когда надо было подхватить доску или стропилину. Курил со
всеми вместе. Обедал тут же, сидя на горячем, смолистом бревне. Мужикам
нравился. Говорили про него хорошо, даже с оттенком некоторого изумления:
"Вот тебе и городской!"
Про банду за все это время было слышно мало: в какой-то далекой деревне
увели лошадей, где-то изнасиловали учительницу...
  Любавины на стройку не ходили. Рубили всем семейством избу Егору. Сергей
Федорыч частенько убегал туда - помочь, а потом, после полудня, приходил и
несколько смущенно спрашивал:
  - Ну, что у вас тут?
  Кузьме свои отлучки объяснял просто:
  - А как же? Должен.
  Кузьма понимающе кивал головой.
  Школа потихоньку росла.
  Заложили ее посреди деревни, на взгорке. С верхнего ряда уже теперь видно
было далеко вокруг; ослепительно блестела река, жарко горела под солнцем
крашеная жесть трех домов - Любавиных, Беспаловых и Холманских. По
береговой улице тупились друг к другу пятистенки и простые избы, среди них
изба Поповых. Любавинский дом стоял почти на выезде из Баклани (их огород
клином упирался в тайгу, которая с южной стороны вплотную подступала к
деревне); Кузьма невольно по нескольку раз на дню смотрел сверху в их
ограду - надеялся издали увидеть Марью. Так лучше - издали. Встретиться с
ней сейчас, заговорить было бы... трудно. Недавно рано утром, завидев, что
она идет с бельем с речки, почувствовал, что сердце споткнулось, враз
зачастило, и свернул в переулок. А взглянуть на нее издали тянуло порою
неодолимо... К жене стал все-таки вроде привыкать. Сперва он стыдился,
когда Клавдя вместе с другими бабами приходила с обедом, а потом стал даже
поджидать ее. Ему нравилось, когда кто-нибудь из мужиков, окликнув его,
показывал:
  - Твоя бежит.
  Он отходил в сторону, вытирал исподней стороной рубахи потное лицо и,
улыбаясь, смотрел, как идет Клавдя.
  - Уморился? - спрашивала она.
  - Маленько есть. Что там у тебя? - Кузьма тянулся к корзинке, зная, что
там будет что-нибудь вкусное: пирожки какие-нибудь, блинцы масленые,
холодное молоко, мягкие шаньги, соленые крепкие огурцы с капустой
впритруску...
  Кузьма аппетитно хрумкал огурцами, а Клавдя сидела рядышком и говорила
деловито:
  - Пораньше не придешь седня?
  - Не могу.
  - Ну уж, парень!
  - А что?
  - Покосить отцу помочь. Ему тяжело одному.
  - Не могу. Рад бы...
  Клавдя критически оглядывала сруб школы и говорила, подражая кому-то из
пожилых баб:
  - Господи батюшка... когда вы уж ее кончите.
  - Кончим.
  С любовью Клавдя не донимала. Кузьма поначалу боялся: начнутся
какие-нибудь попреки, обиды: поздно пришел, неласковый, мало
разговариваешь... Ничего подобного! Как есть, так и есть.
  С Николаем у Кузьмы наладились хорошие, неболтливые отношения.
  Иногда вечерком, попозднее, они ездили за сеном (Николай, один из немногих
хозяев, вывозил сено летом и сметывал в прикладок на дворе, а зимой не
знал горя). Ездили на двух парах, бричками. Навьючивая возы, Николай
как-то очень ловко подхватывал вилами-тройчатками огромные пласты пахучего
сена, чуть приседал и, крякнув, замахивал высоко на воз. Пласт ложился как
влитой - не топорщился.
  - От так, - говорил он с улыбкой, видя, что Кузьма наблюдает за ним.
  Он помаленьку, с удовольствием приучал его к крестьянской работе.
  - Может, сгодится, - рассуждал он.
  Кузьма с не меньшим удовольствием постигал нехитрый, но требующий навыка и
сноровки труд. Даже расколоть чурку - и то непросто.
  - Вот, гляди, - показывал Николай, - вот сук, - так ты старайся попасть,
чтоб вдоль сука. Оп! - короткий взмах колуном - и чурка, в добрый обхват,
легко разваливалась пополам с таким звуком, будто открыли плотную крышку
какой-то деревянной посудины. - Понял? Силой тут не надо. Силой пускай
медведь работает.
  Или принимались пилить дрова. Кузьма старался, налегая что есть силы на
пилу.
  - Э, друг! - смеялся Николай. - Так у нас ничего не выйдет. Так мы с тобой
упаримся только. Запомни: когда, значит, ты ее к себе тянешь, тут нажимай
вовсю, но, конечно, не так, чтобы после первого урока скопытиться. И пила
будет идти ровно. Вот. А когда я тяну, ты отпускай совсем. Есть, правда,
хитрые - тут-то как раз и жмут. Но это... нехорошо. Ты ж не такой.
  Долго не мог Кузьма научиться запрягать лошадь в телегу. То седелку
забудет надеть, то наденет седелку, но забудет перевернуть хомут клешнями
вверх и тщетно пытается надеть его на голову лошади. А когда седелка и
хомут надеты и шлея верно заправлена под хвост, надо вспомнить, с какой
стороны закладывается дуга... А сколько поднимать на переметнике, он так и
не понял до конца.
  Иногда за ними наблюдала Клавдя и хохотала над старательным и неловким
мужем.
  - Чего ты смеешься? - сердился Николай. - Посмотрел бы он на нас с тобой
на заводе ихнем...
  Просто и хорошо было с Николаем. Только с Агафьей у Кузьмы как-то не
ладилось. Она все присматривалась к нему, все что-то прикидывала в уме.
Иногда, когда они оставались вдвоем, она ни с того ни с сего спрашивала
вдруг:
  - А вот возьмешь да уедешь от нас?
  - Куда же я уеду? Незачем теперь ехать.
  - Ну... пошлют куда-нибудь.
  - Ну и что? Поедем с Клавдей вместе.
  Лицо у Агафьи сразу делалось кислым.
  - Вот и начнется тогда жизнь... Нет, уж ты просись, чтобы тут оставили.
Чего зря мотаться-то? А то заедешь куда-нибудь да бросишь там...
  Кузьма не знал, что на это отвечать. Молчал. Старался вообще не оставаться
с тещей наедине. При Николае она не затевала таких разговоров.


