его необыкновенно
приветливо  и радушно, пригласил погостить у них. Белоярцев в это время хотя
и перестал почти совсем  бояться Лизы и  даже  опять самым искренним образом
желал, чтобы ее не было в Доме, но, с одной стороны, ему хотелось, пригласив
Помаду, показать  Лизе свое  доброжелательство  и поворот  к  простоте,  а с
другой -- непрезентабельная  фигура застенчивого  и неладного  Помады давала
ему  возможность  погулять за глаза на  его  счет и показать гражданам,  что
вот-де у нашей умницы какие друзья.
     Лиза поняла это и говорила Помаде, что он напрасно принял белоярцевское
приглашение, она находила, что лучше бы ему остановиться у Вязмитиновых, где
его знают и любят.
     -- А вы, Лизавета Егоровна, уж и знать меня не хотите разве? -- отвечал
с кротким упреком Помада.
     Лизе невозможно было разъяснить ему своих соображений.
     Помада  очень мало изменился  в  Москве. По крайней ветхости всего  его
костюма  можно было безошибочно полагать, что житье его было не  сахарное. О
службе своей он  разговаривал  неохотно  и только  несколько раз  принимался
рассказывать, что долги свои он уплатил все до копеечки.
     -- Я бы давно был здесь, -- говорил он, -- но все должишки были.
     -- Зачем же вы приехали? -- спрашивали его.
     -- Так, повидаться захотелось.
     -- И надолго к нам?
     -- Денька два пробуду, -- отвечал Помада.
     В этот день Помада обедал у Вязмитиновых и тотчас же после стола поехал
к  Розанову,  обещаясь  к  вечеру  вернуться,  но  не  вернулся.  Вечером  к
Вязмитиновым заехал Розанов и крайне удивился, когда ему сказали о внезапном
приезде Помады: Помада у него не был. У Вязмитиновых его ждали до полуночи и
не  дождались. Лиза поехала на розановских лошадях к себе и прислала  оттуда
сказать, что Помады и там нет.
     -- Сирена какая-нибудь похитила, -- говорил утром Белоярцев.
     На другое утро Помада явился к Розанову. Он был по обыкновению сердечен
и тепел, но Розанову показалось, что он как-то неспокоен и рассеян. Только о
Лизе он расспрашивал  со  вниманием, а  ни  город, ни положение  всех других
известных ему здесь лиц не обращали на себя никакого его внимания.
     -- Что ты такой странный? -- спрашивал его Розанов.
     -- Я, брат, давно такой.
     -- Где же ты ночевал?
     -- Тут у меня родственник есть.
     -- Откуда у тебя родственник взялся?
     -- Давно... всегда был тут дядя... у него ночевал.
     Этот день и другой затем Помада или пребывал у Вязмитиновых, или уезжал
к дяде. У Вязмитиновых  он впадал  в самую детскую веселость, целовал  ручки
Женни и Лизы, обнимал Абрамовну, целовал Розанова и даже ни с того ни с сего
плакал.
     -- Что это ты, Помада? -- спрашивал его Розанов.
     --  Что?  Так,  Бог  его  знает,  детские  годы...  старое  все  как-то
припомнил, и скучно расстаться с вами.
     Чем его более ласкали здесь, тем он становился расстроеннее и тем  чаще
у него  просились на глаза слезы. Вещи свои, заключающиеся в давно известном
нам ранце, он еще с вечера перевез к Розанову и от него хотел завтра уехать.
     -- Увидимся еще завтра? -- спрашивала его Женни. -- Поезд идет в Москву
в двенадцать часов.
     -- Нет, Евгения Петровна, я завтра у дяди буду.
     Никак  нельзя было уговорить его, чтобы он завтра показался. Прощаясь у
Вязмитиновых  со всеми,  он  расцеловал руки  Женни  и вдруг поклонился ей в
ноги.
     -- Что вы! что вы делаете? Что с  вами, Юстин Феликсович? -- спрашивала
Женни.
     --  Так... расстроился,  -- тихо произнес Помада и,  вдруг изменив тон,
подошел спокойною, твердою поступью к Лизе.
