.
   - Да, ищу попутчика. Я лечу на Марс.
   - Знаю, в объявлении сказано. Мне эту звезду показали давеча. Далеко,
конечно. Условия какие хотел я знать: жалование, харчи?
   - Вы семейный?
   - Женатый, детей нет.
   Солдат ногтями деловито постукивал по столу, поглядывал кругом с  лю-
бопытством. Лось вкратце рассказал ему об условиях перелета, предупредил
о возможном риске. Предложил обеспечить семью, и выдать жалованье вперед
деньгами и продуктами. Солдат кивал, поддакивал, но слушал рассеянно.
   - Как, вам известно, - спросил он, - люди там, или чудовища обитают?
   Лось крепко почесал в затылке, засмеялся:
   - По-моему - там должны быть люди. Приедем, увидим. Дело вот  в  чем:
уже несколько лет на больших радиостанциях в Европе и в  Америке  начали
принимать непонятные сигналы. Сначала думали, что это  -  следы  бурь  в
магнитных полях земли. Но таинственные звуки были слишком похожи на  аз-
бучные сигналы. Кто-то настойчиво хочет с нами говорить. Откуда? На пла-
нетах, кроме Марса, не установлено пока жизни. Сигналы могут итти только
с Марса. Взгляните на его карту, - он, как сеткой, покрыт каналами.  Ви-
димо, там есть возможность установить  огромной  мощности  радиостанции.
Марс хочет говорить с землей. Пока мы не можем отвечать на эти  сигналы.
Но мы - летим на зов. Трудно предположить,  что  радиостанции  на  Марсе
построены чудовищами, существами, не похожими на нас. Марс  и  земля,  -
два крошечные шарика, кружащиеся рядом. Одни законы для нас и  для  них.
Во вселенной носится живоносная пыль, семена жизни, застывшие в  анабио-
зе. Одни и те же семена оседают на Марс и на землю, на все мириады осты-
вающих звезд. Повсюду возникает жизнь, и над жизнью всюду царствует  че-
ловекоподобный: нельзя создать животное, более совершенное, чем человек,
- образ и подобие Хозяина Вселенной.
   - Еду я с вами, - сказал солдат решительно, - когда с  вещами  прихо-
дить?
   - Завтра. Я должен вас ознакомить с аппаратом.  Ваше  имя,  отчество,
фамилия?
   - Алексей Гусев, Алексей Иванович.
   - Занятие?
   Гусев, словно рассеянно, взглянул на Лося, опустил глаза на свои пос-
тукивающие по столу пальцы.
   - Я грамотный, - сказал он, - автомобиль ничего себе знаю.  Летал  на
аэроплане наблюдателем. С восемнадцати лет войной занимаюсь, - вот,  все
мое и занятие. Свыше двадцати ранений.  Теперь  нахожусь  в  запасе.  Он
вдруг ладонью шибко потер темя, коротко засмеялся. - Ну и дела  были  за
эти-то семь лет. По совести говоря, - я бы сейчас полком должен командо-
вать, - характер неуживчивый. Прекратятся военные действия,  -  не  могу
сидеть на месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в  командировку,
или так убегу. - Он опять потер макушку, усмехнулся, - четыре республики
учредил, в Сибири да на Кавказе, и городов-то сейчас  этих  не  запомню.
