  называющие  себя  марксистами,  --  коммунисты  Китая,  --
считают, что это не только можно, но и должно. В мире
   накопилось столько же безумия, зла, злой воли, сколько  и  прогресса,
ума, знаний, человечности, дружбы. И то, и другое -- на чаше  весов.  На
этом адском равновесии живем мы все, наши дети, наше поколение, наш век.
Надо, чтобы все верили в могущество добра и доброй воли.  Я  думаю,  что
сейчас, в наше время, вера в Бога -- это и есть вера в добро и в то, что
оно могущественнее зла, что оно рано или поздно восторжествует, что  оно
победит. Различия вероисповеданий не имеют значения в сегодняшнем  мире,
в котором люди интеллекта  уже  научились  понимать  друг  друга,  минуя
границы стран и континентов, языков и рас.  Все  догматические  различия
религий сейчас теряют свое значение. Сейчас люди скорее  разделяются  на
тех, для кого существует Бог, и на тех, для  кого  вообще  существование
Бога не нужно. Когда мне стало 35 лет, уже кое-что пережив и повидав,  с
детства приучаемая обществом и семьей к материализму и атеизму, я все же
приняла сторону тех, для кого немыслимо жить без Бога.  И  я  счастлива,
что это со мною произошло.
   7
   Опять я возвращаюсь назад, в наш прежний  многолюдный,  веселый  дом.
Опять я хочу вспоминать тех прелестных людей, которые связаны навсегда в
моей памяти с теми днями. Так приятно, роясь в памяти,  разыскивать  там
крупицы приветливого, милого. Я  уже  начинала  говорить  о  Грузии,  но
остановилась, бросила все, потому что вдруг почувствовала,  что  сил  не
хватает,  что  сердце  не  выдержит.  Без  конца  я  все  рассказываю  и
рассказываю тебе о  прекрасных  людях,  которые  погибли  ни  за  что...
Погоди, еще много будет сказано. Еще я только начинаю. Кто  же  виноват,
что иных рассказов я не могу для тебя выдумать?... Я хочу рассказать  об
Александре Семеновиче Сванидзе, брате первой жены  отца.  Его  партийная
кличка была "Алеша" (он был одним из старейших  грузинских  большевиков,
почти ровесник отца, -- на три года моложе)  и  поэтому  его  все  звали
Алеша, а мы, дети, -- "дядя Алеша". Он и его жена Мария Анисимовна были,
благодаря маме, очень близкими людьми нашей семьи, а также всех  маминых
родных. Это были замечательные люди.  Дядя  Алеша  был  красивый  грузин
сванского типа -- невысокий,  плотный  блондин  с  голубыми  глазами,  и
тонким носом с горбинкой.  Одевался  он  всегда  очень  хорошо,  даже  с
некоторым щегольством. Грузины очень чувствительны  к  внешней  форме  и
умеют соблюдать ее во  всем,  непринужденно  и  грациозно.  Марксистские
убеждения не мешают им  в  этом  нисколько.  А  дядя  Алеша  был  старый
марксист, с европейским образованием. Еще  до  революции  он  учился  на
средства партии в университете в Иене, в Германии, знал западные  языки,
и  восточные;  он  прекрасно  знал  историю,  экономику  и  особенно  --
финансовое дело. Первая мировая война застала его в Германии, и он сразу
был интернирован. А  после  революции  его  отпустили  и,  вернувшись  в
Грузию, он стал ее первым наркомфином*, а также членом ЦК. Там он вскоре
женился на Марии Анисимовне, дочери богатых родителей, окончившей Высшие
женские курсы  в  Петербурге  и  консерваторию  в  Грузии,  и  певшей  в
тифлисской опере. Тетя Маруся была очень хороша собой. Она  принадлежала
к богатой еврейской семье по фамилии Корона, в
   ышедшей из Испании. А похожа лицом она была скорее всего на славянку:
правильный овал лица, коротенький вздернутый нос, нежнейший бело-розовый
цвет лица и огромные  васильковые  глаза.  Она  была  крупная,  веселая,
нарядная женщина благоухавшая хорошими духами. Они были чудесной  парой,
оба яркие, красивые, всех очаровывавшие. Тебе  не  странно,  что  я  все
время  говорю  обо  всех  "красивый",  "красивая"?..  Может  быть,  тебе
покажется, что выдумываю? Нет, правда! Это был какой-то век,  когда  все
были красивые.  Посмотри  на  лица  старых  русских  революционеров,  --
выразительные глаза, высокие, умные лбы, твердые губы; в лицах  не  было
ни скепсиса, ни сомнений, ни злобы...

   * Министром финансов.

