ерчивая, и сила наша - то
гневная, то добрая... И терпение великое, и слабость, стойкость - все.
  Мария допела песню, положила ладонь на струны, посмотрела с улыбкой на
Ивана и на отца; она знала, что поет хорошо.
  - Чего носы повесили?
  Родионов очнулся, поднял глаза, внимательно и долго смотрел на дочь, точно
изучал.
  - Давайте вместе какую-нибудь? - предложила Мария.
  - Ну уж нет! - возразил Иван.
  Родионов тоже сказал:
  - Зачем? Спой еще.

  Я о прошлом уже не мечтаю... -

  запела Мария, и опять властное чувство щемящей тоски и скорби - странной
какой-то скорби: как будто вовсе и не скорбь это, а такое состояние, когда
говорят: "Э-э, да чего мы! Вот она, жизнь-то! Жить надо!" - такое чувство
опять сразу охватило Ивана. И он увидел степь и солнце... И почему-то
зазвенела над степью милая музыка далекого детства, точно где-то
колокольчики вызванивали - тихо и тонко. В таком состоянии люди плачут.
Или молятся. Или начинают любить.
  "Наверно, я влюбился в нее, - думал Иван. И не пугался и не тревожился
больше. - Значит, песни эти будут мои. Вся она моя будет". Это радовало.
  У Родионова были другие мысли. Он думал:
  "Почему я еще горюю? Да у меня же хорошая жизнь была - я же любил свою
жизнь. Другие в двадцать пять лет скисают, а я всю жизнь любил. Радоваться
надо, а не горевать".
  Песня кончилась.
  Долго все трое сидели молча - додумывали те думы, какие породила песня.
Жалко было уходить из того смутного, радостного и грустного мира, в
который уводила песня.
  - Да-а, - сказал Родионов. - Так-то, братцы.
  Иван смотрел на руку женщины, лежащую на струнах, и его охватило сильное
желание взять эту руку и положить себе на грудь. И прижать.
  - Давайте еще выпьем, и я пойду, - сказал он несколько осевшим голосом.
  Родионов молча налил в две рюмки, посмотрел на дочь... Та отрицательно
покачала головой. Она по-прежнему была задумчива.
  Родионов и Иван выпили. Иван не стал закусывать. Закурил, поднялся.
  Мария тоже поднялась, чтобы пропустить его. Иван, проходя, задел ее,
почувствовал тепло ее тела. И с этим теплом вышел на улицу и долго еще
чувствовал его - легкое, с тонким дурманом духов.
  Родионов проводил его до ворот. Остановились.
  - До свиданья.
  - Я подумал насчет вашего предложения, - сказал Иван.
  - Ну и как?
  - Согласен.
  - Ну вот... Принимай завтра машину и... будем работать.
  - Как же поет она! - не выдержал Иван.
  - Поет, - неопределенно согласился Родионов. - Из нее могла бы большая
человечина вырасти... - секретарь замолчал, видно, спохватился, что начал
об этом совсем некстати. - До свиданья.
  - До свиданья.
  Иван пошел домой.
  Шел, засунув руки в карманы, медленно, как будто он очень устал, как будто
нес на плечах огромную глыбистую тяжесть - не то счастье, вдруг
обретенное, не то погибель свою, роковую и желанную.
  "Как же это так - с одного вечера врезался, - думал он. - Наверно,
пройдет".
  А в глазах стояла Мария. Смотрела на него. И луна смотрела. И слепые глаза
домов - окна - тоже смотрели на него. "Смотрите, смотрите - хорошего тут
мало".

  Пашка Любавин жил легко и ярко. Он решительно ничего не унаследовал от
любавинского неповоротливого уклада жизни, и хитрость отцовскую и
прижимистость его тоже не унаследовал - жил с удовольствием, нараспашку.
