мысли
ворошились в голове, и не было сил прогнать их. Думалось о Марье, о
Николае, о Клавде, о дочери своей, о Яше, опять о Марье... О Марье
думалось все время.
  "Лежит теперь Марья, мучается, милая. Родная ты, добрая... Вот тебе и
любовь, елки зеленые!.. Одно мучение".
  Из края в край по селу прокатился петушиный крик. Потом опять стало тихо.
Только далеко- далеко, на другом конце деревни, шумит река, да в углу
двора хрустит овсом лошадь, да жует свою бесконечную жвачку и глубоко
вздыхает сонная корова.
  Вдруг дверь из сеней тягуче скрипнула, и чьи-то шаги едва слышно зашуршали
по земле. Кузьма приподнялся, высунул голову в пролом крыши. Сперва ничего
нельзя было разобрать, потом различилась высокая мужская фигура - Николая.
Николай прокрался к погребу, неслышно открыл крышку, спустился, вытащил
ящик с маслом и понес к бане.
  "Перепрятать хочет, - понял Кузьма. - Весь измучился сегодня с этим
маслом, бедный".
  Николай перетащил оба ящика в баню, так же тихо, - он даже, кажется,
разулся, чтобы не шуметь, - ушел в избу. Он бы так и остался неуслышанным,
если бы не проклятая дверь: оба раза она предательски певуче пропела.
Николай, наверно, всю изматерил ее.
  "Завтра скажет, что масло украли. Надо как-нибудь нечаянно наткнуться на
эти ящики", - решил Кузьма, устраиваясь под теплым тулупом Николая. Он
только сейчас, когда смотрел через пролом в крыше, вспомнил, что на этом
самом сеновале они были с Клавдей год тому назад, и пролом в крыше все
такой же. Только тогда через него была видна ярко-красная, праздничная
заря, а сейчас - холодное небо и звезды.
  "Год прошел, елки зеленые...".


  12

  Елизар Колокольников, конечно, не утерпел.
  Получив наган, он тут же забыл свои обещания, выждал, когда еще больше
стемнеет, и прямехонько направился к старику Любавину. Емельяна
Спиридоныча дома не было, он остался ночевать у Кондрата. Елизар постоял,
подумал и пошел к Кондрату. По дороге напевал песенку про Хаз-Булата -
хорошее было настроение.
  У Феклы в избе горел небольшой огонек. Занавески на окнах спущены, а на
окно, выходящее на дорогу, навешана шаль.
  "Что-то делают", - подумал Елизар и тихонечко перелез через прясло - решил
подглядеть на всякий случай. Перелез, сделал два шага и остановился:
вспомнил про знаменитых любавинских волкодавов. Он не знал, взял себе
Кондрат одного кобеля, когда делился с отцом, или нет. Если взял, тогда не
стоило подходить к окну: кобели у Любавиных такие, что впустить он тебя
впустит, гад, а когда выходить начнешь, тут он кидается. Послушал-послушал
Елизар - вроде тихо. Значит, не взял себе Кондрат собаку. Осторожненько
подошел к окну, заглянул под занавеску и видит: Фекла стоит в кухне,
оперлась могучей грудью на ухват. На ее и без того красном лице играет
красный свет пламени из печки. На полу, на лавке, на столе - всюду крынки,
миски, туески.
  "Что за хреновина?", - удивился Елизар.
  За столом сидят Кондрат и Емельян Спиридоныч. Кондрат сидит ближе к окну,
загородил своей широкой спинищей все, что есть на столе. Но, судя по
всему, а главное - по выражению лица Емельяна Спиридоныча, пьют. Пьют и о
чем-то беседуют. Фекла прислушивается к ним, время от времени улыбается.
  Елизар долго смотрел на эту немую странную картину, но так ничего и не
понял.
  "Не то масло топят, не то сало", - решил он. Ему показалось уютно в избе,
тепло, чистенько. А главное - на столе прозрачная, как ручеек, водочка.
