мой, отпусти ты его. Пожалей ты меня...
Ну, куда же я одна-то? У нас ведь скоро... Невиноватый он совсем.
  Кузьма не знал, что делать. Уйти бы сейчас отсюда - лучше всего. Но как
же, куда уйдешь?
  - Не плачь. Не надо... Что уж ты так?
  - Как же мне не плакать, Кузьма? Да я в ноги тебе упаду, - она
действительно брякнулась Кузьме в ноги. Тот подхватил ее под руки, поднял.
  - Не плачь... Перестань. Не надо плакать.
  Никогда еще лицо ее не было так близко - так невероятно, неожиданно и
страшно близко. Оно было мокрое от слез, измученное тревогой - красивое,
самое дорогое.
  Кузьма закрыл глаза, резко отвернулся. Отошел, как пьяный, к окну... Сел
на подоконник.
  - Уйди, Марья. Тяжело. Уйди. Егора отпущу.

  На рассвете пошел дождь. Зашумел ветер. В стекла окон мягко сыпанули
крупные редкие капли. Потом ровно и сильно забарабанило по железной крыше.
Запахло пылью и старым тесом...
  Дождь шумел, гудел, хлюпал... Множеством длинных ног своих отплясывал на
крыльце... Звонко и весело лупил по ведру, забытому на колу. Под окнами
журчало и всхлипывало. Казалось, настроился надолго. Но кончился он так же
неожиданно, как начался. По мокрой листве бойко пробежал ветер, и все
стихло. Только с карнизов срывались капли и шлепались в лужи.
  Утро занималось ясное, тихое. В синее, вымытое небо из-за горы выкатилось
большое солнце. Мокрая земля дымилась теплой испариной и дышала, дышала
всей грудью.

  Поздно вечером Ефим Любавин вошел во двор к Егору. С любопытством, долго
разглядывал разбитую дверь, потом открыл ее и, не входя в избу, позвал:
  - Егор! Ты дома?
  - Дома, - откликнулся Егор.
  - Выйди, покурим.
  Егор вышел, обирая с черной рубахи мелкие кудрявые стружки.
  Сели на бревно около конюшни.
  - Схоронили? - спросил Егор.
  - Схоронили. Чего ж не пошел?
  - Не могу я его видеть... такого.
  - Там было дело, - вздохнул Ефим. - Мать водой отливали.
  Егор скрипнул зубами, нагнул голову.
  - Белый лежит... хороший, - рассказывал Ефим. - Прямо верба вербой.
Большой какой-то исделался сразу.
  - Куда попали?
  - В бок, вот сюда, - Ефим показал рукой чуть ниже сердца, - и в висок...
картечиной.
  - Никогда этого не забуду, - тихо, но твердо пообещал Егор.
  - Вот, я как раз поэтому и зашел, - Ефим строго посмотрел на младшего
брата. - Первое дело: не вздумай сейчас пороть горячку. Хорошо еще -
самого отпустили. Могли приварить, как милому, - Ефим помолчал, потом
понизил голос и спросил: - Кто из вас Феде-то попал?
  - Куда ему?
  - В грудь. Да поверху как-то, - он, наверно, аккурат в этот момент
повернулся. Доктора привозили из города. Длинноногий ездил. Выковыряли
дробины.
  - Надо было картечиной.
  - Макара я тоже не одобряю, - заговорил серьезно и рассудительно Ефим. - У
него, у покойника, сроду на уме была одна поножовщина. Сколько раз ему
говорил: "Гляди, Макар, достукаешься когда-нибудь". Ну! Рази ж послухают!
  Егор молчал, кусая зубами соломинку.
  - Наше дело, Егор, спетое... Теперь помалкивай в тряпочку и не рыпайся.
Ничего не попишешь - ихняя взяла. Раз уж не сумели.
  - Какой-то ты... - Егор выплюнул соломинку, хмуро посмотрел на брата, -
шибко умный, Ефим! Нас будут стрелять, а мы, по-твоему, должны молчать в
тряпочку?
  - Вас стрелять!.. А вы не стреляли? Кто старика городского хлопнул? Не вы,
что ли?
  Егор не ответил. Подобрал новую соломинку. Закусил в зубах.
  - За тебя Марья хлопотать ходила?
  - Она.
  - Сумнительно мне, почему выпустили. Что-то не так...
  - А что? - Егор так резко крутнул головой, что шейные позвонки хрустнули.
Заметно побледнел.
  - Ну, думают, наверно, что ты связан с этой шайкой... Следить, наверно,
будут.
  Егор отвернулся, осевшим голосом, устало сказал:
  - Пускай следят.
  Помолчали.
  - Не могу никак с отцом сладить, - пожаловался Ефим. - Одурел совсем на
старости лет: жеребцов каких-то покупает, веялки... Нашел время! А перед
тем как Макара убить, привез двух каких-то бродяг из Мангура. Они ему три
дня лес возили, он их потом напоил и выгнал - ничего не заплатил. Они - в
сельсовет. Хорошо - там Елизар как раз сидел. Пришел вместе с этими
мужиками к отцу. Тот на Елизара орать начал. Так ничего и не заплатил.
  - А как он сейчас, после отсидки? - поинтересовался Егор.
  - Пьет второй день. Как случилось с Макаром, так начал...
  - Эх, Макар, Макар... - Егор низко наклонил голову. - Как вспомню, так
сердце кровью обольется. Как же они его быстро!.. У тебя самогон дома есть?
  - Есть маленько.
  - Пойдем, я хоть выпью. Может, полегчает.
  Они поднялись и пошли по улице, большие, придавленные горем. Ефим
сморкался на обочину дороги и все что-то говорил, Егор смотрел себе под
ноги, и непонятно было: слушает он Ефима или думает о чем-то своем.