  29

  Когда Федя вернулся домой (его не было недели три), он увидел: рядом с его
ветхим жильем, жарко сияя на солнце свежестругаными сосновыми боками,
стояла новенькая изба. Федя с удивлением разглядывал ее из своей ограды:
"Кто-то работнул!"
В избе жили: на окнах висели белые занавески, и стояли горшки с цветами.
Перед окнами, на кольях, выжаривались под солнцем крынки. В ограде
возились, играя, два голенастых щенка. Бродили куры.
  Федя попробовал вспомнить, кто в деревне хотел строиться, но не мог. Повел
Гнедка к колодцу. Напоил, искупал холодной колодезной водой. Дома насухо
вытер его кошмой и насыпал в ясли отвеянного овса.
  - Ешь теперь.
  Постоял еще немного посреди ограды (Хавроньи дома не было, на двери висел
огромный замок; вечно боялась за свои юбки) и пошел от нечего делать к
новым соседям - узнать, кто они такие.
  Вошел и остолбенел у порога: за столом сидели Егор и Марья. Обедали.
  - Здорово, сосед, - сказал Егор, насмешливо разглядывая гостя.
  - Здорово, - ответил Федя и сел на новую беленькую табуретку около печки,
запыленный, в грязных сапогах, весь пропахший травами и конским потом.
  Не знали, о чем говорить.
  Марья под каким-то предлогом вышла из избы.
  - Отстроился? - спросил Федя.
  - Отстроился, - ответил Егор.
  Опять долго молчали.
  - Ну, бывай здоров! - Федя поднялся уходить.
  - Погоди, - остановил Егор. - Ты вроде как зуб на меня имеешь?
  Федя посмотрел на Егора.
  - Нет. Ты-то причем?
  - Я за брата не ответчик...
  Федя нетерпеливо шевельнул рукой: он не хотел об этом говорить.
  - Посиди, что ж ты сразу уходишь? Нам теперь по-соседски жить, - Егор
поднялся, вышел на крыльцо.
  Марья сыпала курам просо.
  - Слышь, - позвал ее Егор.
  - Ты что, имени, что ли, не знаешь? - обиделась Марья.
  - Там у нас есть под полом?
  Марья прошла в избу.
  Слазила под пол, налила туесок пива, поставила на стол. Потом так же молча
нарезала огурцов, ветчины, хлеба, разложила все на тарелки.
  Федя, серьезный и неподвижный, сосредоточенно курил. Смотрел в пол. С его
сапог на чистый половичок стекали черные капельки воды (обрызгался у
колодца).
  Егор налил три стакана.
  - Ну, давай сосед, - за хорошее житье.
  - Давай, - охотно согласился Федя.
  Дошагнув до стола, взял стакан, осторожно чокнулся с Егором. С Марьей
забыл. Он как будто не замечал ее. А когда она сама осторожно звякнула
своим стаканом о его, он почему-то покраснел и быстро, ни на кого не
глядя, выпил. Налили еще по одному.
  - Давай, сосед.
  - Ага.
  Марья пить больше не стала. Сидела, облокотившись на стол,
разрумянившаяся, красивая.
  Федя упорно не смотрел в ее сторону. Пил и хмуро разглядывал туесок. Не
закусывал.
  Егор после каждого стакана вытирал ладонью губы и громко хрустел огурцом.