Булькает она, милая, из горлышка - буль-буль-буль... От одного вида под
сердцем теплеет. Сидят за столом два умных мужика, с которыми можно про
жизнь поговорить, пожаловаться можно, можно нахмурить лоб и сказать, между
прочим:
  "Я еще про это не слыхал. Узнаю".
  Или:
  "Вчерась указание прислали...".
  И два умных мужика будут слушать. А это ведь не просто - когда тебя
слушают.
  Елизар так размечтался, что забыл даже, зачем пришел сюда, а когда
вспомнил, то обрадовался. И пошел от окна. И тут ему на спину прыгнул
кто-то живой и тяжелый... Елизар заорал раньше, чем сообразил, что это
собака.
  - Мельян! Кондрат!.. - дурным голосом закричал он, закрывая от собаки лицо.
  Кобель норовил вцепиться в горло. Елизар пинал его ногами и орал:
  - Мельян! Кондрат!
  Из избы выбежали, оттащили пса. Емельян Спиридоныч держал его, а Кондрат
взял Елизара за грудки. Негромко, нисколько не угрожая, спросил:
  - Ты что тут, сука, подсматриваешь?
  - Кондрат, я это! - взмолился Елизар. - Елизар. Не подсматривал я... С
важными вестями к вам... хотел в окно постучать, а он налетел, гад
полосатый. Пусти ты меня!
  Кондрат отпустил Елизара.
  - С какими вестями? - спросил встревоженный Емельян.
  - С такими... Наплодили зверей каких-то. Еще немного - и я бы его стукнул
здесь, - Елизару было совестно за свой заполошный крик.
  - Я б тебя тогда самого на цепь посадил заместо кобеля, - сказал Кондрат.
  - И лаять заставил.
  - Посадишь... Бабку мою Василису посади, она еще резвая. Герой мне,
понимаешь...
  - Посторонись, Кондрат, я на него Верного спущу, - серьезно сказал Емельян
Спиридоныч.
  - Э-э! - вскрикнул Елизар. - Пошли, в избе новость скажу.
  - Здесь рассказывай.
  - Здесь не буду. Нельзя.
  - Подожди тут, - Емельян Спиридоныч повел собаку, а Кондрат один зашел в
избу.
  Когда в избу вошли Елизар с Емельяном Спиридонычем, крынок и туесков на
лавках уже не было. Устье печи прикрыто заслонкой.
  Фекла встретила незваного гостя настороженным, злым взглядом; удивительно
быстро она сделалась Любавиной.
  - Раздевайся, проходи, - как ни в чем не бывало пригласил Кондрат Елизара.
  Елизар быстренько скинул полушубишко, потер ладони, крякнул.
  - Ночи холодные стоят!
  - Садись погрейся.
  - О-о! Да у вас тут... так сказать...
  - Сапоги-то вытри, - сказала Фекла.
  Елизар обшмыгнул сапоги о мешковину и устремился к столу.
  Емельян Спиридоныч налил ему:
  - Держи.
  - А себе-то чего же?
  Емельян Спиридоныч мельком глянул на сына, налил себе и ему по половинке
стакана.
  Елизар повеселел, оглянулся на Феклу.
  - А я думал, ты блины печешь. Чего, думаю, так поздно?
  Фекла подарила его таким взглядом, что Елизар быстро отвернулся и больше
не оглядывался.
  Выпили.
  - Ух-ха! - Елизар для приличия закрутил головой. - Не пошла, окаянная.
  Фекла фыркнула в кути:
  - У тебя не пойдет!
  Кондрат и Емельян Спиридоныч выпили молчком.
  Долго все трое хрустели огурцами, рвали зубами холодную розоватую ветчину,
блаженно сопели.
  - Какая новость? - не выдержал Емельян Спиридоныч.
  Елизар смело потянулся к бутылке - хотел налить себе, но Кондрат отодвинул
бутылку локтем и уставился на Елизара неподвижным, требовательным
взглядом. Елизар сказал резковато:
  - Фекла, выдь!
