апамятных
времен. С течением времени, где-то через поколение или  через  два,  мы  с
ним, я думаю, станем единым целым.
     - Как его звали?
     - Готы именовали его Воданом, западные германцы - Вотаном,  англичане
- Воденом,  фризы  -  Вонсом,  и  так  далее.  Наиболее  известна  поздняя
скандинавская версия его имени - Один.
     Удивление Эверарда было неожиданным для  меня.  Впрочем,  отчеты  для
Патруля были куда менее подробными, чем те, которые я составлял для Ганца.
     - Один? Но он же был одноглазым и начальником над  остальными,  тогда
как вы... Или я ошибаюсь?
     - Нет, не ошибаетесь, - как приятно было вновь ощутить себя  лектором
перед студенческой аудиторией. - Вы говорите об  эддическом  Одине,  Одине
викингов. Однако он принадлежит другой  эпохе,  которая  наступит  гораздо
позже; кроме того, обитает он намного севернее.
     Для моих готов начальником, как вы выразились, над остальными  богами
был Тивас, чей образ восходит к древнему индоевропейскому пантеону. Там он
присутствует наравне с образами прочих, если воспользоваться скандинавским
названием, асов, которые противопоставлены хтоническим божествам -  ванам.
Римляне отождествляли Тиваса с  Марсом,  поскольку  оба  они  были  богами
войны.
     Те же римляне считали Донара,  которого  скандинавы  называли  Тором,
германским двойником Юпитера, ибо он повелевал громами и молниями.  Однако
для готов  Донар  был  сыном  Тиваса,  подобно  Водану,  которого  римляне
приравнивали к Меркурию.
     - Значит, мифология тоже эволюционирует? - справился Эверард.
     -  Конечно,  -  отозвался  я.  -  Постепенно  Тивас   превратился   в
асгардского Тюра. Люди продолжали помнить о нем лишь то,  что  он  потерял
руку, обуздывая чудовищного волка, который впоследствии уничтожит мир. Что
касается Тюра, то это слово на древненорвежском означает "бог". Водан  же,
или Один, приобретал тем временем все большее значение и сделался  наконец
отцом богов. Мне думается -  хотя,  разумеется,  надежнее  всего  было  бы
проверить догадку на практике, - это случилось из-за того, что  скандинавы
были  чрезвычайно  воинственным  народом.  Психопомп  [в   древнегреческой
мифологии проводник душ в загробном мире], приобретший  к  тому  же  через
финское влияние черты шамана, был для них сущей находкой: он  препровождал
их души в Вальгаллу. Кстати говоря, Один был очень популярен в Дании,  ну,
может быть, в Швеции. В Норвегии же и в Исландии больше поклонялись Тору.
     - Замечательно, - Эверард вздохнул. - Сколь многого, оказывается,  мы
не знаем и не успеем узнать до конца своих дней... Но давайте  вернемся  к
вашему Водану в Восточной Европе четвертого века.
     - Оба глаза у него пока в целости, - сказал я, - зато  уже  появилась
шляпа,  плащ  и  копье,  которое  на   деле   является   посохом.   Он   -
путешественник,  Скиталец.  Вот  почему  римляне   отождествляли   его   с
Меркурием, наподобие греческого Гермеса. Все, о  чем  я  вам  рассказываю,
восходит к ранней индоевропейской традиции.  Ее  следы  можно  отыскать  в
Индии, Персии, в кельтских и славянских  мифах;  последние,  к  сожалению,
весьма скудно отражены в источниках.  Мои  действия...  Впрочем,  неважно.
Водана-Меркурия-Гермеса называют Скитальцем, поскольку  он  -  бог  ветра.
Отсюда становится понятным, почему его возвели в  покровители  путников  и
торговцев. Странствуя по свету, он должен был многому  научиться,  поэтому
его наделяли особой мудростью,  а  также  считалось,  что  ему  подвластны
поэзия и магия. Сюда же примешалось  представление  о  мертвецах,  которые
мчатся на ночном ветре. То есть мы возвратились к образу Психопомпа.
     Эверард выпустил изо рта кольцо дыма и проводил его взглядом,  словно
оно было неким символом.
     - Похоже, вы рисуете весьма любопытную фигуру, - проговорил он.
     -  Да,  -  согласился  я.  -  Повторяю,  меня  подтолкнули  к   этому
обстоятельства. Признаться, моя  миссия  бесконечно  осложнилась.  Я  буду
осторожен. Однако... миф-то существует.  Упоминаний  о  появлениях  Водана
среди людей - бесчисленное множество. Большинство из  них  -  легенды,  но
некоторые, сдается, имеют под собой реальную основу.  Что  вы  думаете  по
этому поводу?