Шоферил. Уважал скорость. Лихачество не один раз выходило ему боком -
Пашка не становился от этого благоразумнее. Он никогда не унывал. Ходил по
селу с гордо поднятой головой - крученый, сухой, жилистый... С круглыми,
изжелта-серыми ясными глазами, с прямым тонким носом - смахивал на
какую-то птицу. Отчаянно любил форсануть. На праздники надевал синие
диагоналевые галифе, хромовые сапога, вышитую рубаху, подпоясанную
гарусным пояском, пиджак синего бостона - внакидку военную новенькую
фуражку, из-под козырька которой темно-русой хмелиной завивался чуб - и
шел такой, поигрывая концами пояска.
  Но и работы Пашка не боялся. И работать умел. Как шофера его охотно брали
везде, только предупреждали: "Но смотри!..". Пашка отвечал: "Главное в
авиации - что? Не?.. Ну: не?.." - "Главное в авиации - порядок, точность".
- "Нет, не то, - Пашка дарил конторским обаятельные улыбки и принимался за
работу.
  Но судьба с ним как-то нехорошо шутила: не везло Пашке в любви. Он всем
своим существом шел ей навстречу - смело, рискуя многим, а счастье
почему-то сворачивало с его дорожки, доставалось другим. Пашка нервничал,
но не сдавался. Нахватался по дорогам у разных людей словечек всяких и
сыпал их кстати и некстати - изощрялся, как мог.
  Он много раз был влюблен. Но всегда в последний момент что-нибудь да
случалось: то оказывалось, что он недостаточно крепко любит, то - его не
очень. То выяснялось, что она - дура дурой, то обнаруживалось, что он -
редкий трепач, то она - "колода", то он - ветрогон и пустомеля. А чаще
всего приходил кто-то третий - "он" - и бессовестным образом становился у
Пашки на дороге. А иногда Пашка не менее бессовестным образом сам
становился у кого-нибудь на дороге, и все равно ему не везло.
  Вот, к примеру, две его последние любовные истории.
  Поехал он в отдаленный район в командировку - на уборочную. По дороге
встретил председателя колхоза Прохорова Ивана. Тот ехал из города домой на
колхозном газике и не доехал - лопнула рессора. Прохоров, всласть
наругавшись с шофером, стал "голосовать" попутным машинам. Тут-то и
подлетел Пашка на своей полуторке.
  - Куда?
  - До Быстрянки.
  - А Салтон - это дальше или ближе? (Пашка не знал дороги в Салтонский
район - впервые ехал туда).
  - Малость ближе. А что?
  - Садись до Салтона. Дорогу покажешь.
  Поехали.
  Мрачное настроение председателя не привлекло внимания Пашки. Он сидел,
откинувшись на спинку сиденья; правая рука на баранке, левая - локтем - на
дверце кабины. Смотрел вперед, на дорогу, задумчиво щурился.
  Полуторка летела на предельной скорости, чудом минуя выбоины. С одним
встречным самосвалом разъехались так близко, что у Прохорова дух
захватило. Он посмотрел на Пашку: тот сидел как ни в чем не бывало -
щурился.
  - Ты еще головы никогда не ломал? - спросил Прохоров.
  - А?.. Ничего, не трусь, дядя, - и спросил, как всегда спрашивал: -
Главное в авиации - что?
  - Главное в авиации - не трепаться, по-моему.
  Пашка обжег гневного председателя ослепительной доброй улыбкой.
  - Нет, не то, - совсем отпустил руль и полез в карман за папиросами.
Придерживал руль только коленями. Его, видно, забавляло, что пассажир
трусит.
  Прохоров стиснул зубы и отвернулся.
  В этот момент полуторку основательно подкинуло - Прохоров инстинктивно
схватился за дверцу... Свирепо посмотрел на Пашку.
  - Ты!.. Авиатор!
  Пашка опять улыбнулся.
  - Ничего не сделаешь - скорость, - признался он. - Поэзия российских
деревень, как говорится.
