ь", - мелькнуло в голове.
  - А у нас ни тятеньки, ни Андрюшки... Павел дерется! Мне позвонили в
библиотеку...
  - Где?
  - У чайной, на тракте... Скорей, Ваня, а то он наделает там...
  Иван побежал на тракт. Дорогой обогнал милиционера, понял: милиционер
бежит туда же, куда и он. Махнул через плетень, выбежал кратчайшим путем -
огородами - на тракт, к чайной, увидел толпу...
  Пашку прижали к заплоту два каких-то мужика - держали. В сторонке еще
кого-то держали, двух шоферов, кажется. Пашка был без пиджака, рубаха
разодрана, на лице кровь. В тот момент, когда Иван подбежал, один из
шоферов, которого держали в сторонке, вырвался, кинулся к Пашке. Пашка
тоже рванулся, но его не выпустили. Иван схватил шофера за ворот, отбросил
в толпу. Его там подхватили, зажали.
  - Ваня! - обрадовался Пашка, увидев брата. - Меня тут уродуют! Ты
видишь?.. Давай понесем их!
  Иван взял его железной рукой, выдернул из толпы и повел в переулок. Кто-то
догнал их, отдал Пашкин пиджак.
  - Предупреди этих: милиция идет, - сказал Иван тому, что отдал пиджак. -
Пусть уходят от греха.
  - Куда мы идем? - спросил Пашка. - Фотографироваться?
  - Сфотографировал бы я тебя сейчас... Осел. Не сидел еще? Сядешь.
  - У меня душа кипит, Ваня...
  - Тут поблизости из знакомых живет кто-нибудь?
  - Где? Тут? - Пашка огляделся. - Гринька Малюгин вон в той избе живет.
  Зашли к Гриньке. Он был дома.
  - Где это его так?
  - У чайной. Воды дай.
  Пашка умылся до пояса, взял у Гриньки чистую рубаху, свою, окровавленную,
бросил на крыльцо. Притих.
  Сидели на крыльце, курили.
  Гринька, пристроившись на ступеньках, катал двумя сковородками дробь:
резал ножом свинцовые палочки на мелкие ровные кусочки, насыпал на дно
перевернутой сковородки, а другой - тоже дном - крутил, обкатывал. Когда
дробинки становились круглыми, они сами выкатывались из-под сковороды на
разостланный половичок.
  - Запасаюсь на лето.
  - В магазине-то нету, что ли?
  - В магазине магазинная, не такая. Я магазинной сроду не стреляю. Да и не
всегда она бывает там.
  - Пойдем? - сказал Пашка.
  - Посиди маленько, пусть стемнеет.
  - Сейчас что за драки, - стал вспоминать Гринька. - Разве это драки?
Раньше драки были!.. Убивали. Дадут стягом по голове - готов. Или на
задницу сажали. Посадят разик-другой - тоже не жилец: почахнет с полгода и
сапоги снимает. Дядька ваш, Макар, царство небесное, тот умел драться. Но
он больше с ножом ходил, я это не уважаю. Гирька - милое дело. Возьмешь ее
в карман, она тебе не мешает. А когда надо, выручит. Меня один раз
прищучили на Куделькиной горке низовские ребята, думал - каюк. Человек
шесть, все со стежками. Покрошил я их тогда... Один еще сейчас живой -
Семен Докучаев. Помнит. Эта, выпили в ларьке, он говорит: "Помнишь, как мы
тебя стежками уходили?". Хэх... Они "уходили". А сам первый пятки смазал.
  - Из-за чего дрались? - поинтересовался Иван.
  - Да из-за чего... Молодые, охота кулаки-то почесать. Вообще из-за девок
большинство. Из-за девок много хороших людей пропадает. У меня дружок был,
Ванька Отпущеников, так этот Ванька ходил с одной девкой, с Нюркой
Беспаловой. Ну, и задумал ее обмануть. Давай, говорит, женимся. Ночь-то
переспал с ней в кладовке, а утром вытурил. А она, Нюрка-то, к матери его.