     Эверард пыхнул трубкой.
     - Не знаю. Не могу вам ничего посоветовать. Скажу лишь, что приучился
не доверять архетипам. В них таится до сих пор  не  познанное  могущество.
Именно поэтому я  и  расспрашивал  вас  столь  подробно  о,  казалось  бы,
очевидных вещах. Не такие уж они и очевидные.
     Он не столько пожал, сколько передернул плечами.
     -  Что  ж,  метафизика  метафизикой,  а  нам  надо  решить  кое-какие
практические вопросы. Потом захватим вашу жену и  мою  даму  и  отправимся
развлекаться.



                                  337 г.

     Битва бушевала весь день напролет. Раз за разом гунны накатывались на
ряды готов, словно штормовые  волны,  что  бьются  о  подножие  берегового
утеса.  Стрелы,  пики,  развевающиеся  знамена  затемнили  солнце;   земля
содрогалась от топота конских копыт. Пешие готы уверенно  отражали  натиск
гуннов. Они кололи пиками, рубили мечами и топорами,  стреляли  из  луков,
метали камни из пращи. Звуки рогов и  зычные  крики  ратников  перекрывали
пронзительные боевые кличи гуннов.
     Люди валились как снопы. Человеческие  ноги  и  копыта  коней  давили
упавших, ломали им ребра, втаптывали в кровавое месиво.  Над  полем  битвы
стоял неумолчный звон: то звенела  сталь  оружия,  обрушиваясь  на  шлемы,
отскакивая от кольчуг, рассекая  деревянные  щиты  и  кожаные  нагрудники.
Лошади, испуская предсмертное ржание, падали навзничь со стрелой  в  горле
или с перерезанными поджилками. Раненые воины,  оскалив  зубы,  сражались,
покуда хватало сил. Противники крушили направо и налево, не разбирая,  где
свой, где чужой, безумие схватки застилало им глаза черной пеленой.
     Гуннам наконец удалось прорвать строй готов.  Ликуя,  они  поворотили
коней, чтобы напасть на врагов со  спины.  Но  тут,  откуда  ни  возьмись,
появился свежий отряд готов, и гунны очутились в западне. Вырваться сумели
лишь  немногие.  Видя,  что  атака  захлебнулась,  гуннские  военачальники
приказали трубить отступление.  С  дисциплиной  у  степняков  все  было  в
порядке: они подчинились сигналу и поскакали прочь. Наступила долгожданная
передышка; можно было утолить жажду, перевязать раны, издали обменяться  с
врагом обидным словом или свирепым взглядом.
     Кроваво-красное солнце на зеленоватом небе клонилось  к  закату.  Его
лучи обагрили воды  реки  и  выхватили  из  надвигающихся  сумерек  черные
силуэты кружащих над полем стервятников.  По  истоптанной  траве  пролегли
длинные тени, превратив разбросанные тут и там группки  деревьев  в  нечто
бесформенно-грозное. Прохладный ветерок носился над землей, шевелил волосы
убитых, тихонько насвистывал, будто призывая мертвецов пробудиться.
     Но вот зарокотали барабаны. Построившись в отряды, гунны,  под  звуки
труб,  снова  устремились  вперед,  чтобы  схлестнуться  с  противником  в
решающей схватке.
     Усталые до изнеможения, готы все же выстояли. Смерть пожинала богатый
урожай. Что ж, Дагоберт ловко и умело раскинул  свою  ловушку.  Услышав  о
набеге гуннов - об убийствах, насилии, пожарах и грабежах,  -  он  кликнул
клич, созывая соплеменников под свое знамя. Отозвались не только тойринги,
но и их соседи. Дагоберт заманил гуннов  в  лощину  на  берегу  Днепра,  в
которой негде было развернуться коннице, разместил основную  часть  своего
войска на склонах, а тем, кого поставил в долину, запретил отступать.
     От его круглого щита остались одни щепки, шлем был весь во  вмятинах,
кольчуга порвалась, меч затупился, болела каждая косточка и каждая  мышца,
однако он стоял в первом ряду готской дружины, а над ним гордо  реяло  его
собственное знамя.