  Выпили уже стакана по четыре. Пиво было крепкое, Игнатов подарок.
  У Феди заблестели глаза, лицо помаленьку прояснилось.
  - Макара искал? - спросил Егор.
  - Ага, - Федя отодвинулся от стола. Закурил. - Пойдем прихватим бутылочку?
- предложил он, глядя на Егора задумчивыми глазами.
  - Хватит вам, - сказала Марья. - И так выпили... Чего еще?
  - Ну, я пошел тогда.
  - Будь здоров. Забегай когда...
  - Ладно.
  Федя ушел.
  Марья некоторое время смотрела на дверь, потом призналась:
  - Чудной какой-то. Большой такой, сильный, а его почему-то жалко. Как
ребенок...
  Егор поднял на нее помутневшие глаза, долго, непонятно смотрел. Потом
сказал:
  - Тебе всех жалко... - и отвернулся.
  Вечером, когда пригнали коров, Марья вошла в избу с подойником, сообщила:
  - Напился Федор-то... Поют с Яшкой песни. Хавронью выгнали из избы, -
помолчала и добавила задумчиво: - Что-то у него есть на душе - грустный
давеча сидел. Хороший он человек.
  Егор молчал. Он тоже пил один и сейчас вспомнил некстати поляну у Михеевой
избушки, Закревского.
  Марья процедила молоко, вытерла со стола.
  - Ужинать собирать?
  Егор встал - он сидел на кровати, - пошел к порогу разуваться.
  Марья проводила его глазами.
  - Что ты, Егор? - Подошла, хотела сесть рядом.
  Егор стащил сапог и босой ногой, не говоря ни слова, толкнул ее в живот.
Она отлетела к столу и упала на лавку. Схватилась руками за живот,
заплакала.
  - За что же ты меня так?.. Всю жизнь теперь будешь?.. Господи...
  Второй сапог снимался трудно. Егор перегнулся, лицо налилось кровью,
верхняя губа хищно приподнялась - открылись крупные белые зубы.
  В избе было сумрачно и тепло. Настоявшийся запах смолья от новых стен
отдавал вином.
  Марья, всхлипывая, разобрала постель, сняла с кровати подушку, одеяло,
раскинула себе на полу.
  Егор незаметно следил за ней.
  Марья разделась, легла, отвернулась к стене и затихла.
  Егор не спеша, мягко ступая потными, натруженными ступнями по прохладному
гладкому полу, подошел к жене. Постоял.
  - Устроилась?
  Марья не ответила.
  Егор нагнулся, осторожно, чтобы не захватить тело, забрал в кулак ее
рубашку и коротким сильным рывком поднял жену. Марья с испугом смотрела на
мужа. Егор тоже смотрел на нее - в упор, внимательно. Потом тихонько,
невесело засмеялся.
  - Што? - и вдруг привлек к себе, крепко сдавил в руках, теплую, обиженную.
  Марья обхватила голыми руками крепкую шею мужа и заплакала всхлипами,
горько.
  - Дурной ты такой... Что ж ты мучаешь меня? Убил бы уж тогда сразу...
Понял ведь, что ничего не было. Забыть не можешь...
  - Ну, ну, ладно... - Егор скупо ласкал жену и о чем-то думал.
  - По животу меня больше не трогай.
  Егор отстранил ее, поймал посчастливевшие смущенные глаза Марьи, заглянул
в них, отвернулся, глуховато сказал:
  - Давай спать.