  Прохоров внимательно посмотрел в глаза Пашке... Парень начинал ему
нравиться.
  - Ты в Салтон зачем едешь?
  - В командировку.
  - На уборочную, что ли?
  - Да... Помочь надо отстающим. Верно?
  Хитрый Прохоров некоторое время молчал. Он смекнул, что парня можно,
пожалуй, переманить из Салтонского района к себе.
  - В сам Салтон или на периферию?
  - На периферию. Деревня Листвянка. Хорошие места тут у вас, - похвалил
Пашка.
  - Тебя как зовут-то?
  - Меня-то? Павлом. А что? Павел Ефимыч.
  - Тезки с тобой, - сказал Прохоров. - Я тоже по батьке - Ефимыч.
  - Очень приятно.
  - Поехали ко мне, Ефимыч?
  - То есть как это?
  - Так... Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя.
Я, видишь ли, тоже председатель. И я тебе авторитетно заявляю, что
Листвянка - это дыра, каких свет не видел. А у нас деревня...
  - Что-то не понимаю: у меня же в путевке сказано...
  - Да какая тебе разница?! Я тебе дам такой же документ, что отработал на
уборочной - все честь по чести. А мы с тем председателем договоримся. За
ним как раз должок имеется. Район-то один - Салтонский! А?
  - Клуб есть? - спросил Пашка.
  - Клуб? Ну как же!.. Вот такой клуб!
  - Сфотографировано.
  - Что?
  - Согласен, говорю! Пирамидон.
  Прохоров заискивающе посмеялся.
  - Шутник ты... Один лишний шофер да еще с машиной! На уборочной - это
пирамидон. Шутник ты, оказывается, Ефимыч.
  - Что делать! Значит, говоришь, клубишко имеется?
  - Вот такой клуб! - бывшая церковь.
  - Помолимся, - сказал Пашка. Оба - Прохоров и Пашка - засмеялись.
  В тот же вечер Пашка уписывал у председателя жирную лапшу с гусятиной и
беседовал с его женой.
  - Жена должна чувствовать! - утверждал Пашка.
  - Правильно, Ефимыч! - поддакивал Прохоров, согнувшись пополам, стаскивал
с ноги тесный сапог. - Что это за жена, понимаешь, которая не чувствует.
  - Если я приезжаю домой, - продолжал Пашка, - так? - усталый, грязный, то,
се... так? Я должен кого первым делом видеть? Энергичную жену. Я ей,
например: "Здорово, Муся!". Она мне должна весело: "Здорово, Павлик! Ты
устал?".
  - А если она сама, бедная, наработалась за день, то откуда же у нее
веселье возьмется? - заметила на это хозяйка.
  - Все равно. А если она грустная, кислая - я ей говорю: "Пирамидон". И
меня потянет к другим. Верно, Ефимыч?
  - Абсолютно! - воскликнул Прохоров.
  Хозяйка назвала их "охальниками".

  Два часа спустя Пашка появился в здешнем клубе - нарядный, как всегда (он
возил с собой чемодан с барахлишком).
  - Как здесь население? Ничего? - довольно равнодушно спросил он у одного
парня, а сам ненароком обшаривал глазами танцующих: хотел знать, какое он
произвел впечатление на "местное население".
  - Ничего, - ответил парень.
  - А ты, например, чего такой кислый?
  - А ты кто такой, чтобы допрос мне устраивать? - обиделся парень.
  Пашка миролюбиво оскалился.
  - Я - ваш новый прокурор. Порядки приехал наводить.
  - Смотри, как бы тебе самому не навели тут.
  - Ничего, - Пашка подмигнул парню и продолжал рассматривать девушек и
ребят в зале. - Целинники есть?
  - Пошел ты!.. - сказал парень.
  Пашку тоже разглядывали. Он такие моменты очень любил: неведомое,
незнакомое, недружелюбное поначалу, волновало его. Больше всего его,
конечно, интересовали девки.