     Перед  ним  вздыбилась  громадная  лошадь.  Дагоберт  мельком  увидел
всадника: низкорослый, но широкоплечий, в  вонючих  одеждах  из  шкур  под
слабым подобием доспехов, лысая голова с длинным чубом, жидкая раздвоенная
бороденка, многочисленные шрамы на носатом лице. Гунн замахнулся  на  него
топором. Дагоберт отскочил в сторону,  чтобы  не  попасть  под  копыта,  и
отразил удар. Зазвенела сталь, в сумерках ярко  засверкали  искры.  Клинок
Дагоберта пропорол всаднику бедро.  Если  бы  его  лезвие  было  таким  же
острым, как в начале битвы, гунн наверняка отправился бы к праотцам, а так
он, обливаясь кровью и вереща, ударил снова, на этот раз - по шлему  вождя
готов. Дагоберт пошатнулся, но устоял на ногах. Мгновение -  и  противника
простыл и след: его унес куда-то водоворот сражения.
     Зато появился другой, который швырнул копье, и  оно  вошло  Дагоберту
между плечом и шеей. Гунн рванулся было в образовавшуюся в  готском  строю
брешь, однако Дагоберт, падая, успел взмахнуть мечом и ранил гунна в руку,
а его товарищ раскроил вражескому воину голову своей алебардой. Конь гунна
помчался прочь, волоча за собой мертвое тело. Битва прекратилась внезапно.
Уцелевшие враги в страхе бежали. Удирали  они  не  скопом,  а  поодиночке,
утратив, как видно, всякую веру в дисциплину.
     - За ними, - прохрипел Дагоберт. - Не дайте  им  уйти,  отомстите  за
наших...
     Он хлопнул по ноге своего знаменосца, тот  наклонил  стяг  вперед,  и
готы бросились преследовать гуннов. Те, кто ускользнул, могли считать себя
счастливцами, ибо готы не ведали пощады.
     Дагоберт ощупал шею. Кровь  хлестала  из  раны  струей.  Шум  схватки
отдалялся, становились слышны стоны раненых  и  крики  стервятников.  Слух
Дагоберта постепенно слабел. Он поискал взглядом солнце, чтобы  посмотреть
на него в последний раз.
     Воздух рядом с вождем задрожал - из ниоткуда возник Скиталец.
     Он соскочил со своего колдовского скакуна, упал  на  колени  прямо  в
грязь, положил руку на грудь сыну.
     - Отец, - прошептал Дагоберт; в горле его клокотала кровь.
     Лицо человека, которого он помнил суровым и сдержанным  в  проявлении
чувств, было искажено мукой.
     - Я не мог... нельзя... они не позволили... - пробормотал Скиталец.
     - Мы... победили?..
     - Да. Мы избавились от гуннов на многие годы. Ты молодец.
     Дагоберт улыбнулся.
     - Хорошо. Забери меня к себе, отец...
     Карл обнимал Дагоберта, пока за тем не пришла смерть, да и  потом  он
долго еще сидел у тела вождя готов.



                                 1933 г.

     - О, Лори!
     - Успокойся, милый. Это должно было случиться.
     - Сын, мой сын!
     - Иди сюда, поплачь, не стесняйся слез.
     - Он был так молод, Лори!
     - Он был взрослый мужчина. Ты ведь не покинешь его детей, не оставишь
своих внуков?
     - Нет, никогда. Хотя что я  могу  сделать?  Скажи  мне,  что  я  могу
сделать для них? Они обречены. Потомки Йорит погибнут, как им суждено. Чем
я помогу им?
     - Мы подумаем вместе, милый, но  не  сейчас.  Тебе  нужно  отдохнуть.
Закрой глаза, вот так, и постарайся заснуть.



                               337 - 344 гг.

     В тот год,  когда  пал  в  сражении  его  отец  Дагоберт,  Тарасмунду
исполнилось тринадцать зим. Похоронив вождя под высоким курганом, тойринги
единодушно провозгласили мальчика своим новым предводителем. Пускай он был
еще мал, но от него ожидали многого, и потом, тойринги  не  желали,  чтобы
ими правил какой-либо другой род.
     Вдобавок после битвы на берегу  Днепра  у  них  не  осталось  врагов,
которых следовало  бы  опасаться.  Ведь  они  разгромили  союз  нескольких
гуннских племен, устрашив тем самым остальных гуннов, а заодно и  герулов.
В будущем же, если и придется воевать, то не обороняясь, а нападая.  Иными
словами, у Тарасмунда будет время вырасти и набраться мудрости. И разве не
поможет ему советами Водан?