  36

  Федя лежал забинтованный от шеи до пояса. Очень слабый. Дремал или смотрел
в потолок - подолгу, задумчиво.
  Хавронья тоже еще не оправилась от своей болезни. Лежала на печке.
  К ним часто приходили Яша Горячий и Кузьма.
  Яша рассказывал деревенские новости, а также о том, как и из-за чего у них
сегодня произошло "сражение" с женой.
  Семейная жизнь Яши Горячего давно и безнадежно не только дала трещину, но
просто образовала зияющую щель. Виноват во всем был господь бог.
  Яша почему-то (он никому не объяснял, почему) с детства люто невзлюбил
бога. И когда приехали из района решать судьбу старой деревенской
церквушки, он первый изъявил желание влезть на маковку и сшибить крест.
Влез и сшиб на глазах у всей деревни. Сколько проклятий, молчаливых и
высказанных вслух, неслось тогда по адресу Яши! Каждый шаг его на церкви
сторожили десятки внимательных глаз: ждали - вот-вот оступится Яша и
полетит вниз. Яша не оступился. Добрался до верха, вынул из-за пазухи
топор и, поплевав на руки, начал крушить обухом крест. Своротил, проследил
глазами за падающим крестом, выпрямился и громко спросил у всех:
  - Что же он в меня стрелу не пустил, а?
  Никто ему не ответил.
  На другой день после этого все верующие были потрясены новым неслыханным
святотатством: Яша за одну ночь смастерил из самой большой церковной иконы
воротца в хлев. Собрались старики, хотели побить Яшу, но он вышел с ружьем
на улицу, и никто к нему не подошел. Направили аж в уезд делегацию с
жалобой на Яшу. Приехал какой-то начальник и велел снять икону.
  Жена Яши, некрасивая чернявая баба, уходила от него, опять приходила,
ругалась, плакала, умоляла... Ничто не помогало. Яша был верен себе.
Разучил "Интернационал" и каждое утро исполнял его, стоя в переднем углу
по стойке "смирно". На словах: "Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни
царь..." - Яша весь подбирался и пел так громко, что у соседей было
слышно. В ближайших домах крестились. Жена уходила куда-нибудь на это
время. В избе с Яшей оставался отец жены, тесть Яши, Степан Митрофаныч
Злобин, старый высохший человек, много лет прикованный к постели какой-то
непонятной болезнью - обезножел.
  Яша кончал петь, трижды плевал в красный угол, где раньше висели иконы, и
говорил:
  - Вот тебе в седую бороду, вот тебе, вот, козел.
  Набожный Степан, чуть не плача, говорил:
  - Чтоб тебе провалиться, окаянному! Дождесся ты все-таки, будут тебя,
отступника, на угольях жарить...
  - Хватит, - спокойно говорил Яша. - Меня триста лет в темноте держали.
Насчет углей - не пужай. Я не из робкого десятка.
  - Богохульник! Анчихрист! Дурак! Наломал бы я тебе сичас бока, но не могу.
  - Вот и лежи там, помалкивай. Если он у тебя шибко хороший, твой бог, чего
же он тебя на ноги не поставит?
  Кузьма, заинтересованный всем этим, однажды долго допытывался у Яши, за
что он так яростно ненавидит бога. Яша под большим секретом рассказал:
  - Я был один у матери и шибко жалел ее. Отца у меня не было... Ну, был,
конечно, но я его не знал.
  - Как?
  - Ну, как бывает... Нагуляла меня мать. Ну вот... Чуток подрос я, стал