  30

  Наступил покос.
  Школу бросили строить. Объединялись семействами и выезжали далеко в горы:
травы там обильные, сочные, не тронутые скотом. Выезжали все. В деревне
оставались старики и калеки.
  Кузьма поехал вместе с Федей, Яшей Горячим и другими. Николай на покос не
ездил - он в это время уезжал в город и нанимался подрядчиком готовить лес
на сплав. На этот раз поехали Агафья и Клавдя, - у них свой, бабий счет:
за то, что они работали на покосе, бабы и девки из других семейств должны
были зимой напрясть им пряжи или выткать столько-то аршин холста.
  Покос - самая трудная и веселая пора летом. Жара. Солнце как станет в
полдень, так не слезает оттуда, - до того шпарит, что кажется, земля
должна сморщиться от такого огня. Ни ветерка, ни облачка... В раскаленном
воздухе звенит гнус. День-деньской не умолкает сухая стрекотня кузнечиков.
Пахнет травами, смолой и земляникой. Разморенные жарой, люди двигаются
медленно, вяло. Лошади беспрерывно мотают головами.
  Зато, когда жара схлынет и на западе заиграет чистыми красками заря, на
земле благодать. Где-нибудь далеко-далеко зазвучит, поплывет над логами и
колками печальная девичья песня, простая и волнующая. Поют про милого,
который далеко... И как тоскливо и холодно жить, когда неразумные мать с
отцом выдадут за богатого дурака, некрасивого и грубого...
  С лугов густо бьет медом покосных трав. Взгрустнули стога. В низинах
сгущаются туманные сумерки, и по всей земле разливается задумчивая,
хорошая тишина.

  Выехали к вечеру, чтобы устроиться с жильем, переночевать, а с утра
пораньше начать косить.
  Ехали на четырех бричках. На трех разместились люди, четвертая была
загружена граблями, косами, вилами и разным скарбом, который необходим
людям вдали от дома: старая одежонка, посуда, ружья...
  Кузьма сидел в одной бричке с Федей, Клавдя - в другой.
  Бричка с бабами шла первой. Правил ею белоголовый парнишка Васька
Маняткин, курносый и отчаянный. Свесился Васька набок, держит левой рукой
ременные струны вожжей. А с правой тяжелой змеей упал в пыль дороги
четырехколенный смоленый бичина... Орел!
  Пара каурых рвет постромки. Бричка подскакивает на ухабах. А с нее вверх,
в синее небо, летит песня. Что-то светлое, хрупкое - выше, выше, выше...
Аж страшно становится.