  Танец кончился. Пары расходились по местам.
  - Что это за дивчина? - спросил Пашка у того же парня - он увидел Настю
Платонову, местную красавицу.
  Парень не захотел с ним разговаривать, отошел. Пашка стоял около стенки,
поигрывал концами гарусного пояска, смотрел на Настю.
  Заиграли вальс.
  Пашка прошел через весь зал к Насте, слегка поклонился ей и громко сказал:
  - Предлагаю на тур вальса.
  Все подивились изысканности Пашки; на него стали смотреть с нескрываемым
веселым интересом.
  Настя спокойно поднялась, положила тяжелую руку на сухое Пашккно плечо.
Пашка, не мигая, ласково смотрел на девушку...
  Закружились.
  Настя была несколько тяжела в движениях, ленива. Зато Пашка начал сходу
выделывать такого черта, что некоторые даже перестали танцевать - смотрели
на него.
  Пашка выдрючивался, как только мог. Он то приотпускал от себя Настю, то
рывком приближал к себе и кружился, кружился... Но окончательно он доконал
публику, когда, отойдя несколько от Насти, но не выпуская ее руки из
своей, пошел с приплясом. Все так и ахнули. А Пашка смотрел куда-то выше
"местного населения" с таким видом, точно хотел сказать: "Это еще не все.
Вот будет когда-нибудь настроение - покажу, как это делается".
  Настя раскраснелась, ходила все так же медленно, плавно.
  - Ну и трепач ты! - весело сказала она, глядя в глаза Пашке. Пашка только
повел бровью. Ничего не сказал.
  - Откуда ты такой?
  - Из Питера, - небрежно бросил Пашка.
  - Все у вас там такие?
  - Какие?
  - Такие... вображалы.
  - Ваша серость меня удивляет, - сказал Пашка, вонзая многозначительный
ласковый взгляд в колодезную глубину темных загадочных глаз Насти.
  Настя тихо засмеялась.
  Пашка весь затрепетал в ее руках, весь ходуном заходил...
  - Вы мне нравитесь, - сказал он, - я такой идеал давно искал.
  - Быстрый ты, - Настя в упор, спокойно смотрела на Пашку.
  - Я на полном серьезе, - сказал он.
  - Ну, и что?
  - Я вас провожаю сегодня до хаты. Если у вас, конечно, нет какого-нибудь
другого хахаля. Договорились?
  Настя усмехнулась, качнула отрицательно головой. Пашка не обратил на это
никакого внимания.
  Вальс кончился.
  Пашка проводил девушку на место, опять галантно поклонился и вышел
покурить в фойе к парням.
  Парни косились на него. Пашка по опыту знал, что так бывает всегда.
  - Тут забегаловки нигде поблизости нету? - спросил он, подходя к группе
курящих - решил сразу войти в доверие. - Пивишка бы выпить...
  Парни молчали... Смотрели на Пашку насмешливо.
  - Вы что, языки проглотили? - спросил Пашка.
  - Тебе не кажется, что ты здесь слишком бурную деятельность развел? -
спросил тот самый парень, с которым Пашка беседовал до танца.
  - Нет, не кажется.
  - А мне лично кажется.
  - Крестись, если кажется.
  Парень нехорошо прищурился.
  - Выйдем на пару минут? Потолкуем?
  Пашка отрицательно качнул головой.
  - Не могу.
  - Почему?
  - Накостыляете сейчас ни за что... Мы потом когда-нибудь потолкуем.
Вообще-то, чего вы на меня надулись? Я, кажется, никому еще на мозоль не
наступал.
  Парни не ожидали такого поворота. Им понравилась Пашкина прямота.
Разговорились.
  Пока разговаривали, заиграли танго, и Настю пригласил другой парень. Пашка
с остервенением растоптал окурок... Тут-то и рассказали ему, что его карта
уже бита - у Насти есть жених, инженер, и дело у них идет к свадьбе. Пашка
внимательно следил за Настей и, казалось, не слушает, что ему говорят.