  - Куда это? - Фекла строго посмотрела на Елизара, потом вопросительно - на
мужа.
  - Ну, выйди, - нехотя сказал Кондрат. - Нам поговорить надо.
  Фекла послушно накинула шубейку, взяла ведра и вышла из избы.
  - Какая новость?
  - Новость-то... - Елизар не торопился. - Табачишко есть у кого-нибудь?
  Емельян Спиридоныч налил ему полстакана водки, сунул в руку.
  - Пей и рассказывай. Выкобенивается сидит тут...
  Елизар выпил, громко крякнул, вытащил свой кисет и стал закуривать.
  Емельян Спиридоныч как-то обиженно прищурился и подвинулся к Елизару.
  - Значит, так, - торопливо заговорил тот, - жена Егорки вашего, Манька,
спуталась с этим, с длинноногим, с Кузьмой. Он седня приехал - прямо к ней.
  У отца и сына Любавиных вытянулись лица. Смотрели на Елизара, ждали. А
ждать нечего - все сказано. Только всегда в таких случаях чего-то еще
ждут, каких-то еще совсем незначительных, совсем ничтожных подробностей,
от которых картина становится полной. Елизар продолжал:
  - Я, значит, по одному делу забежал к нему домой, к Кузьме-то, а мне
Клашка наша и говорит: "А он, - говорит, - у Маньки сидит". - "Как у
Маньки?" - "А так", - сама в слезы. Я - к Маньке: как-никак она мне
племянницей доводится, Клашка-то. Жалко. Плачет... Захожу к Маньке - он
там. Выпивают сидят. Я и говорю ему. "У тебя совесть-то есть, Кузьма, или
ты ее всю загнал по дешевке?". Он на меня с наганом... Там было дело.
  - Давно это? - осевшим голосом спросил Кондрат.
  - Ну, как давно? Нет, только стемнело.
  - А сейчас он там? - спросил Емельян.
  - Там, наверно.
  - Кондрат, сходи. Ничего пока не делай, только узнай, - Емельян Спиридоныч
встал, снова сел, запустил лапы в лохматую волосню и страшно выругался.
  Кондрат в две секунды оделся, вышел, ничего не сказав.
  Емельян Спиридоныч сидел, опустив голову на руки, молчал.
  Елизар осторожненько протянул руку к бутылке, стараясь не булькать, налил
полный стакан...
  Емельян Спиридоныч поднял голову. Елизар вздрогнул.
  - Налей мне тоже, - сказал Емельян.
  Выпили. Закурили.
  - Он кем теперь? Опять в сельсовете, а тебя куда?
  - Да нет, он милиционером.
  - Во-он што!.. - Емельян Спиридоныч качнул головой. - Са-абаки! Не мытьем
- так катаньем...
  Елизар сочувственно вздохнул. Помолчали.
  - А ведь говорил Егорке, подлецу: "Не бери вшивоту Попову не бери", - нет,
взял. Ну во-от... Он ей подарил чего-нибудь, она и ослабла, сука.
  - Без подарков не обошлось, конечно, - поддакнул Елизар. То состояние, о
котором он думал и которого хотел себе, заглядывая в окно, наступило. - А
я даже так думаю: сын-то у нее от Егора?
  Емельян Спиридоныч, застигнутый врасплох этим вопросом, некоторое время
тупо смотрел в стол, потом шаркнул ладонью по лицу, отвернулся и громко
сказал:
  - Откуда я знаю? Что я ее, за ноги держал, гадину? - это было горе,
которого Емельян Спиридоныч сроду не чаял. - Растишь их... кхэ! - Емельян
Спиридоныч остервенело высморкался, вытер глаза. - Думаешь - толк будет.
Вырастил! Одного хряпнули, как борова, другому... мм! За что?!
  Елизар сочувственно молчал.
  - За что, спрашиваю?! - Емельян Спиридоныч грохнул кулаком по столу.
  - Жись... - трусливо вздохнул Елизар.