  Сронила колечко-о
Со правой руки-и-и;
Забилось сердечко
По милом дружке-е-е...

  Высоко! - коснулась неба и - раз! Упало нечто драгоценное на землю, в
травы. Разбилось.

  Охх!..
  Сказали - мил помер,
Во гробе лежи-ит,
В глубокой могиле
Землею зары-ыт.

  Плачут голоса. Без слез. Горько.

  Надену я платье,
К милуму пойду,
А месяц покаже-ет
Дорожку к нему...

  Сплелись голоса в одну непонятную силу, и опять что-то живучее растет,
крепнет. Летит вверх удивительная русская песня:

  Пускай люди судят,
Пускай говорят,
Что я, молодая,
Из дома ушла...

  И вот широко и вольно, наперекор всему - с открытой душой:

  Пускай этот до-омик
Пылает огне-ом,
А я, молодая,
Страдаю по не-ом...

  Дослушал песню Кузьма, и защемило у него сердце: захотелось, чтобы дядя
Вася был живой. Чтобы и он послушал дивную песню. И... взглянуть бы ему в
глаза... Хоть раз, один-единственный раз. Понял бы дядя Вася, что в
общем-то трудно Кузьме живется, слишком необъятный у него путь на земле и
слишком нравятся ему люди. Порой трудно глаза поднять на человека, -
потому что человек до боли хороший. Много, очень много надо сделать для
этих людей, а он пока ничего не сделал. И не знает, как сделать. Иногда
ему даже казалось, что с подлыми жить легче. Их ненавидеть можно - это
проще. А с хорошими - трудно, стыдно как-то. Дядя Вася... он понял бы. Он
много понимал. Со школой - это он правильно задумал. За это можно смотреть
в глаза хорошим людям. А паразиты убили его... змеи подколодные.
  - Что задумался? - спросил Федя.
  - Так... Поют хорошо.
  - Поют - да. Послушаешь, что они там будут делать!
  - Мы долго там будем?
  - Недели две, - Федя помолчал, улыбнулся и сказал, как большую тайну: - Я
для того корову держу, чтобы летом на покос ездить. Шибко покос люблю.
Молока-то я бы мог так сколько хошь заработать... На покосе люди другими
делаются - умнее. А еще за то люблю, что там все вместе. Так - живут
каждый в своей скворешне, только пересудами занимаются, черти. А здесь -
все на виду. И робят сообща...
  - Интересно говоришь, - отозвался Кузьма одобрительно, - мысли у тебя...
хорошие. Вон кое-где мужики в коммуны организовались... Слыхал?
  - Слыхать слыхал, - задумчиво проговорил Федор. - Поглядеть бы, что и как.
Да поблизости от нашей Баклани-то нет их - как поглядишь?
  Помолчали.
  - Ты далеко был, Федор? - спросил Кузьма.
  - Когда?
  - Ну, когда Макара искал.
  - А... далеко, - Федор сразу помрачнел. - В горы они подались. Макарка
теперь атаманит. Там их трудно достать.
  - А много их?
  - С полста. Их в одном месте защучили было - отстрелялись. После этого и
ушли. Теперь лето, каждый кустик ночевать пустит.
  Солнце клонилось к закату. От холмов легли большие тени. Там и здесь с
косогоров сбегали веселые березовые рощицы. Когда на них ложилась тень,
они делались вдруг какими-то сиротливыми. Снизу, из долин, к голым их
ногам поднимался туман, и было такое ощущение, что березкам холодно.
  Бабы молчали. Мужики задумчиво смотрели на родные места. Курили. Далеко
оглашая вечерний стоялый воздух, глуховато стучали колеса бричек и вальки.