Стучится чуть свет в дверь-то, заполошная девка. Она потом куда-то уехала
от стыда. Вот стучит что есть мочи... А мать Ванькина была сердцем слабая.
Выскакивает на улицу-то, а Нюрка кэ-эк кинется ей на грудь да как заорет:
"Ой, да что же он со мною наделал-то!". Мать, как стояла, так упала. Тут
же и померла. А у Ваньки три брата еще было. Осерчали они крепко,
братья-то, побили его, да, видно, чересчур - помер Ванька тоже. Жалко мне
его было, хороший товарищ был.
  - Да-а... - задумчиво сказал Иван. - Не шутили.
  - Какие шутки!
  - А милиция была? - спросил Пашка.
  - Никакой милиции. Это потом уж, в году в двадцать пятом, стала милиция.
Родионов вон, секретарь теперешний, первый милиционер у нас был. А до
этого никаких милиций. В районе - тогда центр-то в Старой Барде был -
имелась каталажка. Кто шибко уж набедокурит, приедут отвезут туда.
  - Ну, Иван, пойдем? - не терпелось Пашке.
  - Пошли.
  Уже начало темнеть. День угомонился, отсверкал, отзвенел... На землю
опустились сумерки, и природа, люди зажили другой жизнью - приглушенной,
спокойной.
  - Пойдем к ней? - сказал Пашка.
  - Ты что? К Майе? Да ты что?
  - Я буду говорить, ты... просто так.
  Иван остановился, посмотрел на брата.
  - Не гляди, я трезвый уже. Возьмем ее к себе, и все.
  Ивана поразила такая простая мысль: взять к себе, и все. И все мучения
долой. Неужели так можно?
  - Как же так?..
  - А что?
  - Пойдет, думаешь?
  - Пойдет. Вот именно сейчас самый такой момент: когда бабе изменяют, ей
кажется, что она уже никому больше не нужна. А мы придем и скажем, что она
нам нужна. Она и пойдет с нами - назло своему бывшему мужу. Ясно? Их
понимать надо.
  - У нее ребенок будет, - вспомнил Иван. - Ты знаешь об этом?
  - Ну и что?
  - Пошли. Пошли к Майе.
  - А если он там, этот?..
  - Ноль внимания. Как будто его нету, - Пашка подсобрался, похорошел, как
петух перед дракой.
  - Сомневаюсь я здорово.
  - Все будет в порядке. Даже не размышляй сейчас, - верил ли Пашка сам в
успех или шел просто так, уступая своему авантюрному характеру, -
непонятно. Он не думал ни о чем. Он шел. Он не мог не идти, поэтому шел. А
уж если он шел куда, он не останавливался - шел. - Он сам ей об этом
сказал? - спросил Пашка.
  - О чем?
  - Что он больше ее не любит.
  - Не знаю, - Ивану не хотелось передавать Зоин рассказ о том, как учителя
и Марию застала где-то школьная уборщица. Даже думать об этом было
противно. Чудилось что-то нехорошее, насильственное в этом содружестве
учителя и Марии. Одно из двух: или учитель - тот самый никем не признанный
гений, какого искала Мария, или он ловкий и нахальный гад, который сумел
обвести ее вокруг пальца.
  "Дура ты, дура... Дуреха большая".
  Озлобления, какое он испытывал днем, не было. Было тоскливо и грустно.
Было жалко Марию.
  Майя была одна дома. Сидела у стола спокойная, не рвала на себе волосы, не
рыдала... Даже улыбнулась, здороваясь.
  - Здравствуйте, ребята. Садитесь.
  Может, это и сбило Пашку с панталыку, он оробел. Одно дело, когда человек
убит горем, когда он от отчаяния на стенку лезет, и совсем другое - когда
он, как говорят, ничем ничего.
  - Как живешь? - спросил Пашка.
  - Хорошо.
  - Попроведать зашли тебя...
  - Спасибо, что не забываете...
  Иван видел, какая Майя была в райкоме. Удивляла разительная перемена,
которая произошла с ней.