     -- Я вам много  надоедал, -- начал  он тихо и ровно. -- Я  помню каждое
ваше слово. Мне без вас было  скучно.  Ах, если бы  вы знали, как скучно! Не
сердитесь, что я приезжал повидаться с вами.
     Лиза подала ему обе руки.
     -- Прощайте! -- пролепетал  Помада  и, припав к руке Лизы,  зарыдал как
ребенок.
     -- Живите с нами, -- сказала ему сквозь слезы Лиза.
     --  Нет, друг  мой, -- Помада улыбнулся  и сказал: -- можно вас назвать
``другом``?
     Лиза отвечала утвердительным движением головы.
     --  Нет,  друг мой, мне с вами нельзя жить. Я так долго жил  без всякой
определенной  цели.  Теперь  мне  легко.  Это  только  так  кажется,  что  я
расстроен, а я в самом деле очень, очень спокоен.
     -- Что с ним такое? -- говорила Лиза, обращаясь к Розанову и Женни.
     --  Ну  вот!  Ах вы,  Лизавета Егоровна!  --  воскликнул  Помада сквозь
грустную улыбку. --  Ну скажите, ну что я за человек такой? Пока я скучал да
томился, никто над этим не удивлялся, а когда я, наконец, спокоен,  это всем
удивительно. На свою дорогу напал: вот и все.
     Приехав к Розанову, Помада попросил его дать ему бумаги и тотчас же сел
писать. Он окончил  свое писание далеко за полночь,  а  в  восемь часов утра
стоял перед Розановым во всем дорожном облачении.
     -- Куда ты так рано? -- спросил его, просыпаясь, доктор.
     -- Прощай, мне пора.
     -- Да напейся же чаю.
     -- Нет, пора.
     -- Ведь до двенадцати часов еще долго.
     -- Нет пора, пора: прощай, брат Дмитрий.
     -- Постой же, лошадей запрягут.
     Розанов крикнул человека и велел скорее запрячь лошадей, а  сам наскоро
одеваться.
     -- Ты что хочешь делать?
     -- Проводить тебя хочу.
     -- Нет! Бога ради, не надо, не надо этого! Ни лошадей твоих не надо, ни
ты меня не провожай.
     Розанов остановился, выпялив на него глаза.
     --  Прощай! Вот это письмо  передай,  только  не  по почте.  Я не  знаю
адреса, а Красин его знает. Передай и оставайся.
     --  Да что же это такое за мистификация! Куда ты едешь, Помада? Ты не в
Москву едешь.
     -- Будь же умен и деликатен: простимся, и оставь меня.
     С этими словами Помада поцеловал Розанова и быстро вышел.
     -- Живи!  -- крикнул  он  ему  из-за  двери, взял первого  извозчика  и
поехал.

        "Глава пятнадцатая. МЕХАНИКИ"
     Письмо, оставленное Помадою  в  руках  Розанова, было надписано  сестре
Мечниковой, Агате. Розанов положил это письмо в карман и около  десяти часов
того  же  утра  завез  его  Райнеру,  а  при  этом рассказал  и  странности,
обнаруженные Помадою при его отъезде.
     --  Да,  все  это странно,  очень странно, --  говорил  Райнер,  --  но
погодите, у меня есть некоторые догадки... С этой девушкой делают что-нибудь
очень скверное.
     Райнер взял  письмо  и обещался доставить  его  сам.  Вечером  Розанов,
встретив его у Вязмитиновых и улучив минуту, когда остались одни, спросил:
     -- Ну, что ваши догадки?
     -- Оправдались.
     -- Что же с этой девушкой?
     -- Очень нехорошо. О Боже мой! если  б вы знали, какие есть мерзавцы на
свете!
     -- Очень знаю.
     -- Нет, не знаете.
     -- Помилуйте, на земле четвертый десяток начинаю жить.
     -- Нет, ни на какой земле не встречал я таких мерзавцев, как здесь.
     -- Болотные, -- подсказал Розанов.
     После   этого  разговора,   при   котором   Райнер  казался   несколько
взволнованным, его против обыкновения не было видно около недели, и он очень
плохо мог рассказать, где он все это время исчезал и чем занимался.
     Расскажем,  что   делал   в  течение  этого  времени  Райнер.   Тотчас,
расставшись с  Розановым, он отправился с письмом Помады в Болотную улицу и,
обойдя  с  бесполезными  расспросами несколько  печальных домов  этой улицы,
наконец нашел квартиру Агаты.