мало-помалу соображать, что к чему, и приметил: похаживает к нам в избушку
попик. Как стемнеет, так мать меня раз - посылает куда-нибудь. Я из дома,
а поп в дом. Заело меня. Прямо места не нахожу. Один раз взял ружье,
зарядил патрон солью и подкараулил попа. Только он вышел от нас, спустился
с крыльца-то, я ему всадил горсть соли в зад. Кэ-эк он подпрыгнет! Как
припустит бежать!.. Я чуть со смеху не умер. Ну, узнали они, чья это
работа. Поп отлежался на печке, заманил меня как-то вечером в церкву и так
извозил медным крестом, что я с месяц, однако, не мог подняться. Орал
тогда на всю церкву, а он, гад такой, затыкает мне рот своей рясой, а сам
крестом по бокам лупцует. Два ребра сломал. Да-а... А тут мать у меня
захворала и померла. Молодая еще была. Когда умирала, подозвала к себе и
тут мне и сказала, что, значит, поп этот есть мой отец. Возненавидел я
попа пуще прежнего. Из-за него, змея ползучего, мать раньше время в могилу
ушла. Она была ладная собой... бедная, конечно, но все же могла бы
подыскать себе какого-нибудь парня. А тут - я. Кто же возьмет с ребенком?
Помучилась-помучилась да и померла. Надорвалась.
  Остался я один. Пришлось хлебнуть горя. Родных-близких никого нету,
молодой еще... Вспоминать даже неохота. В общем, батрачил ходил: где день,
где ночь - сутки прочь. А он тут же, в нашей деревне, жил и, скажи, хоть
бы раз кусок хлеба вынес: на, мол, поешь. Ведь сын все ж таки! Ни в жизнь!
Увидит, бывало, на улице - отвернется. Ах ты гад такой... отец святой! Вот
тогда я и на бога разозлился. Но я все ж таки допек его. Дом у него был
здорове-енный, крестовый. Я этот дом поджег. Сгорел домик. Как он глядел
тогда на меня, этот поп! Дай волю - съел бы с костями. Знает, гусь
лапчатый, что это я поджег, а как докажешь? Отстроил второй дом, поменьше
правда. Этот я тоже поджег. Тут уж он не выдержал - уехал в другую
деревню, в Верх-Малицу. Хотел я туда сходить, пустить петуха еще раз, но
пожалел его ребятишек. Ну, потом женился я. Женился - так... без всякого
выбора. Батрак, ни кола ни двора. Какая уж пошла, такая и моя. Вот так
было дело, друг. Вишь, какая жизнь-то!..
  С Федей Байкаловым дружил Яша давно и трогательно. Собственно, во всей
деревне один Федя и знался с Яшей, и Яша платил ему за это беззаветной
любовью и преданностью.
  Он приходил к нему, садился у изголовья и часами рассказывал разную ерунду
- только чтоб другу не было тоскливо. Кузьма тоже заходил к Феде каждый
день.
  Однажды Хавронья подозвала его к себе и на ухо, чтобы не слышал Федя,
сказала ему:
  - Ты, парень, не ходи больше к нам.
  - Почему? - тоже шепотом спросил Кузьма.
  - Сгубишь мне мужика. Он сам, видишь, какой... Совсем доконают где-нибудь.
Не втравливай уж ты его никуда больше. И не ходи. Скажи, что некогда,
мол... Он отвыкнет.
  - Чего это там? - спросил Федя, подозрительно скосив глаза на жену.
  Кузьма отошел от Хавроньи, удивленный и обиженный ее простодушной просьбой.
  - Это она просила, чтобы я лекарство одно достал, - успокоил он Федю.
"Хитрая какая нашлась! Ходил и буду ходить. Не к тебе хожу".