Один раз собрал три сотни ребят, - отправились Индию  воевать.  Хотелось
нам туда добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, по-
били лошадей. Вернулось нас оттуда немного.  У  Махно  был  два  месяца,
ей-Богу. На тройках, на тачанках гоняли по степи, -  гуляй  душа!  Вина,
еды - вволю, баб - сколько хочешь. Налетим на белых, или на  красных,  -
пулеметы у нас на тачанках, - драка. Обоз отобьем, и к вечеру мы - верст
уж за восемьдесят. Погуляли. Надоело, - мало толку, да уж и мужикам мах-
новщина эта стала надоедать. Ушел в Красную армию. Потом  поляков  гнали
от Киева, - тут уж я был в коннице Буденного. Весь поход - рысью.  Поля-
ков били с налету, - "Даешь Варшаву"! А под Варшавой сплоховали, - пехо-
та не поддержала. В последний раз я ранен, когда брали  Перекоп.  Прова-
лялся после этого, без малого, год по лазаретам. Выписался, -  куда  де-
ваться? Тут эта девушка моя подвернулась, - женился. Жена у  меня  хоро-
шая, жалко ее, но дома жить не могу. В деревню ехать, - отец  с  матерью
померли, братья убиты, земля заброшена. В  городе  тоже  делать  нечего.
Войны сейчас никакой нет, - не предвидится, Вы уж, пожалуйста,  Мстислав
Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь.
   - Ну, очень рад, - сказал Лось, подавая ему руку, - до завтра.

   БЕССОННАЯ НОЧЬ

   Все было готово к отлету с земли. Но два  последующие  дня  пришлось,
почти без сна, провозиться над укладкой внутри аппарата, в полых  подуш-
ках, множество мелочей. Проверяли приборы и инструменты. Сняли леса, ок-
ружавшие аппарат, разобрали часть крыши. Лось  показал  Гусеву  механизм
движения и важнейшие приборы, - Гусев оказался ловким и сметливым  чело-
веком. На завтра, в шесть вечера, назначили отлет.
   Поздно вечером Лось отпустил рабочих и Гусева, погасил электричество,
кроме лампочки над столом, и прилег, не раздеваясь, на железную койку, -
в углу сарая, за треногой телескопа.
   Ночь была тихая и звездная. Лось не спал.  Закинув  за  голову  руки,
глядел на сумрак - под затянутой паутиной крышей, и то, от чего она  на-
завтра бежал с земли, - снова, как никогда еще, мучило его.  Много  дней
он не давал себе воли. Сейчас, в последнюю ночь на земле, - он  отпустил
сердце: мучайся, плачь.
   Память разбудила недавнее прошлое... на стене, на  обоях  -  тени  от
предметов. Свеча заставлена книгой. Запах лекарств, - душно. На полу, на
ковре - таз. Когда встаешь и проходишь мимо таза - по стене, по  тоскли-
вым, сумасшедшим цветочкам - бегут, колышатся тени предметов. Как  томи-
тельно! В постели то, что дороже света, - Катя, жена,  -  часто,  часто,
тихо дышит. На подушке - темные, спутанные волосы.  Подняты  колени  под
одеялом. Катя уходит от  него.  Изменилось,  недавно  такое  прелестное,
кроткое лицо. Оно -  розовое,  неспокойное.  Выпростала  руку  и  щиплет
пальцами край одеяла. Лось снова, снова берет ее руку, кладет под  одея-
ло. "Ну, раскрой глаза, ну - взгляни, простись со мной". Она говорит жа-
лобным, чуть слышным голосом: "Ской  окро,  ской  окро".  Детский,  едва
слышный, жалобный ее голос хочет  сказать:  -  "открой  окно".  Страшнее
страха - жалость к ней, к этому голосу. "Катя, Катя - взгляни". Он целу-
ет ее в щеки, в лоб, в закрытые веки. Но не облегчает ее жалость.  Горло
у нее дрожит, грудь поднимается толчками, пальцы вцепились в край  одея-
ла. "Катя, Катя, что с тобой?.." Не  отвечает,  уходит...  Поднялась  на
локтях, подняла грудь, будто снизу ее толкали, мучили. Милая голова  от-
делилась от подушки, закинулась... Она опустилась, ушла в постель.  Упал
подбородок. Лось, сотрясаясь от ужаса и жалости, обхватил ее,  прижался.
Забрал в рот одеяло.
   На земле нет пощады...