     Его мать Валубург вышла замуж за человека по  имени  Ансгар.  Он  был
ниже ее по положению, но имел в достатке  всякого  добра  и  не  рвался  к
власти. Вдвоем они правили тойрингами, пока Тарасмунд не вступил в  зрелый
возраст и не стал мужчиной. Он к тому же попросил их не спешить складывать
с себя тяжкое бремя, ибо ему, как это, похоже, было заведено в их роду, не
сиделось на месте и он хотел повидать свет.
     Тойринги одобрили его желание, ибо мир менялся  на  глазах,  и  вождь
должен был знать, с чем ему предстоит столкнуться в грядущем.
     В Риме все было спокойно, хотя Константин, умирая,  разделил  империю
на Западную и Восточную. Столицей  Восточной  он  избрал  город  Византию,
назвав  его  собственным  именем.  Константинополь   быстро   разросся   и
прославился на весь свет своими богатствами.  После  множества  стычек,  в
которых им задали хорошую  трепку,  визиготы  заключили  мир  с  Римом,  и
торговля через Дунай заметно оживилась.
     Константин    объявил,    что    отныне    в     империи     признают
одного-единственного бога - Христа. Проповедники веры в него проникали все
дальше и дальше, и все больше и больше западных готов прислушивалось к  их
речам. Те, кто поклонялся Тивасу и Фрийе,  угрюмо  ворчали.  Древние  боги
могут разгневаться и причинить зло неблагодарным людям, да и  новая  вера,
опять же, покоряет для Константинополя, не обнажая меча, некогда свободные
земли. Христиане уверяли, что спасение души важнее свободы;  притом,  если
вдуматься, лучше жить  в  пределах  Империи,  чем  вне  их.  Год  от  года
расхождения во взглядах делались все более очевидными.
     Остготы же в своем далеке жили по старым, дедовским обычаям. Христиан
среди них было наперечет, да и то  большей  частью  -  рабов  из  западных
земель.
     В  Олбии  имелась  церковь,  которую  посещали  римские  торговцы,  -
деревянная, невзрачная и совсем крохотная по сравнению с древними,  пускай
даже  ныне  опустевшими,  мраморными  храмами.  Однако  время  шло,  число
христиан понемногу возрастало; священники обращали в свою веру  незамужних
женщин и некоторых мужчин.
     Тойринги же, подобно остальным восточным  готам,  не  изменяли  богам
предков. Они собирали с полей богатый урожай, вовсю торговали с Севером  и
Югом, получали свою долю дани с тех, кого покорял готский король.
     Валубург и Ансгар  выстроили  на  правом  берегу  Днепра  новый  дом,
достойный сына Дагоберта. Он встал на холме, что вознесся над  рекой,  над
пойменными лугами и полями, над лесом, в котором не  счесть  было  птичьих
гнезд. Над щипецами  дома  парили  разные  драконы,  над  дверью  сверкали
позолотой рога зубров и сохатых; колоннам в зале придано было  сходство  с
божествами -  со  всеми,  кроме  Водана,  поскольку  тому  было  отстроено
святилище неподалеку.
     Вокруг дома, по сути - настоящего дворца, поднялись прочие  строения,
и вскоре хутор превратился  в  целое  селение,  в  котором  кипела  жизнь:
мужчины, женщины, дети, кони, собаки, повозки,  оружие,  разговоры,  смех,
песни, топот копыт, скрип колес, визг пилы, перестук кузнечных  молотов  и
молоточков, огни, клятвы, брань, иногда плач. У берега, когда не уходил  в
плавание, покачивался на волнах  корабль;  к  пристани  часто  причаливали
ладьи, что несли по реке чудесные грузы.
     Дворец назвали Хеоротом, ибо Скиталец сказал с кривой  усмешкой,  что
так назывался знаменитый чертог в северных  краях  [речь  идет  о  чертоге
Беовульфа в одноименной английской эпической поэме].  Сам  он  по-прежнему
появлялся раз в несколько лет, на пару-тройку дней, чтобы услышать  то,  о
чем стоило узнать.
     Русоволосый Тарасмунд был шире своего отца в  кости,  смуглее  кожей,
грубее лицом и мрачнее духом. Тойрингов это не пугало. Пускай утолит жажду
приключений  в  юности,   думали   они,   наберется   знаний,   а   потом,
образумившись,  станет  править,  как  и  подобает   вождю.   Они   словно
чувствовали,  что  им  понадобится  мудрый  и  отважный  правитель.  Среди
остготов ходили слухи о  некоем  короле,  который  объединил  гуннов,  как
когда-то Геберик - их самих. Молва же уверяла, что  сын  и  предполагаемый
наследник Геберика, Эрманарих, человек жестокий и властолюбивый. К тому же
королевский род, вслед  за  большинством  подданных,  вроде  бы  собирался
покинуть северные топи ради  солнечных  южных  земель.  Поэтому  тойрингам
нужен был предводитель, способный отстоять их права.