  И еще один человек приходил каждый день к Байкаловым - Марья.
  Проводив мужа на работу, она бежала в соседнюю избушку, к Байкаловым.
Доила корову, пекла хлеб, кормила больных...
  Федя с утра начинал поджидать Марью, вздрагивал при каждом стуке и смотрел
на дверь.
  А когда Марья наконец приходила, он не сводил с нее добрых, тихо сияющих
глаз. Почти не разговаривал. Только смотрел.
  Марья распоряжалась в их избе, как в своей, - деловито, уверенно. Иногда,
почувствовав на себе Федин взгляд, она оборачивалась к нему и улыбалась.
Федя краснел и тоже застенчиво улыбался. Отводил глаза.
  Хавронья то и дело встревала, как казалось Феде, с ненужными советами,
подсказывала, где найти чугунок, крынку, куда поставить снятые сливки...
  - Марьюшка, - говорила она жалостливым голосом, - это молоко процеди,
матушка, и перелей... там под лавкой у меня малировано ведро стоит,
перелей в это ведро и вынеси в погребок.
  Убравшись по хозяйству, Марья кормила больных.
  Подсаживалась на кровать к Феде (он опять краснел), устраивала чашку с
супом у себя на коленях, и Федя свободной рукой (другая была прибинтована
к телу) осторожно, чтобы не накапать Марье на юбку, носил из чашки. Марья
смотрела на него и иногда говорила:
  - Здоровый же ты, Федя! Как только выдюжил...
  Федя шевелил бровями, подыскивал какие-нибудь хорошие слова и не находил.
Неловко усмехался и говорил:
  - Да ну... чего там...
  Один раз он долго глядел на нее и вдруг сказал:
  - Зря за Кузьму тогда не пошла.
  Теперь покраснела Марья. Поправила рукой волосы, коснулась ладошками
горячих щек. Сказала не сразу:
  - Не надо про это, Федор.
  - Почему?
  - Ну... не надо.

  Как-то Егор вернулся с работы раньше обычного. Выпрягая из телеги коня,
увидел через плетень в байкаловской ограде Марью. Он не окликнул ее. Вошел
в избу дождался.
  Марья вскоре пришла.
  - Где была? - спросил Егор.
  - Помогла вон Байкаловым...
  - Еще раз пойдешь туда - изувечу.
  - Да ведь хворые они лежат!
  - По мне они хоть седни сдохни, хоть завтра. Соль дешевле будет.