  "Может, помирились уже, - подумал он. - Наверно, это была сплетня и сейчас
все, слава богу, выяснилось".
  - А мы, значит зашли вот... - заговорил было Пашка, но Иван сделал
свирепое лицо, наступил ему на ногу и мотнул головой - "молчи". - ...Зашли
вот попроведать.
  - Еще раз спасибо. - Майя улыбнулась. - Вы как живете?
  - Тоже хорошо, - Пашка уловил момент, когда Майя не смотрела на него, тоже
сделал свирепое лицо и тоже молча спросил у Ивана: "В чем дело?".
  "Молчи".
  Майя заметила, что братья что-то мнутся, вопросительно уставилась на
Ивана; она только сейчас вспомнила, что видела его днем в райкоме, а
значит, и он видел ее. Иван, встретив такой откровенно вопросительный
взгляд молодой женщины, смутился.
  - Ну, пойдем, Павел?
  - Пошли.
  Попрощались с Майей, вышли на улицу.
  - По-моему, они помирились. Вранье, наверно, это все, сплетни.
  - Да?
  - Давеча так плакала, а сейчас... Нет, кумушка какая-нибудь болтанула
давеча, она и взвилась... Молодая еще.
  - Значит, все, - Пашка сплюнул на дорогу. - Ну как тут не напиться?
  - Брось, это не выход.
  - А что делать?
  - Влюбиться в кого-нибудь.
  - Да я всю жизнь только и влюбляюсь!.. А видишь, что получается.
  - Значит, не так что-то.
  - Что не так?
  - В чем-то ошибаешься. Может, хамить сразу начинаешь - баба не выносит
этого. Вообще я тебе откровенно скажу: будь я бабой, я бы тоже не
посмотрел на тебя - болтаешь ты много, куда к черту!
  - Так ведь стараешься, чтоб ей веселее было! Не умирать же от скуки.
  - Ты говори, только не пустозвонь. Дельные какие-нибудь слова... А то как
пойдешь: "пирамидон", "сфотографирую", "тапочки в гробу"... Трепач
получаешься. А девки трепачей не любят. Посмеиваться посмеиваются, а как
до дела доходит, выбирают скромного.
  - Зараза - язык! Все, с этого дня кончаю трепаться. Молчать буду. Пусть
лучше сохнет от скуки, а буду молчать. Верно? Пусть, если хочет, сама
трепется.
  - Кто?
  - Ну, с кем познакомлюсь.
  - А-а... Ну, конечно! - Иван думал о себе. Понятно, почему Пашку не любят,
но почему Мария его не полюбила - это непонятно. Обычно, когда он хотел,
чтобы его любили, его любили.
  "Что-то у меня тоже не так".

  Дома их ждал Андрей. От нечего делать зажег факел и копался в моторе
Пашкиной полуторки. Он был в комбинезоне, грязный - видно, как пришел с
работы, так сразу сюда.
  - Ну, что? - спросил он.
  - Что?..
  Андрей погасил набензиненную тряпку, затоптал сапогами.
  - Пойдем в дом.
  Вошли в дом, включили свет.
  - Тебя милиция ищет, - сказал Андрей, сурово глядя на Пашку. - Что ты
делаешь? Когда ты бросишь свои дурацкие замашки?
  Пашка ходил по комнате, покусывал губу, не глядел на братьев.
  - Когда были?
  - Недавно. Велели утром прийти.
  - Что уж я, совсем дурак? Сам пойду...
  - А я считаю, надо сходить.
  - Зачем? - спросил Иван.
  - Затем, что хуже может быть.
  - Ничего, он завтра уедет на неделю, а там... забудут. А сейчас, под
горячую руку, посадят.
  - Докатился!.. - Андрей сел на припечье, вздохнул. - С какого горя ты
опять напился-то? Хоть бы людей постыдился - сев идет.
  Пашка сморщился, потер ладонями виски.
  - Тебе мое горе не понять.
  - Фу ты!.. Сложный какой.
  Помолчали.