     -- Пожалуйте, пожалуйте за мной, --  трещала  ему кривая грязная  баба,
идя  впереди  его  по   темному  вонючему  коридорчику  с   неровным  полом,
заставленным ведрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. -- Они давно уж
совсем собрамшись; давно ждут вас.
     -- Приехали  за  вами!  --  крикнула баба,  отворив  дверь в  небольшой
чуланчик, оклеенный засаленными бумажками.
     К  двери  быстро  подскочила Агата. Она много изменилась в течение того
времени, как Райнер не видал ее: лицо ее позеленело  и немного отекло, глаза
сделались  еще  больше,  фигура  сильно  испортилась  в  талии.  Агата  была
беременна, и  беременности ее шел седьмой месяц. Белоярцев давно рассказывал
это;  теперь  Райнер видел  это  своими  глазами.  Беременность  Агаты  была
очевидна, несмотря на то, что  бедная  женщина встретила Райнера в  дорожном
платье.  На ней  был  надет  шерстяной  линючий ватошник  и  сверху драповый
бурнус,  под  которым  был поддет  большой ковровый  платок; другой такой же
платок лежал у нее на голове. При входе Райнера она тотчас начала  связывать
концы этого платка у себя за спиною и торопливо произнесла:
     -- Вот как! Так это вы за мною, monsieur Райнер?
     -- Я к вам, а не за вами. Вот вам письмо.
     --  От  кого  это?  --  спросила  Агата и, поспешно  разорвав  конверт,
пробежала коротенькую записочку.
     -- Что это значит? -- спросила она, бледнея.
     -- Не знаю, -- отвечал Райнер.
     Агата передала ему записку:
     ``Я вас не могу взять с собою, -- писал Помада, -- я уезжаю один. Я вам
хотел это сказать еще вчера, когда виделись у # 7, но это было невозможно, и
это было  бесполезно  в присутствии  # 11.  В  вашем положении вы не  можете
вынесть предприятия,  за  которое  беретесь, и взять  вас  на  него было  бы
подлостью,  и притом подлостью  бесполезною и для вас и для дела. Видеться с
вами я не мог, не зная вашего адреса и будучи обязан не знать его. Я решился
вас обмануть и  оставить. Я все это изложил в письме к лицам, которые должны
знать это дело, и беру всю ответственность на себя. Вас никто не упрекнет ни
в трусости,  ни  в бесхарактерности, и  все честные люди,  которых я знаю по
нашему  делу,  вполне порадуются,  если вы  откажетесь  от своих  намерений.
Поверьте, что они  вам будут не под  силу.  Вспомните, что вы ведь  русская.
Зачем  вам быть  с нами?  Примите  мой  совет: успокойтесь;  будьте  русскою
женщиною и  посмотрите, не верно ли  то, что стране вашей нужны прежде всего
хорошие  матери,  без  которых  трудно  ждать  хороших  людей``.  Подписано:
``Гижицкий``.
     -- Вы хотели ехать в Польшу? -- спросил Райнер, возвращая Агате  письмо
Помады, подписанное чужою фамилиею.
     -- Ну да, я должна была  сегодня  ехать с Гижицким. Видите,  у меня все
готово, -- отвечала  Агата, указывая на лежавший  посреди  комнаты крошечный
чемоданчик и связок в кашемировом платке
     -- Что ж вы там хотели делать?
     -- Ходить за больными.
     -- Да вы разве полька?
     -- Нет, не полька.
     -- Ну, сочувствуете польскому делу: аристократическому делу?
     -- Ах Боже мой! Боже мой! что только они со мною делают!  -- произнесла
вместо ответа Агата и, опустившись  на стул, поникла головою и заплакала. --
То уговаривают,  то оставляют опять на эту  муку в этой проклятой конуре, --
говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.
     По коридору и за стенами конуры  со всех сторон слышались  человеческие
шаги и то любопытный шепот, то сдержанный сиплый смех.
     -- Перестаньте говорить о таких вещах, -- тихо проговорил  по-английски
Райнер.