  37

  Возобновились работы на стройке.
  Уже возвели крышу и теперь настилали пол, рубили окна, двери...
  Один раз, с утра, туда пришел Ефим Любавин.
  - Хочу пособить вам, - сказал он, улыбнувшись Кузьме.
  - Хорошее дело, - сказал Кузьма, отметив, однако, что глаза у этого
Любавина такие же, как у всех у них, - насмешливые и недобрые.
  Клавдя, как и раньше, приходила в обед к школе, приносила в корзинке такие
же вкусные пирожки и шаньги. Только радости она с собой теперь почему-то
не приносила.
  Кузьма молча устраивался на каком-нибудь кругляшке, молча ел.
  Клавдя не могла не заметить этой перемены, хотя виду не подавала. Внешне
все было благополучно.
  Но один раз Кузьма глянул на нее и поразился: в глазах у веселой,
спокойной Клавди устоялась такая серьезная черная тоска, что он растерялся.
  - Ты что это, Клавдя?
  - Что?
  - Какая-то... Чего ты такая грустная?
  - Ничего, - Клавдя усмехнулась, - показалось тебе.
  Кузьма решил поговорить с ней ночью.
  Но она и ночью не хотела говорить о том, что ее терзает. И только когда
Кузьма обнял ее, приласкал, она вдруг заплакала и сказала:
  - Сохнешь об Маньке... Вижу. Все знала, заранее знала, что будешь сохнуть,
только ничего не могла с собой сделать...
  - Брось ты, слушай... - Кузьма не знал, что говорить. А если бы было
светло, то и смотреть не знал бы куда.
  - Думала, привыкнешь... забудешь ее.
  - Брось ты, Клавдя, - Кузьма поцеловал ее обветренные губы и невольно
подумал: "Нет, что-то не то".
  - Посылала тогда ее к тебе в сельсовет, а у самой сердце разрывалось на
части... Знала...
  - Ну, хватит! Ты как заведешь одну песню, так не остановишься. При чем тут
сельсовет! - Кузьма отвернулся и стал смотреть в окно. В темном небе
далеко играли зарницы. Лопотали листвой березки... Скрипел от ветра
колодезный журавль, и глухо стукалась о края сруба деревянная бадья.
  Клавдя притихла на руке мужа: может, заснула, а может, думает самую
горькую думу на свете, которую никто еще никогда до конца не додумал.


  38

  Егор корчевал пни - расширял пашню. Уставал. Приезжал поздно вечером,
наскоро ел, раздевался и падал в кровать. А Марья зажигала лампу и
садилась шить своим братьям и сестрам штаны и рубашонки. Шила - и думала,
думала.
  В гости к ним редко приходили.
  Один раз, рано утром, заявился Емельян Спиридоныч.
  Обошел весь двор, заглянул в пригон, в конюшню, покачал стойки, плетни.
Потом вошел в избу. Поздоровавшись, сказал:
  - Там один столбик в пригоне заменить надо - подгнил.
  - Знаю. Руки не доходят, - отозвался Егор.
  Марья начала торопливо собирать на стол. Молчала.
  Емельян походил еще по избе, оглядел окна, постучал в стены, сел к порогу
курить.
  - Ничего изба получилась.
  - Не жалуемся, - ответил Егор.
  - Ты все корчуешь? - спросил Емельян.
  - Корчую.
  - Чижало одному. Завтра пришлю тебе двух мужиков. Из Ургана.
  Егор не сразу согласился.
  - У меня пока платить нечем.
  - Я расплачусь, - сказал Емельян Спиридоныч. - Потом отдашь. Эт Ефим все
учит меня жить, все боится чего-то... Побежал школу строить, дурак хитрый.
Тьфу! - Емельян Спиридоныч в сердцах плюнул на папироску, кинул ее в
шайку. - Я вот зачем пришел: надумали мы с Кондратом сено вывезти...
  - Зачем сейчас-то?
  - Надежней. Хотели попросить твою бричку... А может, и сам бы помог.
  - Седня, что ли?
  - Когда же?
  Егор подумал.
  - Ладно, приеду.
  - Тятенька, завтракать с нами, - пригласила Марья, немножко взволнованная
приходом свекра. - У нас, правда, не шибко на столе-то...
  - Мы уж похлебали, - отказался Емельян Спиридоныч. - Мать лапшу с
гусятиной варила. Ешьте. Я пойду. Ненастья бы не было - спина что-то
болит, - он, кряхтя, поднялся, взялся за скобку спросил, ни на кого не
глядя: - Марья-то брюхатая, что ли?
  - Четвертый месяц, - ответила Марья и покраснела.
  Егор хмуро сопел, гоняя черенком ложки таракана по столу.
  Емельян Спиридоныч так же хмуро мотнул головой и вышел.
  Некоторое время молчали.
  - До чего же вы все нелюдимые, Егор! - не выдержала Марья. - Просто на
удивление. Ну что бы ему посидеть с нами хоть для блезира, спросить: как,
мол, живете?.. Ведь отец он тебе!
  - Что он, сам не видит, как живем, - лениво отозвался Егор.
  - Да разве в этом дело?
  - В чем же?
  - Ну, я уж не знаю... Зачем же тогда жить, если так будем... как буки
смотреть друг на друга? Ни ласки, ни привета.
  - Хватит! - оборвал ее Егор. - Разговорилась...