  - Здорово они там? - спросил Андрей Ивана, кивнув в сторону Пашки.
  - Да нет... Но суток на десять намахали.
  Андрей покачал головой.
  - Тц... Дурак, больше я тебе ничего не скажу, - встал и вышел, крепко
хлопнув дверью.
  - Андрюха в начальство попер, - сказал Пашка.
  - Он тебе верно говорит: бросать это надо. Никому ты ничего кулаками не
докажешь. Дурость это... Если не умеешь пить, лучше не пей. Без этого тоже
можно прожить.
  Пашка стал снимать парадный костюм.
  - Пойдем посмотрим машину... Я прямо в ночь уеду.
  Часов до двух возились с машиной. Наладили. Пашка зашел в дом, взял на
дорогу папирос... Хотел было забрать с собой выходной костюм, но махнул
рукой.
  - Временно прекратим, - сказал он.
  - Чего?
  - Так... Пока.
  - Счастливо. Куда сейчас?
  - В город за горючим. Придет милиция, скажи... А вообще-то ничего не надо
говорить. Я постараюсь подольше не приезжать.
  Иван закрыл за Пашкой ворота, пошел в дом.
  "Бабенку, что ли, завести какую-нибудь", - подумал он, представив себе все
одинокие долгие вечера в большом пустом доме.

  Родионов пришел, как обещал, поздно вечером.
  Юрия Александровича не было дома.
  Майя сидела все на том же месте - за столом, у окна.
  - А где... нету еще? - спросил Кузьма Николаевич.
  - Нету еще.
  Родионов повесил на гвоздик фуражку, присел к столу, облокотился.
  - Подождем.
  - Мне ужасно стыдно перед вами, Кузьма Николаич, - призналась Майя. - Я не
знаю, зачем я давеча в райком побежала... Я уже все теперь сама решила: мы
разойдемся.
  Родионов понимающе кивнул головой, достал папиросы, положил перед собой.
  - Ничего, мне тоже охота с ним поговорить. Курить можно?
  - Пожалуйста.
  Родионов закурил.
  - Привыкаешь у нас?
  - Привыкаю. Трудно, конечно.
  Родионов опять понимающе кивнул головой, посмотрел на Майю... Невольно
опустил глаза на ее живот, потом опять глянул ей в глаза.
  - Ты сама из каких людей?
  - Папа у меня научный работник, мама - домашняя хозяйка.
  - Трудно, конечно, - согласился Родионов.
  - Я не о таких трудностях говорю... Вы подумали, наверно, что вот, мол,
одна, без папы с мамой осталась, поэтому трудно.
  - И поэтому тоже трудно. А интересно?
  - Здесь?
  - Да.
  - Мне нравится. Здесь как-то... обнаженнее все, здесь работаешь и как-то
чувствуешь, нужна твоя работа или не нужна. Я имею в виду нашу, умственную
работу. В городе все запутаннее. Мой папа доцент, всю жизнь пишет какие-то
брошюры о воспитании, как будто важно все, нужно, а я сейчас понимаю, что
не нужно. Никто его брошюры не читает. Это ведь очень обидно. И особенно
обидно, когда видишь, сколько еще вокруг работы!.. Ну что эти его
брошюры?! Все ведь проще и все ужасно труднее.
  Родионов с интересом слушал молодую женщину.
  - Папу очень уважают все, потому что он хороший, добрый человек, он
привык, что его уважают, он очень много работает... А я сейчас лежу иногда
ночью и думаю: неужели он не понимает, что не так надо?
  - Хорошие брошюры тоже нужны, - заступился Родионов за незнакомого доцента.
  - Да я понимаю!.. Но это, если бы человек ни на что другое не был
способен! Он же очень умный, папа, но вот он уверен, что делает большое
дело, и от этого спокойный такой. Сумбурно так выражаюсь... Не знаю, я
боюсь, что он возьмет да под старость лет поймет, что всю жизнь обманывал
себя, вот тогда... трагедия будет.