  - "Жи-ись"! - передразнил его Емельян. - Что она, жись-то?..
  Вошел Кондрат.
  - Не открыли. Стучал-стучал - чуть дверь не выломал... - он скинул
полушубок, сел к столу.
  - Так. О!.. - Емельян Спиридоныч посмотрел на Елизара. - А ты тут про жись
толкуешь!
  У Елизара отлегло от сердца: он боялся, что Кондрат придет и скажет:
"Никакого там Кузьмы нету".
  - Выпьем? - предложил он.
  Ему никто не ответил. Отец и сын Любавины сидели понурые, убитые позорным
горем.
  Вошла Фекла. Долго раздевалась, приглядывалась ко всем троим - хотела
понять, что произошло.
  - Лизар, поздно уж, иди спать, - бесцеремонно сказала она, заметив, что ни
муж, ни свекор не обращают на Елизара никакого внимания.
  Елизар поднялся, нашел свой полушубок, вышел из избы при полном молчании
хозяев. И тотчас вернулся.
  - Там собака-то...
  - Привязана! - заорал Емельян Спиридоныч.
  Елизар поспешно вышел.
  - Спать! - скомандовал Кондрат. - Завтра видно будет.


  13

  Егор поднялся в то утро чуть свет. Напоил коней, закусил на скорую руку и
принялся за пни. Выкорчевал один, взялся за другой... И увидел на дороге
всадника. Кто-то торопился, и похоже - к нему. Егор приложил ладонь ко
лбу, долго всматривался. Всадник пропал в лощинке и появился снова - на
взгорке. Егор узнал сперва коня, потом уж брата.
  - Корчуешь? - спросил Кондрат.
  - Ты чего? - у Егора похолодело в груди от недоброго предчувствия.
  - Жену-то там... - Кондрат прибавил словцо, от которого удивленные глаза
Егора сделались глупыми, как у телка.
  - Ты тронулся, что ли? - он попробовал улыбнуться - растерялся.
  - С Кузьмой ночевала эту ночь. Опять объявился, гад. Милиционером теперь,
- лошадь под Кондратом забеспокоилась, засучила ногами. - Той! - сказал
Кондрат и дал ей кулаком по шее.
  Егор все стоял и смотрел на брата. Долго стоял так... Потом сел на пенек и
охрипшим голосом упрямо трижды повторил:
  - Я не верю. Не верю. Не верю тебе.
  - Апостол! - Кондрат плюнул и стал заворачивать коня. - Нарожает она тебе
длинных - заживешь тогда! На крестины только не зови, пошел ты... Не верит
он, когда я сам ходил к ним и достучаться не мог. Не пустили.
  Егор схватил топор и пошел к Кондрату, - он ошалел от горя, не понимал,
что делает. Кондрат саданул в бока коню, тот прыгнул с места.
  - Врешь, - сказал Егор, останавливаясь.
  - Не сходи с ума-то, черт! - Кондрат резко натянул поводья. - Если я вру,
так Елизар Колокольников не врет - от их сам видел. Распустил слюни, с
бабой управиться не мог. Опозорила, сволочь, на всю деревню!
  - Врешь! - Егор опять пошел к нему.
  Кондрат понужнул коня. Обернулся, крикнул издали:
  - У нас в роду этого еще не было! Ты - первый!
  Крикнул и пропал в лощинке, потом появился снова - на взгорке,
оглянулся... Егор стоял с топором в руках. Дождался, когда брата не стало
видно за поворотом, вернулся к лошадям, отстегнул одну, пал ей на спину и
полетел прямиком, без дороги. Он знал еще один путь в Баклань - короче.
Перед самой деревней надо было перебраться через студеный ручей. По весне
ручей широко разливался - целая речка. Мерин с маху влетел в него, ухнул
по грудь, испугался и заупрямился.
  Егор долго мордовал его, толкал вглубь, потом вывел на берег и начал бить.
