усские офицеры в мундирах: будущего они на  плечах
пока не несли.
     Профессорский особняк был довольно просторным, хотя множество книг  и
антикварных  вещиц  создавало  ощущение  тесноты.  Ганц  провел   меня   в
библиотеку и позвонил, вызывая служанку. На той было черное платье,  белый
фартук и крахмальная наколка.
     - Принесите нам кофе с пирожными, - распорядился он. - Да,  захватите
еще бутылку коньяка и бокалы. Никто не должен нас беспокоить.
     Служанка вышла, а Ганц чинно уселся на софу.
     - Эмма - хорошая девушка,  -  заметил  он,  протирая  пенсне.  Медики
Патруля в два счета ликвидировали бы его близорукость, однако он отказался
от операции, заявив, что не желает  объяснять  всем  и  каждому,  как  ему
удалось исправить зрение. - Она  из  бедной  крестьянской  семьи.  Знаете,
плодятся они быстро, но жизнь так к  ним  сурова!  Я  заинтересовался  ею,
разумеется, с платонической точки зрения. Она  уволится  в  ближайшие  три
года, ибо выйдет замуж за  приятного  молодого  человека.  Я,  в  качестве
свадебного подарка, обеспечу ее скромным приданым и буду крестным отцом ее
первенца, - красноватое лицо профессора помрачнело. - Она  умрет  в  сорок
один год от туберкулеза. - Он погладил ладонью  лысину.  -  Мне  разрешено
лишь немного облегчить ее страдания. Мы, патрульные, не вправе придаваться
скорби, тем более - заранее. Я приберегу жалось и чувство  вины  для  моих
несчастных друзей и коллег братьев Гримм. Жизнь же Эммы куда светлее,  чем
у миллионов других людей.
     Я промолчал. Мне прямо-таки не терпелось - раз никто нам не  помешает
- приняться за настройку аппарата, который привез с  собой.  В  Берлине  я
выдавал  себя  за  английского  ученого,  поскольку  был  не  в  состоянии
справиться с акцентом, а американца засыпали бы вопросами о краснокожих  и
о рабстве.
     Ну так вот, будучи с Тарасмундом у визиготов, я встретился с Ульфилой
и записал нашу встречу, как и все остальное, что представляло интерес  для
профессионала.  Естественно,  Ганцу  захочется  посмотреть   на   главного
константинопольского миссионера, апостола готов, чей перевод Библии был до
недавних пор единственным источником сведений о готском языке.
     С появлением голограммы обстановка  комнаты  -  подсвечники,  книжные
шкафы, современная для той эпохи мебель в стиле ампир,  бюсты,  гравюры  и
картины в рамах, обои с  китайским  рисунком,  темно-бордовые  портьеры  -
словно исчезла, превратилась в мрак вокруг костра. Я перестал быть  собой,
ибо глядел на самого себя, то бишь на  Скитальца.  Крошечное  записывающее
устройство действовало  на  молекулярном  уровне,  оно  впитывало  в  себя
окружающее.  Мой  рекордер  помещался  в  наконечнике  копья,  которое   я
прислонил  к  дереву.  Желая  побеседовать   с   Ульфилой,   скажем   так,
неофициально, я решил перехватить его  на  пути  через  римскую  провинцию
Дакию, которая в мои дни стала называться Румынией. Поклявшись друг  другу
в том, что не имеют враждебных намерений, мои  остготы  и  его  византийцы
разбили лагерь и разделили друг с другом ужин.
     Мы расположились на  лесной  поляне.  Дым  от  костров  поднимался  к
верхушкам деревьев и заволакивал звезды.  Где-то  поблизости  ухала  сова.
Ночь была теплой, но на траве уже выступила холодная роса. Люди,  скрестив
ноги, сидели у огня; стояли  только  мы  с  Ульфилой.  Он,  как  видно,  в
подвижническом рвении не считал нужным садиться, а  я  не  мог  допустить,
чтобы он хоть в чем-то превзошел меня в глазах воинов. Те  поглядывали  на
нас, прислушивались,  исподволь  крестились  или  делали  в  воздухе  знак
Топора.
     Ульфила - вернее, Вульфила - был мал ростом,  но  коренаст,  мясистый
нос выдавал в нем каппадокийца. Его  родители  были  захвачены  готами  во
время  набега  264  года.  По  договору  от  332  года  он  отправился   в
Константинополь - как заложник и как посланник. Оттуда  он  возвратился  к
визиготам уже в качестве миссионера. Вера, которую он  проповедовал,  была
не та, что получила одобрение Никейского  Собора;  нет,  Ульфила  держался
суровой доктрины Ария, которую Собор заклеймил  как  еретическую.  Тем  не
менее он был одним из провозвестников христианского завтра.