  - Ну, а что бы ты посоветовала ему делать?
  - Да теперь уж ничего... Чего делать? Пусть пишет брошюры. Не переделается
же человек в пятьдесят лет.
  - А ты попробуй все-таки напиши ему вот об этом. Интересно, что он ответит.
  - Ну-у... нет, не стоит. Он обидится. Он меня недалекой считает. А ведь он
мог бы, знаете, каким редактором у нас быть!.. Он же писать может.
  - Он партийный?
  - Да.
  - Напиши ему, - серьезно стал настаивать Родионов. - Ты не думай, что
пятьдесят лет - это все. Это в двадцать пять так кажется, а в пятьдесят
кажется, что еще ничего не начиналось. Ты вот напиши ему.
  - Он скажет... Не знаю, - Майю тоже заинтересовал тот вопрос: поймет ли
отец или не поймет. - Не знаю...
  Уличная дверь хлопнула.
  - Идет. Сейчас подумает... А ну его к черту, буду я еще думать, что он
подумает.
  Вошла женщина, соседка Майи.
  - Маечка... Здравствуйте. Маечка, я пришла попросить: не поможешь нам в
одном деле? Написать надо бумагу одну... Получше бы надо, а мы не умеем.
  Майя встала, накинула на плечи шаль.
  - Извините, Кузьма Николаич. Я наверно, скоро.
  - Давай, давай. Я посижу.
  Майя ушла с женщиной.
  Родионов пододвинул к себе какую-то книгу, полистал, посмотрел заглавие:
"Байрон. Избранное". Отодвинул книгу, навалился грудью на стол, положил
голову на кулаки, попытался собраться с мыслями. Решил выделить что-то
самое главное для себя сейчас. Но в мозгах все перепуталось, переплелось.
Тут же подумалось и о посевной, и о дочери, и о лебяжинском мосте, опять о
посевной, об Ивлеве, опять о дочери, о Майе, даже об ее отце-доценте... И
все как-то неопределенно думалось, рвано. Тяжело было на душе, смутно. И
болит сердце, физически болит.
  "То ли старею, то ли устал крепко", - подумал он. Прикрыл глаза.
  В сенях послышались чьи-то шаги. Родионов вскинул голову.
  Вошел Юрий Александрович. Очень удивился, увидев секретаря райкома,
заметно растерялся... И от растерянности улыбнулся и сказал громко:
  - Добрый вечер, товарищ секретарь!
  - Здравствуй.
  Юрий Александрович, не снимая плаща, сел к столу, положил перед собой
шляпу.
  - Ко мне жена твоя приходила, - сразу начал секретарь, в упор, внимательно
глядя на учителя. - Что у тебя происходит?
  Юрий Александрович невольно окинул быстрым взглядом комнату, остановился
на некоторых вещах жены... Опять посмотрел на секретаря. Он растерялся
совсем. Он не мог представить себе раньше, что когда-нибудь вот так, с
глазу на глаз будет беседовать с секретарем Родионовым о своих отношениях
с Марией - с дочерью одного секретаря, с женой другого. Положение пиковое.
  - Прорабатывать меня пришли? - он неопределенно усмехнулся. Он, как это
частенько бывает, слегка обнаглел от растерянности. - Я же не член партии.
  - Тебя когда-нибудь обижали люди? - спросил Кузьма Николаевич. - Крепко?
  - Нн... нет. Я не понимаю, о чем вы?
  - За что же ты обидел столько человек сразу?
  - А в чем, собственно, дело? Я полюбил женщину... да! Я этого не скрываю.
Ну и что теперь?
  - Ты на ней жениться хочешь?
  - Конечно! - Юрий Александрович решил вымахнуть на волне благородства,
прямого, открытого благородства. - Я все понимаю... Мы поженимся с Марией.
Не могу же я...
  - Ты все можешь! - рявкнул Родионов. Он быстро стал терять власть над
собой. В груди образовалась какая-то пустота, и в эту пустоту несколько
раз замедленно, с болью, сильно садануло сердце. - Ты трус! Ты готов
жениться, но это из-за трусости. Любить ты не умеешь. Когда любят, так не
делают. Ты самый обыкновенный паразит!..