Потом сдвинул фуражку на затылок, прищурился.
  - Посмотрим, кто кого сфотографирует, - сказал он и поправил фуражку. -
Где он?
  - Кто?
  - Инженеришка.
  - Его нету сегодня.
  - Зарубите себе на носу: я интеллигентов делаю одной левой, - сказал Пашка.
  Танго кончилось. Пашка прошел к Насте.
  - Вы мне не ответили на один вопрос.
  - На какой вопрос?
  - Я вас провожаю сегодня до хаты?
  - Я одна дойду. Спасибо.
  - Не в этом дело... - Пашка сел рядом с девушкой. Круглые кошачьи глаза
его смотрели серьезно. Длинные тонкие пальцы рук заметно дрожали. -
Поговорим, как жельтмены...
  - Боже мой, - вздохнула Настя и поднялась. И пошла в другой конец зала.
  Пашка смотрел ей вслед... Слышал, как вокруг него сочувственно
посмеиваются. Он не испытывал никакого позора. Только стало больно под
ложечкой. Горячо и больно. Он тоже встал и пошел из клуба.
  На другой день после работы Пашка нарядился пуще прежнего. Попросил у
Прохорова синюю шелковую рубашку - увидел, как тот вчера надевал ее на
собрание, - надел свои синие диагоналевые галифе, надраил до жгучего
сияния сапоги, накинул на плечи пиджак и появился такой в здешней
библиотеке (Настя работала библиотекарем, о чем Пашка заблаговременно
узнал).
  - Здравствуйте! - солидно сказал он, входя в просторную избу, служившую и
библиотекой и избой-читальней одновременно.
  В библиотеке была только Настя, и еще у стола сидел молодой человек
интеллигентного вида, просматривал "Огонек".
  Настя поздоровалась с Пашкой и улыбнулась. Пашка с серьезным видом подошел
к ее столу и стал перебирать книги - на Настю ноль внимания. Он сообразил,
что парень с "Огоньком" - и есть тот самый инженер, жених Насти.
  - Почитать что-нибудь? - спросила Настя, несколько удивленная тем, что
Пашка не узнал ее.
  - Да, надо, знаете...
  - Что вам дать? - Настя невольно перешла на "вы".
  - "Капитал" Карл Маркса. Я там одну главу не дочитал... Надо дочитать,
пока есть свободное время. Верно?
  Парень, сидевший за столом, с удивлением посмотрел на Пашку. Настя хотела
засмеяться, но, увидев строгие Пашкины глаза, сдержала смех.
  - Как ваше фамилия?
  - Любавин Павел Ефимыч. Год рождения 1935, водитель-механик второго класса.
  Пока Настя записывала все это, водитель-механик искоса разглядывал ее.
Потом посмотрел на парня с "Огоньком"... Тот тоже в этот момент смотрел на
него. Пашка на секунду-две растерялся... Зачем-то подмигнул парню.
  Тот улыбнулся.
  - Кроссвордиками занимаемся? - ляпнул Пашка.
  Парень не сразу нашелся, что ответить.
  - Да... А вы, я смотрю, глубже берете, - глаза у парня веселые и неглупые.
  - Между прочим, Гена, он тоже из Ленинграда, - сказала Настя.
  - Ну?! - Гена искренне обрадовался. - Вы давно оттуда? Расскажите хоть,
что там нового?
  Пашка излишне долго расписывался в карточке, потом придирчиво оглядел том
"Капитала"... Молчал.
  - Спасибо, - сказал он Насте. Подошел к парню, ухнул на стол огромный том,
протянул руку. - Павел Ефимыч.
  - Гена. Очень рад!
  - Взаимно.
  - Как там Ленинград-то?