Мерин пятился, поднимался на дыбы, ржал. Егор, обезумев от ярости, хлестал
его по морде. Мерин тоже взбесился - начал изворачивать и бить задом. Егор
намотал повод на руку и, увертываясь от копыт, стал доставать пинками в
брюхо. Долго кружились так по вязкому берегу. Егор негромко матерился,
мерин храпел и рвался из узды. Один раз Егор достал его особенно больно.
Мерин оскалился и кинулся грудью на человека. Сшиб с ног, проволок по
земле на поводу, развернулся, накинул пару раз задними ногами... Егор
выпустил повод. Мерин отбежал недалеко и остановился. Егор лежал без
памяти. Удар одним копытом вскользь пришелся по голове - он-то и
выхлестнул его из сознания.
  Было еще рано.
  Солнце только оторвалось от гор и заливало долину веселым желтым золотом.
  Земля исходила паром - дышала всей грудью. Потревоженные утки снова начали
подавать голоса. Из-за кустов тальника на середину ручья выплыла небольшая
серая уточка. Почистила перышки, огляделась и крякнула громко и
требовательно. И тотчас на воду с ясного неба упали два красавца селезня и
поплыли рядом. Потом еще один крупный селезень низким косым л„том шаркнул
вдоль кустов и шлепнулся на воду, подрулил к двум своим товарищам. Трое
самоуверенных, гордых, хвастливо выпятив груди, преследовали одну - и
ничего, не проламывали друг другу хрупкие черепа крепкими тупыми клювами.
У людей так не бывает.
  Егор долго лежал неподвижно. Уже солнце стало припекать основательно,
несколько раз ржал тревожно мерин. Катились с тихим плеском, играли на
солнце маленькие бойкие волны ручья, разговаривали утки...
  Наконец Егор пошевелился, приподнял голову... И показалось ему, что лежит
он на той самой полянке, где стоит избушка Михеюшки, где праздновали его
свадьбу, где угробил он Закревского. Он даже как будто услышал неподалеку
голос Макара - Макар смеялся.
  "Выпил, что ли?", - подумал о себе Егор. Потом стал приглядываться, увидел
ручей, коня своего, тальник... и вспомнил, и лег опять. Полежал, с трудом
поднялся, намочил в ручье голову, медленно пошел к коню. Конь вскинул
голову, всхрапнул и отошел от него. Егор сел на сырую землю. Закурил.
Курнул несколько раз, бросил папироску. Хотелось заплакать от слабости,
пожаловаться кому-нибудь на жизнь и на коня. О Марье не думал. Марьи живой
для него не было. В мутном сознании своем Егор перешагнул какую-то грань и
не злился больше - только тяжело было. Муторно было. И жалко кого-то. И
себя тоже жалко.
  Но жизнь еще не кончилась.
  К обеду Егору стало легче. Боль в голове поутихла. Только шумело в ушах и
в глазах - нет-нет да сдвигалась куда-то в сторону большая гора перед
Бакланью. Она ужасно мешала, эта гора.
  Конь, когда Егор подошел к нему, задрожал, но остался стоять. Егор долго
ласкал его, гладил по голове, потом сел и поехал вокруг, через мостик.

  Марья сидела посреди избы на разостланной дерюге - выбирала из решета в
ведро клюкву. Ванька играл рядом с ней.
  Егор вошел спокойный, усталый... Остановился на пороге, прислонившись
плечом к дверному косяку.
  - Ягодки выбираешь? - спросил негромко.
  Марья побледнела, смотрела на мужа испуганными глазами.
  - Приехал?
  Егор подошел к ней, грохнул сапогом по ведру с клюквой.
  Марья потянулась к Ваньке - хотела взять его на руки.
  - Не трожь, сука!
  Второй удар прозвучал мягко и тупо. Марья опрокинулась на спину, не
вскрикнула, не охнула... Схватилась за грудь. Из открытого рта ее на пол
протянулся клейкий ручеек крови.