   Лось поднялся с койки, взял со стола коробку с папиросами, закурил  и
ходил некоторое время по темному сараю. Потом, взошел на лесенку  телес-
копа, нашел искателем Марс, поднявшийся уже  над  Петербургом,  и  долго
глядел на небольшой, ясный, теплый шарик. Он слегка дрожал в  перекрещи-
вающихся волосках окуляра.
   "Да, на земле нет пощады", - сказал Лось в полголоса, спустился с ле-
сенки и лег на койку... Память открыла видение. Катюша лежит в траве, на
пригорке. Вдали, за волнистыми полями, - золотые точки Звенигорода. Кор-
шуны плавают в летнем зное над хлебами, над гречихами. Катюше - лениво и
жарко. Лось, сидя рядом, кусая травинку, поглядывает на русую, простово-
лосую голову Катюши, на загорелое плечо со светлой полоской  кожи  между
загаром и платьем, на Катюшин, с укусом комара, кулачок, подперевший ще-
ку. Ее серые глаза - равнодушные и прекрасные, - в них тоже плавают кор-
шуны. Кате восемнадцать лет, думает о замужестве. Очень, очень, - опасно
мила. Сегодня, после обеда, говорит, - пойдемте лежать на пригорок,  от-
туда - далеко видно. Лежит и молчит. Лось думает,  -  "нет,  милая  моя,
есть у меня дела поважнее, чем, вот, взять на  пригорке  и  влюбиться  в
вас. На этот крючек не попадусь, на дачу к вам больше ездить не стану".
   Ах, Боже мой, какие могли быть дела важнее Катюшиной любви! Как нера-
зумно были упущены эти летние, горячие дни. Остановить бы время,  тогда,
на пригорке. Не вернуть. Не вернуть!..
   Лось опять вставал с койки, чиркал спичками, курил, ходил. Но и  хож-
дение вдоль дощатой стены было ужасно: как зверь в яме. Лось отворил во-
рота и глядел на высоко уже взошедший Марс.
   "И там не уйти от себя. Всюду, без меры времени, мой одинокий дух. За
гранью земли, за гранью смерти. Зачем нужно было хлебнуть этого яду, лю-
бить, пробудиться? Жить бы неразбуженным. Летят же в  эфире  окоченевшие
семена жизни, ледяные кристаллы, летят дремлющие. Нет,  нужно  упасть  и
расцвесть, - пробудиться к нестерпимому страданию: жить, к жажде: -  лю-
бить, слиться, забыться, перестать быть одиноким семенем.  И  весь  этот
короткий сон затем, чтобы снова - смерть, разлука, и снова - полет ледя-
ных кристаллов".
   Лось долго стоял в воротах, прислонясь к верее плечом и головой. Кро-
вяным, то синим, то алмазным светом переливался Марс, - высоко над  спя-
щим Петербургом, над простреленными крышами, над холодными трубами,  над
закопченными потолками комнат и комнаток, покинутых зал, пустых дворцов,
над тревожными изголовьями усталых людей.
   "Нет, там будет легче, - думал Лось, - уйти  от  теней,  отгородиться
миллионами верст. Вот так же, ночью, глядеть на звезду и  знать,  -  это
плывет между звезд - покинутая мною земля. Покинуты пригорок и  коршуны.
Покинута ее могила, крест над могилой, покинуты темные ночи, ветер, пою-
щий о смерти, только о смерти. Осенний ветер над Катей, лежащей в земле,
под крестом. Нет, жить нельзя среди теней. Пусть там будет лютое  одино-
чество, - уйти из этого мира, быть одному".
   Но тени не отступали от него всю ночь. Под утро Лось положил на голо-
ву подушку и забылся. Его разбудил грохот обоза, ехавшего по набережной.
Лось сел, провел ладонью по лицу. Еще бессмысленные  от  ночных  видений
глаза его разглядывали карты на стенах, инструменты, очертание аппарата.
Лось вздохнул, совсем пробуждаясь, подошел к крану и облил голову студе-
ной водой. Накинул пальто и зашагал через пустырь  на  Большую  Монетную
улицу, к себе на квартиру, где полгода тому назад умерла Катя.