     В свое последнее путешествие Тарасмунд ушел,  когда  ему  исполнилось
семнадцать зим, и пробыл в отлучке три года. Он  переплыл  Черное  море  и
добрался до Константинополя, где и  остался,  а  корабль  отправил  домой.
Родичи, впрочем, не боялись за него, ибо Скиталец пообещал охранять  внука
на протяжении всего пути.
     Что ж, Тарасмунд и его воины повидали столько, что им теперь  было  о
чем рассказывать соплеменникам едва ли не до конца жизни. Проведя какое-то
время в Новом Риме, где каждый день случались немыслимые  чудеса,  они  по
суше пересекли провинцию Моэзию и  достигли  Дуная.  Переправившись  через
него, они оказались у визиготов, среди которых прожили  около  года  -  по
настоянию Скитальца, сказавшего, что  Тарасмунд  должен  завязать  с  ними
дружбу.
     Именно там юноша встретил Ульрику, дочь короля Атанарика, до сих  пор
поклонявшегося древним богам и, как выяснилось, порой привечавшего у  себя
Скитальца. Он рад был союзу с вождем  с  востока.  Молодые  пришлись  друг
другу  по  душе.  Ульрика,  правда,  уже   тогда   была   высокомерной   и
крутонравной, но обещала стать хорошей хозяйкой  и  принести  своему  мужу
здоровых, крепких сыновей. Договорились так: Тарасмунд возвратится  домой,
потом состоится обмен  дарами  и  залогами,  а  где-нибудь  через  год  он
соединится со своей нареченной.
     Переночевав в Хеороте, Скиталец попрощался  с  Тарасмундом  и  исчез.
Люди не решались обсуждать его поступки: он, как и встарь,  оставался  для
них загадкой.
     Но однажды, годы спустя, Тарасмунд сказал лежавшей рядом Эреливе:  "Я
раскрыл перед ним свое сердце, как он того просил, и мне почудилось, будто
во взгляде его были любовь и печаль".



                                 1858 г.

     В отличие от большинства агентов Патруля, Герберт Ганц сохранил связь
со своим временем. Завербованный в зрелом возрасте,  убежденный  холостяк,
он удивил меня тем, что ему  нравилось  быть  "господином  профессором"  в
Берлинском университете Фридриха-Вильгельма. Как правило,  он  возвращался
из очередной командировки минут через пять  после  того,  как  исчезал,  и
снова обретал слегка,  быть  может,  напыщенный  ученый  вид.  Поэтому  он
предпочитал  отправляться  в  будущее  с  его   прекрасно   оборудованными
станциями и крайне редко посещал эпоху варварства, которую, тем не  менее,
изучал.
     - Она не подходит для мирного старика вроде меня, - ответил он, когда
я поинтересовался как-то о причинах подобного отношения. - Равно как  и  я
для  нее.  Я  выставлю  себя  на  посмешище,  заслужу  презрение,   вызову
подозрение; может статься,  меня  даже  убьют.  Нет,  мое  дело  -  наука:
организация, анализ,  выдвижение  гипотез.  Я  наслаждаюсь  жизнью  в  том
времени, которое меня устраивает. К сожалению, моему  покою  скоро  придет
конец. Разумеется, прежде чем западная  цивилизация  всерьез  приступит  к
самоуничтожению,  я  приму  необходимые  меры  и   симулирую   собственную
смерть... Что потом? Кто знает? Быть может, начну  все  сначала  в  другом
месте, например в постнаполеоновском Бонне или Гейдельберге.
     Он считал своей обязанностью радушно принимать оперативников, если те
являлись, так сказать, лично. Уже в пятый раз за время  нашего  знакомства
он потчевал меня поистине раблезианским обедом, за которым последовали сон
и прогулка по Унтер-ден-Линден. В дом Ганца мы вернулись к вечеру. Деревья
источали сладкий аромат, по мостовой цокали копыта запряженных  в  экипажи
лошадей,  мужчины,  приподнимая  цилиндры,  раскланивались  со  встречными
дамами, из садика, где цвели розы, доносилось  пение  соловья.  Иногда  по
дороге нам попадались пр