  Изредка забегал к ним Сергей Федорыч. Сидел, пил чай с вареньем и
рассказывал что-нибудь. Рассказал, как один раз давно-давно они со
Степанидой, покойницей, ездили в город...
  - А там, в городе, - тихо говорил он, посматривая на Марью, - жила тогда
материнская сестра, тетка твоя - Настасья. А эта Настасья была замужем за
богатым человеком. Он у нее не то купец, не то служил где-то. Шибко
богатый. Дом об двух этажах, а в доме ковры всякие, зеркала... живой воды
только не было. А вышла за него Настя шибко чудно. Приехал тот человек в
деревню по своим каким-то делам и подвел к колодцу коней поить. А Настя-то
как раз по воду пришла. Он увидел ее и говорит: "Где живешь?" - "Вон,
недалеко", - Настя-то. Поехал тот человек к деду твоему. Ну, тары-бары...
Я, мол, такой-то, хочу мол, вашу дочь за себя взять... Да-а... Ну, и увез
в тот же день. Они сильно красивые были, Малюгины-то. Да. Так вот,
приехали один раз в город и остановились ночевать у Насти. И сидели мы со
Степанидой на печке и смотрели, как живут добрые люди. Какая же это
красота! К ним как раз гости сходились. И до чего все обходительные!
Входит какой-нибудь, весь в золотых цепях, при шляпе. Входит - и не то
чтоб там "здрасьте" или "здорово живете", а обязательно скажет: "Честь
вашей красоте". А ему отвечают: "Салфет вашей милости". Насмотрелись тогда
на них!
  Или рассказывал Марье еще про что-нибудь... Иногда Марья почему-то
плакала. А Сергей Федорыч говорил:
  - Ничего, ничего, дочка, обойдется.
  Один раз их застал Егор. Пришел откуда-то мрачный. Буркнул с порога
невнятное "здорово", смахнул с плеч пиджак, достал из-под печки
недоструганное топорище, сел на лавку и принялся стругать. На гостя - ноль
внимания, как будто его здесь нету.
  Сергей Федорыч опешил. Встал, начал торопливо одеваться. Заговорил, чтобы
хоть что-нибудь сказать:
  - А я вот зашел... Дай, думаю, посмотрю: как они там?
  Егор ухом не повел. Продолжал стругать.
  Марья с изумлением и болью смотрела на мужа.
  - Да ты сядь, тятя! Чего вскочил-то? Сядь, - сказала отцу.
  - Да мне шибко-то рассиживать... Я вот попроведал и пойду. Там ребятишки
заждались, наверно... Бывайте здоровы.
  Егор даже головы не поднял, даже не кивнул.
  Сергей Федорыч вышел из избы, дождался в ограде дочь.
  - Ну, девка, попала ты к людям! Мать честная, какие они!..
  Марья стала жаловаться:
  - Прямо не знаю, что делать. И вот всегда так. Сил моих больше нету. Он
меня и по имени-то не зовет. "Э