     - Как можно просто рассказывать о своих странствиях? - проговорил он.
-  Как  можно  забывать  о  вере?  -  Голос  его  был  негромким  и  будто
отстраненным, но взгляд словно норовил проникнуть мне  в  душу.  -  Ты  не
обычный человек, Карл. Это я вижу и по тебе, и по глазам тех, кто  следует
за тобой. Не обижайся, однако я не ведаю, человек ли ты.
     - Я не злой дух, - отозвался я.
     Неужели это и вправду я - высокий, худой, закутанный в  плащ,  седой,
обреченный на знание будущего?  В  ночь  полторы  тысячи  лет  спустя  мне
показалось, будто там - не я, а кто-то  еще,  может  статься,  сам  Водан,
вечный бродяга, лишенный пристанища.
     - Тогда ты  не  побоишься  поспорить  со  мной,  -  пылко  воскликнул
Ульфила.
     - Ради чего, священник? Тебе известно, что готы  не  почитают  Книгу.
Они могут и приносят жертвы Христу в его землях, а ты, находясь  на  земле
Тиваса, ни разу не поклонился нашему богу.
     - Верно, ибо Господь запретил нам  искать  иных  богов,  кроме  себя.
Следует почитать лишь  Бога-Отца,  потому  что  Христос,  хотя  он  и  Сын
Божий... - Ульфила пустился проповедовать.
     Его никак нельзя было отнести к пустословам. Он  говорил  спокойно  и
разумно, порой даже шутил, без малейшего сомнения  обращался  к  языческим
образам, излагал свои мысли толково  и  убедительно.  Мои  люди  задумчиво
внимали ему.
     Арианство лучше подходило под их обычаи и нравы,  чем  католицизм,  о
котором они, впрочем, не имели никакого  понятия.  Оно  будет  той  формой
христианства,  какую  в  конце  концов  примут  все   готы,   из-за   чего
впоследствии возникнет немало трудностей.
     Похоже, я выглядел бледновато. Но с другой стороны, каково  мне  было
защищать язычество, в которое я не верил и которое, как я знал, постепенно
отмирало? Если следовать логике, то по той же причине я не мог защищать  и
Христа.
     Я из 1858 года поискал взглядом  Тарасмунда.  В  его  лице  явственно
проступали милые черты Йорит...
     - А  как  идут  литературные  исследования?  -  спросил  Ганц,  когда
изображение погасло.
     - Неплохо, - ответил я. - Нашел новые стихотворения со  строками,  из
которых, по всей  видимости,  родились  строфы  "Видсида"  и  "Вальтхере".
Говоря конкретнее, с той битвы на берегу Днепра...  -  проглотив  комок  в
горле, я извлек свои записи и продолжил рассказ.



                               344 - 347 гг.

     В тот самый год, когда Тарасмунд вернулся в Хеорот и сделался  вождем
тойрингов, король Геберик почил во дворце своих предков в Верхних  Татрах,
и повелителем остготов стал его сын Эрманарих.
     В конце следующего года к Тарасмунду во главе многочисленного  отряда
явилась  его  нареченная  Ульрика,  дочь   визигота   Атанарика.   Свадьба
запомнилась людям надолго: гуляли целую неделю, сотни  гостей  ели,  пили,
принимали подарки, развлекались и веселились.  По  просьбе  внука  молодых
благословил Скиталец; он же при свете факелов отвел Ульрику  в  помещение,
где ожидал ее жених.
     Пришлые, не из тойрингов, болтали, будто Тарасмунд вел себя  чересчур
самоуверенно, словно позабыл о том, что он - всего лишь подданный  короля.
Вскоре после свадьбы ему пришлось расстаться  с  женой.  На  готов  напали
герулы; чтобы отогнать их и примерно наказать,  потребовалось  провести  в
сражениях всю зиму. Едва с герулами было покончено, как пришла весть,  что
Эрманарих созывает к себе вождей всех остготских племен.
     Встреча оказалась  весьма  полезной.  Были  обговорены  разнообразные
замыслы, которые нуждались в обсуждении. Эрманарих вместе со своим  двором
переехал на юг, где проживало большинство готов. С ним, помимо гройтунгов,
отправилось много вождей, которых сопровождали  их  воины.  Такой  переезд
заслуживал того, чтобы быть упомянутым в песнях. Барды взялись за дело,  и
Скиталец вскоре смог пополнить свое собрание.