   Чисто политической, партийной карьеры у дяди Алеши не получилось  (не
знаю, желал ли он ее), и он посвятил себя целиком финансам.  Вскоре  его
послали за границу, он жил с семьей то в Берлине (еще дофашистском),  то
в Женеве, то в Лондоне. Последние годы (до 1937) он работал в Москве, во
Внешторгбанке, его директором или управляющим. Именно в это время, --  и
еще при маме, -- я часто  видела  его  и  тетю  Марусю  у  нас  в  доме.
Наверное, и мама их любила; во всяком случае, они оба любили  маму.  Они
были на много старше, чем она, и относились очень нежно к ней и  к  нам,
ее  детям.  Тетя  Маруся  всегда  старалась   как-то   скрасить   мамино
скромнейшее существование,  и  всегда  привозила  ей,  а  также  и  нам,
что-нибудь из Берлина. Они оба были европейцами в  самом  лучшем  смысле
этого слова. Когда я  вижу  теперь  узкий,  мелкий,  какой-то  мещанский
национализм грузин, эту их бестактную манеру говорить  по-грузински  при
тех, кто не понимает этого языка, стремление все свое выхвалять,  а  все
прочее ругать, -- я думаю: Боже! Как были далеки  люди  от  этого  в  то
время! Как  мало  придавали  значения  этому  проклятому  "национальному
вопросу"! И какая дружба, какое доверие связывало людей между собой,  --
разве люди заняты были постройкой дач, приобретением машин,  мебели?....
Тетя Маруся получила хорошее экономическое образование на Высших женских
курсах, и когда она с мужем уехала за границу, а потом они стали жить  в
Москве, она  была  великолепной  помощницей  Александра  Семеновича.  Он
всегда делился с нею всем, что должен был решать; она была в курсе  всех
его дел и связей. Я помню их обоих, приезжавших к нам  в  Зубалово,  или
приходивших пешком из Зубалово-2, где они жили всей семьей  во  флигеле.
Там было многолюдно. Сыновья Микояна, дочь Гамарника,  дети  Ворошилова,
Шапошникова -- все они  помнят  этот  гостеприимный,  веселый  дом.  Там
бывало и кино, еще немое  в  то  время,  звуковую  передвижку  привозили
редко; там была теннисная площадка, куда сходились молодежь и  взрослые;
наконец, там была русская баня, куда собирались любители ее, в том числе
-- мой отец. В этом самом Зубалове-2 вырос  и  сын  Сванидзе,  названный
своими родителями странно: Джонрид,  в  честь  известного  американского
журналиста. Маленьким его звали все Джони или Джоник, а теперь  он  стал
Иваном Александровичем, и вспоминает он о своем детстве в  Зубалове-2  с
такой же нежностью, с такой же радостью, как и я о своих счастливых днях
в Зубалове нашем... Своего Джоника Сванидзе обожали,  --  они  были  уже
немолодыми родителями, -- и обучали его всему, чему только возможно было
его учить: немецкому языку (тогда было принято,  учить  немецкий,  а  не
английский,  как  теперь),  рисованию,  музыке,  лепке;  он  сочинял   с
пятилетнего возраста свои стихи, "писал книги", рисуя их  в  альбомах  и
делая надписи огромными печатными буквами. Правда, у дяди Алеши  были  и
свои  методы  воспитания,  отличавшиеся  от  методов  Лидии   Трофимовны
(гувернантки  и  няньки  в  одном  лице).  Узнав  однажды,  что  Джоник,
развлекаясь, сунул котенка в горящий камин и обжег  его,  дядя  Алеша  с
громкими проклятиями схватил сына за руку  и,  притащив  его  к  камину,
сунул в огонь его руку. Ребенок взвыл от боли, а дядя Алеша  кричал  при
этом: "А ему тоже  больно!  А  ему  тоже  больно!"  Так  он,  с  истинно
грузинским темпераментом, отстаивал справедливость. Он очень любил  сына
и всегда гулял с ним вдвоем по воскресеньям в лесу вокруг Зубалова-2  (я
и  сейчас  хожу  туда  гулять,  это  недалеко  от  Жуковки).  Гуляя,  он
рассказывал ему что-нибудь из истории,  --  он  очень  любил  историю  и
хорошо знал  ее,  особенно  древнюю  историю:  персов,  хеттов,  греков.
Последние годы своей жизни он напечатал  несколько  статей  в  "Вестнике
древней истории" о происхождении древнейших грузинских племен.  Знал  он
отлично и грузинскую поэзию и много  занимался  текстологией  Руставели.