   Здесь он вымылся, побрился, надел чистое белье и платье,  осмотрел  -
заперты ли все окна. Квартира была нежилая -  повсюду  пыль.  Он  открыл
дверь в спальню, где, после  смерти  Кати,  он  никогда  не  ночевал.  В
спальне было почти темно от спущенных  штор,  лишь  отсвечивало  зеркало
шкафа с Катиными платьями, - зеркальная  дверца  была  приоткрыта.  Лось
нахмурился, подошел на цыпочках  и  плотно  прикрыл  ее.  Замкнул  дверь
спальни. Вышел из квартиры, запер парадное, и плоский ключик положил се-
бе в жилетный карман.
   Теперь - все было окончено перед отъездом.

   ТОЮ ЖЕ НОЧЬЮ

   Этой ночью Маша долго дожидалась мужа, -  несколько  раз  подогревала
чайник на примусе. За высокой, дубовой дверью было тихо и жутковато.
   Гусев и Маша жили в одной комнате, в  когда-то  роскошном,  огромном,
теперь заброшенном доме. Во время революции обитатели покинули  его.  За
четыре года дожди и зимние вьюги сильно попортили его внутренность.
   Комната была просторная. На резном, золотом потолке,  среди  облаков,
летела пышная женщина с улыбкой во все лицо, кругом - крылатые младенцы.

   "Видишь, Маша, - постоянно говаривал Гусев, показывая на  потолок,  -
женщина какая веселая, в теле, и детей шесть душ, вот это - баба".
   Над золоченой, с львиными лапами, кроватью висел  портрет  старика  в
пудреном парике, с поджатым ртом, со звездой на кафтане.  Гусев  прозвал
его "Генерал Топтыгин", - "этот спуска не давал, чуть что не  по  нем  -
сейчас топтать". Маша боялась глядеть на  портрет.  Через  комнату  была
протянута железная труба железной печечки, закоптившей стену. На полках,
на столе, где Маша готовила еду, - порядок и чистота.
   Резная, дубовая дверь отворялась в двусветную залу. Разбитые  окна  в
ней были заколочены досками, потолок местами обваливался. В ветряные но-
чи здесь гулял, завывал ветер, бегали крысы.
   Маша сидела у стола. Шипел огонек примуса. Издалека ветер  донес  пе-
чальный перезвон часов Петропавловского собора, - пробило два. Гусев  не
шел. Маша думала:
   "Что ищет, чего ему мало? Все чего-то хочет найти, душа  не  покойна,
Алеша, Алеша... Хоть бы раз закрыл глаза, лег ко мне на плечо,  как  сы-
нок: - не ищи, не найдешь дороже моей жалости".
   На ресницах у Маши выступали слезы, она их не спеша вытерла и подпер-
ла щеку. Над головой летела, не могла улететь веселая женщина с веселыми
младенцами. О ней Маша думала: - "Вот была бы такая - никуда бы от  меня
не ушел".
   Гусев ей сказал, что уезжает далеко, но куда - она не знала, спросить
боялась. Она и сама видела, что жить ему с ней в этой чудной комнате,  в
тишине, без прежней воли, - трудно, не вынести. Ночью приснится  ему,  -
заскрежещет, вскрикнет глухо, сядет на постели и дышит, - зубы стиснуты,
в поту лицо и грудь. Повалится, заснет, а на утро - весь  темный,  места
себе не находит.
   Маша до того была тихой с ним, так прилащивалась, - умнее матери.  За
это он ее любил и жалел, но, как утро, - глядел куда бы уйти.
   Маша служила, приносила домой пайки. Денег у них часто совсем не  бы-
ло. Гусев хватался за разные дела, но скоро бросал. "Старики сказывали -
в Китае есть золотой клин, - говаривал он, - клина чай такого  там  нет,
но земля, действительно, нам еще неизвестная, - уйду я, Маша,  в  Китай,
поглядеть, как и что".