     Неудивительно  поэтому,  что  Ульрика  понесла  не   сразу.   Однако,
возвратившись,  Тарасмунд  восполнил  упущенное.  Ульрика  уверяла   своих
женщин, что у нее наверняка будет мальчик, который прославится не  меньше,
чем его предки.
     Она родила сына студеной зимней ночью. Одни говорили, что роды прошли
легко, другие утверждали, что Ульрика сумела скрыть, как ей было больно.
     Весь Хеорот преисполнился радости. Счастливый отец  разослал  гонцов,
приглашая соседей на пир.
     Те поспешили откликнуться на зов, ибо с праздника  середины  зимы  не
имели никаких развлечений. Среди гостей нашлись такие, которым  надо  было
переговорить с Тарасмундом наедине. Они таили злобу на короля Эрманариха.
     Зала дворца была украшена  ветками  вечнозеленых  растений,  тканями,
римским стеклом; хотя снаружи был еще день,  горели  лампы,  свет  которых
отражался от  блестящих  металлических  поверхностей.  Облаченные  в  свои
лучшие наряды, богатейшие и храбрейшие тойринги и их жены  окружили  трон,
на котором стояла колыбель с младенцем. Прочие  взрослые,  дети  и  собаки
сгрудились чуть поодаль. В зале пахло соснами и медом.
     Тарасмунд сделал шаг  вперед.  В  руке  он  сжимал  священный  топор,
который собирался держать над сыном, испрашивая для него  благословения  у
Донара.
     Ульрика несла кувшин с водой  из  источника  Фрийи.  Подобные  обряды
прежде происходили разве что при рождении первенца в семье короля.
     - Мы здесь... - Тарасмунд запнулся. Взгляды обратились  к  двери,  по
толпе пробежал ропот. - О, я надеялся! Привет тебе!
     Стуча копьем об пол, Скиталец медленно приблизился к трону и нагнулся
над младенцем.
     - Надели его именем, господин, - попросил Тарасмунд.
     - Каким?
     - Тем, которое принято в роду  его  матери  и  крепче  свяжет  нас  с
западными готами. Нареки его Хатавульфом.
     Скиталец замер, словно вдруг окаменел, потом поднял голову.  Тень  от
шляпы легла ему на лицо.
     - Теперь я понимаю, - пробормотал он. - Хатавульф. Что ж, такова воля
Вирд, значит, так тому и быть. Я нареку его этим именем.



                                 1934 г.

     Я вышел с нью-йоркской базы Патруля в холодный  декабрьский  вечер  и
решил   пройтись   до   дома   пешком.   Витрины   магазинов    соблазняли
рождественскими  подарками,  но  покупателей  было  немного.   Иллюминация
поражала воображение. На перекрестках услаждали  слух  прохожих  музыканты
Армии  спасения,  звонили  в  свои  колокольчики  Санта-Клаусы,   грустные
продавцы предлагали вам то одно, то другое. У готов,  подумалось  мне,  не
было Депрессии. Ну, с материальной точки зрения, им попросту почти  нечего
было терять. В духовном же отношении - кому судить? Во всяком  случае,  не
мне, хотя повидал я предостаточно и увижу еще больше.
     Услышав мои  шаги  на  лестничной  клетке,  Лори  открыла  дверь,  не
дожидаясь звонка. Мы заранее договорились встретиться в этот  день,  после
того как она вернется с выставки в Чикаго.
     Она крепко обняла меня. Мы прошли в гостиную и  остановились  посреди
комнаты. Я заметил, что Лори обеспокоена. Взяв меня за руки, она взглянула
мне в глаза и тихо спросила:
     - Что стряслось на этот раз?..
     - Ничего такого, чего бы я не предвидел, - мои  слова  прозвучали  на
редкость мрачно. - Как твоя выставка?
     - Чудесно, - отозвалась она. - Продала  две  картины  за  кругленькую
сумму. Ну, садись  же,  я  принесу  тебе  выпить.  По  правде  говоря,  ты
выглядишь так, словно ввязался в уличную драку.
     - Я в порядке. Не тревожься за меня.