Мария Анисимовна больше баловала  сына  и  целиком  доверила  его  Лидии
Трофимовне. В Москве тетя Маруся уже не была оперной  певицей,  но  пела
часто в концертах. Она любила светскую жизнь, знала в ней  толк,  у  нее
был хороший вкус, гостеприимный, широкий дом, полный дорогих и  красивых
вещей. Я помню их, -- особенно тетю Марусю, как очень красивых, добрых и
в
   еселых  людей,  необыкновенно  ласковых  со  мною.  К  дяде  Алеше  я
бросалась всегда на шею и не слезала с его колен. Я говорю лишь  о  том,
что знаю или видела сама. Я видела и помню, что  отец  любил  их  обоих,
особенно дядю Алешу, и они бывали у нас как близкие люди. Были ли у  них
разногласия политического характера? Спорил ли отец с  дядей  Алешей,  с
Реденсом, с дядей Павлушей по вопросам политическим? Возможно, что да. В
те времена люди позволяли себе иметь собственное мнение и имели  его  по
всем вопросам, не уклоняясь от жизни, не пряча голову в кусты от сложных
проблем. Но я не знаю ничего об этом, у меня нет свидетельств.  Я  знаю,
что все они были не только родственниками, но и близкими людьми,  и  что
их слова, их мнения, их информация о реальной жизни (от которой отец уже
в те годы  был  отдален)  имели  для  отца  огромное  значение.  И,  без
сомнения, тогда он доверял им, как людям близким  и,  безусловно,  тогда
ему не приходило в голову, что все они являются тайными "врагами народа"
и его личными противниками (что  стало  для  него  позже,  к  сожалению,
равнозначным...). Они продолжали бывать у нас и  после  маминой  смерти,
хотя в доме уже не было ни хозяйки, ни ее радушного духа. Они  приезжали
в наше Зубалово, где по  традиции  справлялись  детские  праздники,  дни
рождения -- мой или Василия. Один раз взрослые решили позабавить детей и
разыграли перед нами кукольный  спектакль  "Отелло".  Был  отодвинут  от
стены диван, за спинкой его спрятались тетя Маруся и  другие,  и  силами
моих неприхотливых кукол была поставлена  трагедия,  получившаяся  очень
смешной. Потом тетя Маруся пела романсы. Мы, дети, не слушали,  это  нам
было неинтересно. В 1937 году был арестован Реденс. Это был первый  удар
по нашей семье, по нашему дому. Вскоре арестовали и дядю Алешу  с  тетей
Марусей. Как это могло случиться? Как это мог отец? Я знаю лишь одно: он
не смог бы додуматься до этого сам.  Но  если  ему  это  хитро  и  тонко
подсказали, если ему лукавый и  льстивый  человек  (каковым  был  Берия)
нашептал,   что   "эти   люди   --   против",   что   "есть   материалы,
компрометирующие их", что были "опасные связи", поездки за границу и  т.
п., то отец мог поверить. Я  еще  напишу  отдельно  о  том,  как  ужасно
опустошен был он, как разбит духовно смертью мамы и смертью  Кирова.  Он
перестал верить в людей; может быть, он всегда не очень-то  им  верил...
Его можно было переубедить. Ему можно было внушить, что этот человек  --
не хороший, как мы думали о нем много лет, нет, он --  дурной,  он  лишь
казался хорошим, а на деле он враг,  он  противник,  он  говорил  о  вас
дурно, и вот материалы, вот факты, X и Z "показали" на него... А уж  как
могли эти X и Z "показать" все, что угодно, в застенках НКВД  --  в  это
отец не вникал.  Это  уж  было  дело  Берия,  Ежова  и  прочих  палачей,
получивших от природы  сей  профессиональный  дар...  А  уж  когда  отца
"убеждали факты", что ранее хорошо известный ему  человек,  оказывается,
дурной, тут с ним происходила какая-то психологическая метаморфоза. Быть
может, в глубине души он и сомневался в этом, и страдал, и  думал...  Но
он был подвластен железной, догматической логике: сказав А, надо сказать
Б, В и все остальное. Согласившись однажды, что N --  враг,  уже  дальше
необходимо было признать, что так это и есть;  дальше  уже  все  "факты"
складывались сами собой только в подтверждение этого... Вернуться  назад
и снова поверить, что N не  враг,  а  честный  человек,  было  для  него
психологически невозможно. Прошлое исчезало для него -- в  этом  и  была
вся неумолимость и вся жестокость его натуры. Прошлого, --  совместного,
общего, совместной борьбы за одинаковое  дело,  многолетней  дружбы,  --
всего этого как не бывало, оно  им  зачеркивалось  каким-то  внутренним,
непонятным жестом, -- и человек был обречен. "А-а, ты меня  предал",  --