  Егор с минуту ошалело смотрел на этот ручеек... Ванька, сидевший рядом с
матерью, молчком поднялся и, ковыляя, пошел к отцу. Егор попятился от него
к двери, давил сапогами клюкву, она лопалась. Споткнулся о ведро, чуть не
упал... В сенях сшиб с лавки еще одно ведро, оно оглушительно загремело.
  Егор, как впотьмах, нащупал сеничную дверь, толкнул ее, вышел на улицу...
  Ванька плакал в избе.
  Егор побежал к воротам, где стоял конь, потом вернулся, осторожно закрыл
сени, накинул петлю на пробой, поискал глазами замок, не увидел, воткнул в
пробой палочку, как это делала Марья, когда уходила в огород или за водой
к колодцу. Вернулся к коню, вскочил и пустил вмах по улице. Поехал к
Кондрату.
  - Я, однако, убил ее, - прохрипел он, входя в избу (Феклы не было дома).
Егор был белый, в глазах стояли отчаянное напряжение и боль; он как будто
силился до конца постичь случившееся и не мог.
  Кондрат враз утратил тупое спокойствие свое, бестолково заходил по избе.
  - Совсем, что ли? Может, нет?
  - Совсем.
  - Тьфу! - Кондрат выругался. - Пошли к отцу.

  Емельян Спиридоныч лежал на печке - нездоровилось.
  - Егорка Маньку убил, - с порога объявил Кондрат.
  - Цыть! - строго сказал отец. - Орешь чего ни попадя! Как убил?
  - Убил. Совсем.
  Егор сел на припечье и стал внимательно рассматривать головку своего
правого сапога, - точно речь не о нем шла, а о ком-то другом, кто его не
интересует.
  Емельян Спиридоныч легко прыгнул с печки, натянул сапоги.
  - Иде она теперь?
  Егор качнул головой:
  - Там.
  - Ну-ка... мать!..
  Михайловна стояла тут же, ни живая ни мертвая, смотрела на своего младшего.
  - Пойдешь со мной, - велел Емельян. - Молоко иде стоит у вас?
  - Там, - опять вяло кивнул Егор.
  - Никуда не выходить! Пошли. Смелей гляди, старая, - громко, как будто
даже весело говорил Емельян Спиридоныч. - С убивцами живешь!.. Обормоты...
  Мать с отцом ушли.
  Когда за ними закрылась дверь, Егор зачем-то поднялся.
  - Сядь, - сказал Кондрат.
  Егор сел.
  Кондрат напился воды, вытирая ладонью подбородок, сказал:
  - Теперь держись: лет десять вломают, если до смерти зашиб, - вытащил
кисет, стал дергать затянувшийся узелок веревочки. - Рази ж так можно бить!
  Егор молчал. На его лице было тупое безразличие и усталость. Хотелось даже
спать.
  Кондрат развязал наконец кисет, свернул папироску.
  - На, покури.
  Егор машинально протянул руку, взял папироску. Кондрат поднес ему горящую
спичку. Прикуривая, Егор ясно увидел вдруг маленького Ваньку, протянувшего
к нему руки, и сразу в груди огнем вскинулась резкая, острая боль. Он
встал и пошел к двери.
  Кондрат сзади облапил его.
  - Куд-да ты?..
  - Пусти.
  - Нельзя туда.
  Егор сдался.
  Кондрат стал у двери. Объяснил еще раз:
  - Сейчас нельзя туда. Сперва узнать надо.
  Егор сидел, уронив на колени большие руки, бессмысленно смотрел на них.
  - Чего уж раскис-то так? Помрет - надо уходить... Есть такой закон: побыть
столько-то лет в бегах - все прощается. У отца в горах знакомые... ни один
черт не найдет.
  "Почему у нас так все получается - через пень-колоду? - пытался понять
Егор, не слушая брата. - Почему нас не любят в деревне? Зачем надо ехать
куда-то, скрываться, как зверю, мыкать по лесам проклятое горе?.. Почему
не с кем-нибудь случилось сегодняшнее, а со мной?