     - А может быть, мне хочется проявить  заботу.  Такая  мысль  тебя  не
посещала? - Лори усадила меня в мое любимое кресло. Я откинулся на  спинку
и уставился в окно. На подоконник, отражаясь и  дробясь  в  стекле,  падал
свет фонарей. По радио передавали рождественские гимны. "О,  дивный  город
Вифлеем..."
     - Снимай ботинки, - крикнула Лори с кухни. Я последовал ее  совету  и
тут только ощутил, что действительно вернулся домой, как будто был готом и
расстегнул пояс, на котором висел меч.
     Лори поставила передо  мной  стакан  шотландского  виски  с  лимоном,
прикоснулась губами к моему лбу и уселась на стул напротив.
     - Добро пожаловать, - сказала она, - добро пожаловать всегда.
     Мы выпили. Она терпеливо ждала.
     - Хамдир родился, - выпалил я.
     - Кто?
     - Хамдир. Он и его брат Серли погибнут, пытаясь отомстить за сестру.
     - Я поняла, - прошептала Лори. - Карл, милый...
     - Первенец Тарасмунда и Ульрики. Вообще-то его зовут Хатавульфом,  но
на севере его  переделают  в  Хамдира.  Второго  сына  они  хотят  назвать
Солберном. Время тоже совпадает. Они - те самые, кто будет... когда... - я
не мог продолжать.
     Лори подалась вперед и погладила меня по голове, а  потом  решительно
спросила:
     - Тебе ведь не обязательно переживать все это, Карл, а?
     - Что? - я опешил и даже забыл на мгновение о терзавших меня муках. -
Конечно, обязательно. Это моя работа, мой долг.
     - Твоя работа - установить  источник  песен  и  легенд,  а  никак  не
следить за судьбами людей. Прыгни в будущее. Пусть, когда ты  появишься  в
следующий раз, Хатавульф давно уже будет мертв.
     - Нет!
     Сообразив, что сорвался на крик, я единым глотком  осушил  стакан  и,
глядя на Лори в упор, сказал:
     - Мне приходило на ум нечто похожее.  Честное  слово,  приходило.  Но
поверь мне: я не могу, не могу бросить их.
     - Помочь им ты тоже не можешь. Исход предрешен.
     - Мы не знаем, как именно все случится... то есть случилось. А  вдруг
мне... Лори, ради всего святого, давай закончим этот разговор!
     - Ну разумеется, - вздохнула она.  -  Ты  был  с  ними  поколение  за
поколением, при тебе они рождались, жили, страдали и умирали, а  для  тебя
самого время шло гораздо медленнее. Поступай, как считаешь  нужным,  Карл,
пока ты должен как-то поступать.
     Я молчал, чувствуя, что ей по-настоящему больно, и был благодарен  ей
за то, что она не стала напоминать мне о Йорит. Она грустно улыбнулась.
     - Однако ты в отпуске, - проговорила она. -  Отложи  свою  работу.  Я
купила елку. Надеюсь, ты не против,  чтобы  мы  вместе  нарядили  ее,  как
только я приготовлю праздничный ужин?

                       Мир на земле, всем людям мир
                       Нам дарит Он с небес...



                                348 - 366 гг.

     Король западных готов Атанарик ненавидел Христа. Он  хранил  верность
богам предков и опасался церкви, в которой видел лазутчика империи.  Дайте
срок, твердил  он,  и  сами  не  заметите,  как  начнете  служить  римским
правителям.  Поэтому  он  натравливал  людей  на   церковников,   прогонял
родственников убитых христиан, если те являлись требовать виру,  и  убедил
Большое Вече принять закон, по которому в случае  религиозных  беспорядков
ревнителей новой веры можно было убивать совершенно безнаказанно. Крещеные
же готы, которых теперь насчитывалось не так уж мало, уповали на Господа и
говорили, что все в воле Божьей.
     Епископ Ульфила упрекнул их в неразумии. Да, согласился он,  мученики
становятся святыми, однако лишь тела праведников разносят благую весть  из
края в край. Он добился от императора Констанция позволения  своей  пастве
переселиться в Моэзию. Переправив их через Дунай, он помог им обосноваться
у подножия Гаэмийских гор, где они со временем сделались мирными пастухами
и землепашцами.
     Когда  новость  о  переселении  достигла  Хеорота,   Ульрика   громко
рассмеялась.
     - Значит, мой отец наконец-то избавился от них!