  - Вы меня можете сколько угодно оскорблять... - красивые девичьи глаза
учителя потемнели от обиды и страха.
  - Тебя убить надо, а не оскорблять. Милость сделал - он женится. Я те
женюсь!.. - на скулах секретаря, которые уже успел тронуть ранний загар,
выступили белые пятна. - Я тебе покидаюсь такими словами. Ты о другой
семье подумал? Ты обо мне подумал... прежде чем втоптать в грязь меня?
Образованный человек!..
  - Что же теперь делать? Разве так не бывает?
  - Так не бывает! Так бывает, когда любят.
  - Я люблю.
  - Ты завтра уедешь отсюда, - секретарь встал. - Не уедешь, пеняй на себя.
  - Я же на работе, как же я...
  - Вот так! - секретарь шагнул к двери, снял с гвоздя фуражку, оглянулся на
учителя. - Эх, парень... - смотрел убийственно просто, горько и
беспомощно. Надел фуражку и вышел.
  Майя сидела на крыльце; она увидела через окно, что муж дома, и не стала
входить. Родионов остановился около нее, закурил.
  - Он завтра уедет на пару недель, пусть едет. За это время... Мы хоть
очухаемся все за это время, соберемся с мыслями, - сказал он.
  - Я больше с ним жить не буду, - негромко и упрямо ответила Майя.
  - Я не заставляю жить. Если за это время ничего не изменится, значит, не
изменится. Но сгоряча такие вопросы не решают. Пусть он подумает. И ты
подумай. И не расстраивайся, держи себя - о ребенке надо думать, -
Родионов склонился к Майе, поднял ее. - Давай руку... Крепись, Мне тоже
горько, поверь.
  - Я понимаю, Кузьма Николаич,
  - Ну вот... До свидания.
  - До свидания.
  Родионов широким шагом пошел из ограды.
  "Ничего я не сделал. Ничего не сделаю, - думал он. - Что я могу сделать".
  За воротами - лицом к лицу - столкнулся с Ивлевым. Тот ждал его.
  - Ты чего тут?..
  Ивлев зажег спичку, прикурил. Пальцы его тряслись, он быстро погасил
спичку, чтобы этого не увидели.
  - Так...
  - Я думал, ты в Усятске давно.
  - Сейчас поеду.
  Пошли. Долго молчали. Молчание было мучительным.
  - Это правда? - спросил Ивлев.
  - Правда, - не сразу сказал Кузьма Николаевич.
  Опять замолчали. Дошли до колодца. Ивлев бросил папироску, сказал бодрым
голосом:
  - Подожди, я напьюсь.
  ...Колодезный вал с визгом, быстро стал раскручиваться. Все быстрее и
быстрее. Глубоко внизу гулко шлепнулась в воду тяжелая бадья...
Забулькала, залопотала вода, заглатываемая железной утробой бадьи...
  Тихонько, расслабленно звенели колечки мокрой цепи. Потом вал надсадно, с
подвывом застонал, точно кто заплакал. Цепь с противным, коротким, трудным
скрежетом наматывалась, укладывалась на вал. Громко капали вниз тяжелые
капли.
  Ивлев подхватил рукой бадью, поставил на сруб, широко расставил ноги,
склонился, стал жадно пить.
  - Ох, - вздохнул он, отрываясь от бадьи. - Холодна!.. Не хочешь?
  - Нет.
  Ивлев еще раз приложился, долго пил... Потом наклонил бадью и вылил воду.
Оба стояли и смотрели, как льется на землю, в грязь чистая вода.
  "Вот так и с любовью, - думал Кузьма Николаевич, - черпанет иной человек
целую бадейку глотнет пару раз, остальное - в грязь. А ее бы на всю жизнь
с избытком хватило".
  - Ну, пока, - сказал Ивлев, вытирая о галифе руки. - Зайду сейчас домой,
потом в Ус