  Приехали поздно ночью. Разложили большой костер и при свете его стали
сооружать балаганы. Это веселая работа. Парни рубили молодые нежные
березки, сгибали их, связывали прутьями концы - получался скелет балагана.
Потом на этот скелет накладывали сверху веток и травы. Внутри тоже
выстилали травой.
  Кузьма попробовал залезть в один. Там было совсем темно, и стоял густой
дух свежескошенной травы. Кузьма лег, закрыл глаза.
  А вокруг - невообразимый галдеж - разбирали одежду, захватывали лучшие
места в балаганах, смеялись. Время от времени взвизгивала какая-нибудь
девка, и кто-то из взрослых не очень строго прикрикивал:
  - Эй, кто балует?
  Костер стал гаснуть, а люди еще не разобрались. Кто-то из парней
"нечаянно" попал в девичий балаган. Там поднялся веселый рев, и опять
кто-то из взрослых прикрикнул:
  - Эй, что вы там?!
  - Петька Ивлев забрался к нам и не хочет вылазить, черт косой!
  - Я это место давно занял, - отозвался Петька.
  - Я вот пойду огрею оглоблей, - спокойно сказал все тот же бас. - Нашел,
дьволина, где место занимать!
  - Губа не дура, - поддержали со стороны.
  Кто-то потерял друга и беспрерывно звал:
  - Ваньк! Ванька-а! Где ты? Я тебе место держу!
  Костер погас, а шум не утихал. Пожилые мужики и бабы всерьез начали
ворчать:
  - Хватит вам, окаянные! Завтра подниматься чуть свет, а они содом
устроили, черти полосатые!
  - Молодежь - под лоханкой не найдешь.
  - Пусть хоть один проспит завтра! Самолично дегтем изгваздаю.
  - Спать! - сурово сказал бас, и стало немного тише.
  Кузьме нравилась эта кутерьма. Он понимал теперь, почему Федя любит покос.
Это смахивало на праздник, только без водки и драк. Он лежал, прижавшись к
чьему-то теплому боку, и беззвучно хохотал, слушал озорных ребят и девок.
"Где-то Клавдя там моя", - с удовольствием думал он.
  Он попал в балаган с пожилыми. В нем было тихо. Зато в соседнем ни на
минуту не утихала возня. Ребята прыскали в кулаки, гудели. Иногда
кто-нибудь негромко звал:
  - Маня. А Мань! Манюня!
  - Чего тебе? - откликались из шалаша подальше.
  - Это правда, что ты меня любишь?
  - Правда. Высохла вся.
  - Что ты говоришь! Я тебя тоже. Поженимся, что ли?
  - С уговором, что ты, перед тем как целоваться, будешь сопли вытирать.
  В том и в другом балагане приглушенно хохотали.
  - Я сейчас пойду женю там кого-то! - опять сказал бас, уже сердито. - Кому
сказано - спать!
  Кузьма никак не мог вспомнить, кому принадлежит этот бас.
  Возня стихала, но потом опять все начиналось сначала. Опять слышалось:
  - Маня! А Маня! Х-хых...
  Маня больше не отвечала.
  - Девки! Пойдемте саранки копать?
  - Спите, ну вас, - ответили из девичьего балагана.
  Понемногу все затихло. Скоро отовсюду слышался легкий, густой, с придыхом,
с присвистом храп. Люди спали перед трудным днем, как перед боем, - крепко.

  Поднялись, едва забрезжил рассвет. Отбили литовки и пошли косить.
  Молодые не выспались, ежились от утреннего холодка, зевали.
  - Господи, бла-аслави! - громко сказал высокий, прямой мужик с выпуклой
грудью (Кузьма узнал вчерашний бас), перекрестился и первый взмахнул косой.
  Литовки мягко и тонко запели. Тихо зашумела трава.
  Шли вниз по косогору. Мужики - впереди.
  Кузьму еще раньше Николай научил косить. Шел Кузьма в бабьем ряду за
Клавдей. Клавдя была в том самом легком ситцевом платьице - с мелкими
ядовито-желтыми цветками по синему полю, - в ко