     Но радость ее была преждевременной. Тридцать с лишним лет  возделывал
Ульфила свой виноградник. За ним на юг последовали отнюдь не все христиане
из визиготов. Были такие, которые остались, и в их числе - вожди,  имевшие
достаточно  сил,  чтобы  защитить  себя  и   домочадцев.   Они   принимали
проповедников,  и  те  старались,  как  могли,   отплатить   хозяевам   за
гостеприимство.  Преследования  со  стороны  Атанарика  вынудили  христиан
избрать  себе  собственного   вождя.   Их   выбор   пал   на   Фритигерна,
происходившего из королевского рода. До открытого столкновения  дело  пока
не доходило, но мелкие стычки между враждующими возникали постоянно.
     Моложе своего противника годами и богаче его,  ибо  римские  торговцы
предпочитали единоверца язычнику, Фритигерн обратил в Христову веру многих
западных готов - просто потому, что это сулило удачу в грядущем.
     Остготы не обращали на передряги у соседей почти  никакого  внимания.
Христиан хватало и у них, но увеличение их числа происходило медленно и не
сопровождалось никому не нужными  волнениями.  А  королю  Эрманариху  было
чихать как на богов, так и на  загробный  мир.  Он  стремился  насладиться
жизнью в этом и захватывал любые земли, какие подворачивались под руку.
     Войны, развязанные им, сотрясали Восточную Европу. За  несколько  лет
он сломил и покорил герулов; те из них, кто не пожелал сдаться, бежали  на
запад, где обитали племена, носившие то же название. Затем Эрманарих напал
на эстов и вендов: они были для него легкой добычей. Ненасытный, он двинул
свое войско на север, за пределы тех  краев,  которые  обложил  данью  его
отец. В конечном итоге его власть признали все народы от берегов Эльбы  до
устья Днепра.
     Тарасмунд в этих походах завоевал себе  славу  и  немалые  богатства.
Однако ему не нравилась лютость короля. На вече он часто говорил не только
за свое племя, но и за других и напоминал королю о древних правах готов.
     Эрманариху всякий раз приходилось уступать, ибо тойринги были слишком
могущественны - вернее, он был еще недостаточно силен, - чтобы затевать  с
ними свару. К тому же  готы  в  большинстве  своем  отказывались  обнажать
клинок против рода, основатель которого время от времени навещал потомков.
Так, Скиталец присутствовал на пире в честь  третьего  сына  Тарасмунда  и
Ульрики, Солберна. Второй ребенок умер в колыбели, но Солберн, как  и  его
старший  брат,  рос  здоровым,  крепким  и  пригожим.  Четвертой  родилась
девочка, которую назвали Сванхильд. Тогда Скиталец явился снова,  а  потом
исчез на долгие годы. Сванхильд выросла  красавицей  с  добрым  и  веселым
нравом.
     Ульрика принесла мужу семерых детей, но трое  последних,  рождавшихся
раз в два-три года, не зажились на этом свете. Тарасмунд бывал  дома  лишь
наездами: он то сражался, то торговал, то советовался с мудрыми  людьми  -
словом, правил тойрингами, как и подобает вождю. А возвращаясь, чаще всего
проводил ночи с Эреливой,  наложницей,  которую  взял  себе  вскоре  после
рождения Сванхильд.
     Она не  была  ни  рабыней,  ни  плебейкой,  ибо  приходилась  дочерью
зажиточному землепашцу. Кроме того, ее семья состояла в отдаленном родстве
с теми, кто происходил от Виннитара и Салвалиндис. Тарасмунд  повстречался
с ней, когда объезжал селения соплеменников, как то вошло у него в обычай,
узнавая, что радует и что беспокоит его людей. Он загостился в  доме  отца
Эреливы, и их часто видели вдвоем. Позже он  прислал  гонцов,  наказав  им
передать, что зовет ее к себе. Гонцы привезли с  собой  подарки  родителям
девушки и обещания Тарасмунда окружить Эреливу заботой  и  любить  ее.  От
таких предложений обычно не отказываются, да и сама девушка как  будто  не
возражала, поэтому, когда гонцы Тарасмунда собрались в обратный путь,  она
поскакала вместе с ними.
     Тарасмунд сдержал свое слово. Он всячески  заботился  об  Эреливе,  а
когда она родила ему сына, Алавина, устроил пир, ничуть  не  уступавший  в
изобилии тем, которыми было отмечено рождение Хатавульфа и Солберна.  Всех
других детей Эреливы, кроме первенца, свела в могилу болезнь, но Тарасмунд
отнюдь не охладел к ней и не перестал опекать ее.
     Ульрика страдала, но н