что-то говорило в его душе, какой-то страшный дьявол брал его в руки, --
"ну и я тебя больше не знаю!" Старые товарищи по работе, старые друзья и
соратники могли взывать к нему, помня о прежнем его отношении к ним,  --
бесполезно! Он был уже глух к ним. Он не мог сделать шаг обратно, назад,
к ним. Памяти уже не было. Был только злобный интерес -- а как же  ведет
себя теперь N? Признает ли он свои оши
   бки? Удивительно, до  чего  отец  был  беспомощен  перед  махинациями
Берии. Достаточно было принести бумаги,  протоколы,  где  N  "признавал"
свою  вину,  или  другие  "признавали"  ее  за  него.  Если  же  он  "не
признавал", -- это было еще хуже. Дядя Алеша был крепким  человеком.  Он
так и "не признал" за собой никакой вины. Об этом говорил Н. С. Хрущев в
докладе на XXII Съезде партии. Он "не признал" и "не  просил  прощения",
т.  е.  не  стал  взывать  к  отцу  письмами  о  помощи,  --   как   это
безрезультатно  делали  многие.  Дядя  Алеша  проявил  силу  и  мужество
настоящего большевика. Это так похоже на него, так вяжется со  всем  его
чудесным обликом. Но он и поплатился  за  эту  свою  выдержку,  за  свою
человеческую гордость и твердость. В феврале 1942 года,  в  возрасте  60
лет, он был расстрелян. Это было уже во время войны. Он находился  тогда
под Ухтой, куда был отправлен на неопределенное время.  Ему  дали  после
следствия десять лет, и тете Марусе -- то же самое, но она отбывала срок
в Долинском, в Казахстане. Но что значили решения суда?... В  1942  году
случилась  какая-то  "волна",  когда  расстреливали  множество  людей  в
лагерях, до того  осужденных  лишь  на  работы,  на  ссылку,  на  долгое
заключение. Повлиял ли на это ход войны (еще  не  произошло  поворота  к
лучшему под Сталинградом, положение было тяжелым), или снова Берия решил
разделаться с теми, кто  подробно  знал  его  темные  делишки,  и  легко
склонил на это отца, -- повода не знаю. Тете Марусе  вскоре  сообщили  о
смертном приговоре, который вынесли  ее  мужу...  Она  выслушала  его  и
умерла  от  разрыва  сердца.  Только  во  время  войны,  когда  оба  они
находились в лагерях, он -- на севере, она  --  на  юге,  им  разрешили,
наконец, переписку с сыном, находившимся в  Москве  на  попечении  своей
воспитательницы, Лидии Трофимовны. Она спасла жизнь мальчика, деля с ним
свой скудный кусок хлеба, который она  зарабатывала  теперь  на  швейной
фабрике.  Я  читала   эти   письма   теперь,   встретившись   с   Иваном
Александровичем Сванидзе (Джоником)  через  двадцать  пять  дет.  Мы  не
виделись с 1937 года. Он показал мне эти письма  и  рассказал  все,  что
знал о
   судьбе  родителей.  В  письмах  были  обычные,  нежные,  родительские
вопросы к ребенку: здоров ли, как учеба, как устроилась жизнь? Каждый из
них надеялся, что о мальчике позаботятся многочисленные родственники. Их
было много с той и с другой стороны. Но родственники отказались  сделать
это. Брат мой Яша хотел было взять мальчика к себе, но жена его  умоляла
этого не делать: мальчик трудный, балованный, да и вообще, мол,  у  него
есть родственники ближе -- тетки и дядьки. Однако,  сестра  дяди  Алеши,
Марико, была тогда же арестована и очень быстро погибла в  тюрьме.  Брат
Марии Анисимовны, на заботы которого о  сыне  она  так  надеялась,  тоже
попал в тюрьму; правда, ему повезло, -- он жив и сейчас. Одна лишь Лидия
Трофимовна, религиозная старая дева,  фанатически  обожавшая  Александра
Семеновича, считала своим долгом растить мальчика, пока хватит сил...  И
она сделала все, что было  возможно.  Иван  Александрович,  несмотря  на
врожденную неврастению, несмотря на страшную перемену в жизни, бросившую
его из роскоши на самое дно, в тюрьму с уголовниками, затем в  ссылку  в
Казахстан, все-таки стал человеком, достойным своих чудесных  родителей.
За одиннадцать лет его счастливой жизни в семье, они успели ему  привить
много хорошего, многому научить. Запасов этих детских знаний хватило ему
очень надолго. И когда в 1956 году, вернувшись из казахстанской  ссылки,
он получил, наконец, возможность поступить в Московский  университет  на
исторический факультет, то уж учился он на одни пятерки.  Аспирантура  и
защита кандидатской диссертации в Институте Африки АН СССР были для