  - Ленинград-то? - переспросил Пашка, придвигая себе несколько журналов. -
Шумит Ленинград, шумит, - и сразу не давая Гене опомниться, затараторил: -
Люблю смешные журналы смотреть! Особенно про алкоголиков - так разрисуют
всегда...
  - Да, иногда смешно. А вы давно из Ленинграда?
  - Из Ленинграда-то? - Пашка перелистнул страничку журнала. - А я там не
бывал сроду. Девушка меня с кем-то спутала. Или во сне видела.
  - Вы же мне вчера в клубе говорили! - изумилась Настя.
  Пашка глянул на нее весело и невозмутимо.
  - Что-то не помню.
  Настя посмотрела на Гену, Гена - на Пашку... А Пашка спокойно листал
журнал.
  - Странно, - сказала Настя. - Значит, мне действительно приснилось.
  - Это бывает, - сказал Пашка, продолжая смотреть журнал. - Вот,
пожалуйста, - очковтиратель, - показал он, подавая журнал Гене. - Кошмар!
  Гена посмотрел очковтирателя, улыбнулся. Ему хотелось разговориться с
Пашкой.
  - Вы на уборочную к нам?
  - Так точно, - Пашка оглянулся на Настю: та улыбалась, глядя на него.
Пашка отметил это. - Сыграем в пешки? - предложил он инженеру
  - В пешки? Может, в шахматы лучше?
  - В шахматы скучно, - сказал Пашка (он не умел в шахматы). А в пешечки -
раз-два и пирамидон.
  - Можно в шашки, - согласился Гена и посмотрел на Настю. Настя вышла из-за
перегородки, подсела к ним.
  - За фук берем? - спросил Пашка.
  - Как это? - не понял инженер.
  - За то, что человек прозевает, когда ему надо рубить, берут пешку, -
пояснила Настя.
  - А-а. Можно брать. Берем.
  Пашка быстренько расставил шашки на доске... Взял две, спрятал за спиной.
  - В какой?
  - В левой.
  - Ваша не пляшет, - ходил первым Пашка.
  - Сделаем - так, - начал он, устроившись удобнее на стуле, выражение его
лица было довольное и хитрое. - Здесь курить нельзя, конечно? - спросил он
Настю.
  - Нет, конечно.
  - Понятно, - Пашка пошел второй. - Сделаем некоторый пирамидон, как
говорят французы.
  Инженер играл слабо, это было видно сразу, Настя стала ему подсказывать.
Он возражал против этого.
  - Погоди, слушай, ну так же нельзя! Зачем же подсказывать?
  - Ты же неверно ходишь!
  - Ну и что! Играю-то я, а не ты.
  - Учиться надо.
  Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро и точно.
  - Вон той, Гена, крайней, - не выдерживала Настя.
  - Нет, я не могу так! - кипятился Гена. - Я сам только что хотел идти
этой, а теперь не пойду принципиально.
  - А что ты волнуешься-то? - удивилась Настя. - Вот чудак.
  - Как же мне не волноваться?
  - Волноваться вредно, - встревал Пашка и подмигивал незаметно Насте. Настя
краснела и смеялась: ей было немножко неудобно за своего жениха - за то,
что он по пустякам нервничает.
  - Ну, и проиграешь сейчас со своей принципиальностью.
  - Нет, почему?.. тут еще полно шансов сфотографировать меня, -
снисходительно говорил Пашка. - Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
  - Теперь проиграл, - с досадой сказала Настя.
  - Занимайся своим делом! - серьезно обиделся Гена. - Нельзя же так, в
самом деле. Отойди.
  - А еще - инженер, - Настя отошла от стола.
  - Вот это уж... ни к чему. При чем тут инженер-то?
  - Боюсь ему понравиться; с любовью справлюсь я одна... - запела Настя и
ушла в глубь библиотеки.
  - Женский пол, - к чему-то сказал Пашка. Инженер смешал шашки на доске,
сказал чуть охрипшим голосом: - Я проиграл.
  - Вы