   С тоской, как смерти, ждала Маша того часа, когда Гусев уйдет. Никого
на свете, кроме него, у нее не было. С пятнадцати лет служила  продавщи-
цей по магазинам, кассиршей на невских пароходиках. Жила одиноко, не ве-
село. Год назад, в праздник, в Павловске, познакомилась с Гусевым в пар-
ке, на скамейке. Он спросил: "Вижу - одиноко сидите,  дозвольте  с  вами
провести время, - одному - скучно". Она взглянула, - лицо славное, глаза
- веселые, добрые, и - трезвый. "Ничего  не  имею  против",  -  ответила
кротко. Так они и гуляли в парке до вечера. Гусев рассказывал о  войнах,
набегах, переворотах, - такое, что ни в одной книге не прочтешь.  Прово-
дил Машу в Петербург, до квартиры, и с того дня стал к ней ходить.  Маша
просто и спокойно отдалась ему. И тогда полюбила, - вдруг,  кровью  всей
почувствовала, что он ей - родной. С этого началась ее мука...
   Чайник закипел. Маша сняла его, и опять затихла. Уже давно ей чудился
какой-то шорох за дверью, в пустой зале. Но было так грустно, - не вслу-
шивалась. Но сейчас - явственно, слышно - шаркали чьи-то шаги.
   Маша быстро открыла дверь и высунулась. В одно из окон, в залу,  про-
бивался свет уличного фонаря и слабо освещал  пузырчатыми  пятнами  нес-
колько низких колонн. Между ними Маша увидела  седого,  нагнувшего  лоб,
старичка, без шапки, в длинном пальто, - стоял, вытянув шею, и глядел на
Машу. У нее ослабели колени.
   - Вам что здесь нужно? - спросила она шопотом.
   Старичок поднял палец и погрозил ей. Маша с силой захлопнула дверь, -
сердце отчаянно билось. Она вслушивалась, - шаги теперь отдалялись: ста-
ричок, видимо, уходил по парадной лестнице вниз.
   Вскоре, с другой стороны залы раздались быстрые, сильные шаги мужа...
Гусев вошел веселый, перепачканный копотью.
   - Слей ка помыться, - сказал он, расстегивая ворот,  -  завтра  едем,
прощайте. Чайник у тебя горячий? - это славно. - Он вымыл лицо,  крепкую
шею, руки по локоть, вытираясь - покосился на жену.  -  Будет  тебе,  не
пропаду, вернусь. Семь лет меня ни пуля, ни штык не могли истребить. Мой
час далеко, отметка не сделана. А умирать - все  равно  не  отвертишься:
муха на лету заденет лапой, ты - брык и помер.
   Он сел к столу, начал лупить вареную картошку, - разломил,  окунул  в
соль.
   - На завтра приготовь чистое, две смены, - рубашки, подштаники,  под-
вертки. Мыльца не забудь, - шильца да мыльца. Ты что - опять плакала?

   - Испугалась, - ответила Маша, отворачиваясь, - старик  какой-то  все
ходит, пальцем погрозил. Алеша, не уезжай.
   - Это не ехать - что старик-то пальцем погрозил?
   - На несчастье он погрозил.
   - Жалко я уезжаю, я  бы  этого  старикашку  засыпал.  Это  непременно
кто-нибудь из бывших, здешних, бродит по ночам, нашептывает, выживает.
   - Алеша, ты вернешься ко мне?
   - Сказал - вернусь, значит - вернусь. Фу ты, какая беспокойная.
   - Далеко едешь?
   Гусев засвистал, кивнул на потолок и, посмеиваясь глазами, налил  го-
рячего чая на блюдце:
   - За облака, Маша, лечу, вроде этой бабы.
   Маша только опустила голову. Гусев лег в постель. Маша неслышно  при-
бирала посуду, села штопать носки, - не поднимала глаз. А когда  скинула
платье и подошла к постели, - Гусев уже спал,  положив  руку  на  грудь,
спокойно закрыв ресницы. Маша прилегла рядом и глядела на мужа. По щекам
ее текли слезы, - так он был ей дорог, так тосковала она по  его  неспо-
койному сердцу: "Куда летит, чего ищет? - не ищи, не найдешь дороже моей
любви".
   На рассвете Маша поднялась, вычистила  платье  мужа,  собрала  чистое
белье. Гусев проснулся. Напился чаю, - шутил, гладил Машу по щеке. Оста-
вил денег, - большую пачку. Вскинул на спину мешок, задержался в дверях,
и перекрестил Машу. Ушел. Так она и не узнала, - куда он уезжает.

   ОТЛЕТ

   В пять часов дня на пустыре перед мастерской Лося стал собираться на-
род. Шли с набережной, бежали из переулков, бубнили, сбивались в  кучки,
лежали на чахлой траве, - поглядывали на низкое солнце, пустившее сквозь
облака широкие лучи.
   Перед толпой, не допуская близко подходить к  сараю,  стояли  солдаты
милиции. Двое конных, скуластые, в острых шапках, разъезжая шагом,  сви-
репо поглядывали на зевак.
   Кричал на пустыре мороженщик. Толкались между людьми мальчишки с при-
пухшими от дрянной жизни глазами, - продавцы папирос и жулики. Затесался
сюда же сутулый старик, изъеденный чахоткой, - принес продавать две пары
штанов. День был теплый, августовский, летел над городом клин журавлей.
   Подходившие к толпе, к бубнящим кучкам, - начинали разговор:
   - Что это народ собрался, - убили кого?
   - На Марс сейчас полетят.
   - Вот тебе дожили, - этого еще не хватало!
   - Что вы рассказываете? Кто полетит?
   - Двоих арестантов, воров, из тюрьмы выпустили, запечатают их в  цин-
ковый бидон и - на Марс, для опыта.
   - Бросьте вы врать, в самом деле.
   - То есть, как это я - вру?
   - Да - ситец сейчас будут выдавать.
   - Какой ситец, по скольку?
   - По восьми вершков на рыло.
   - Ах, сволочи. На дьявол мне восемь вершков, - на мне рубашка сгнила,
третий месяц хожу голый.
   - Конечно, - издевательство.
   - Ну, и народ дурак, Боже мой.
   - Почему народ дурак? Откуда вы решили?
   - Не решил, а вижу.
   - Вас бы отправить, знаете куда, за эти слова.
   - Бросьте, товарищи. Тут, в самом деле, историческое  событие,  а  вы
Бог знает что несете.
   - А для каких это целей на Марс отправляют?
   - Извините, сейчас один тут говорит: - 25 пудов погрузили  они  одной
агитационной литературы и два пуда кокаину.
   - Ну, уж - кокаин вы тут ни к селу ни к городу приплели.
   - Это экспедиция.
   - За чем?
   - За золотом.
   - Совершенно верно, - для пополнения золотого фонда.
   - Много думают привезти?
   - Неограниченное количество.
   - Слушайте, - с утра английский фунт упал.
   - Что вы говорите?
   - Вот вам, - ну. Вон - в крайнем доме, в воротах, один человек, - ще-
ка у него подвязана, - фунты ни по чем продает.
   - Тряпье он продает из Козьмодемьянска, три вагона, - накладную.
   - Гражданин, долго нам еще ждать?
   - Как солнце сядет, так он и ахнет.
   До сумерек переливался говор, шли разные разговоры в толпе, ожидающей
необыкновенного события. Спорили, ссорились, но не уходили.
   На набережной Ждановки зажглись фонари. Тусклый закат багровым светом
разлился на пол-неба. И вот, медленно раздвигая толпу, появился  большой
автомобиль комиссара Петербурга. В сарае изнутри осветились окна.  Толпа
затихла, придвинулась.

   Открытый со всех сторон, поблескивающий