     -- Что  мне беречь! Мне нечего терять и нечего бояться. Пусть будет все
самое гадкое. Я  очень рада  буду, --  отвечала  по-русски и самым  громким,
нервным голосом Агата.
     Райнер  постоял  несколько секунд  молча  и,  еще  понизив голос, опять
по-английски сказал ей:
     -- Поберегите же других, которым может повредить ваша неосторожность.
     Девушка,  прислонясь  лбом  к  стенке  дивана,  старалась  душить  свои
рыдания, но спустя пару минут быстро  откинула голову и, взглянув на Райнера
покрасневшими глазами, сказала:
     -- Выйдите от меня,  сделайте милость! Оставьте  меня со всякими своими
советами и нравоучениями.
     Райнер взял  с  чемодана  свою  шляпу и  стал  молча  надевать  калоши,
стараясь не давать пищи возрастающему раздражению Агаты.
     -- Фразеры  гнусные! --  проговорила она вслух, запирая  на крючок свою
дверь тотчас за Райнеровой спиной. Райнера нимало  не  оскорбили эти обидные
слова: сердце  его  было полно жалости к  несчастной  девушке  и презрения к
людям, желавшим сунуть ее  куда попало  для того  только, чтобы  спустить  с
глаз.
     Райнер понимал, что Агату ничто особенное не тянуло в Польшу, но что ее
склонили к  этому, пользуясь  ее печальным положением.  Он вышел  за  ворота
грязного  двора, постоял несколько минут и пошел, куда  вели его возникавшие
соображения.
     Через час Райнер вошел в комнату Красина, застав гражданина готовящимся
выйти из дома. Они поздоровались.
     --  Красин, перестали ли вы думать, что я шпион? -- спросил ex abruptio
(Напрямик (лат.)) Райнер.
     -- О, конечно, как вам не стыдно и говорить об этом! -- отвечал Красин.
     --  Мне  нужно  во  что  бы  то  ни  стало  видеть  здешнего  комиссара
революционного польского правительства: помогите мне в этом.
     -- Но... позвольте, Райнер... почему вы думаете, что я могу вам  помочь
в этом?
     -- Я это знаю.
     -- Ошибаетесь.
     -- Я это достоверно знаю: # 7 третьего дня виделся с # 11.
     -- Вы хотите идти в восстание?
     -- Да, -- тихо отвечал Райнер.
     Красин подумал и походил по комнате.
     -- Я тоже имею это намерение,  -- сказал он, остановясь перед Райнером,
и начал качаться на  своих высоких каблуках. --  Но,  вы знаете, в  польской
организации можно знать очень многих  ниже  себя, а старше себя только того,
от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации. То есть я мог
бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.
     -- Укажите же мне хоть кого-нибудь, -- упрашивал Райнер.
     --  Не  могу,  батюшка.  Вы напишите,  что  вам нужно, я  поищу  случая
передать; но указать, извините, никого не могу. Сам не знаю.
     Райнер сел к столику и взял четвертку писчей бумаги.
     -- Пишите без излишней  скромности:  если вы будете бояться их, они вам
не поверят.
     Райнер писал: ``Я, швейцарский подданный Вильгельм Райнер, желаю идти в
польское  народное  восстание  и  прошу  дать  мне  возможность  видеться  с
кем-нибудь  из  петербургских  агентов  революционной  организации``.  Засим
следовала полная подпись и полный адрес.
     -- Постараюсь передать, -- сказал Красин.
     На другой день, часу в восьмом вечера, Афимья подала Райнеру  карточку,
на которой было написано:
     ``Коллежский советник  Иван Венедиктович Петровский``.  Райнер попросил
г. Петровского. Это был человек лет тридцати пяти, блондин, с чисто выбритым
благонамеренным   лицом   и   со    всеми    приемами    благонамереннейшего
департаментского начальника отделения. Мундирный фрак, в  котором Петровский
предстал Райнеру, и  анненский  крест  в  петлице усиливали это сходство еще
более.
     -- Я  имею честь видеть господина Райнера? --  начал мягким, вкрадчивым
голосом  Петровский.  Райнер  дал  гостю  надлежащий  ответ,  усадил  его  в
спокойном кресле своего кабинета и спросил, чему он обязан его посещением.
     -- Вашей записочке,  --  отвечал коллежский советник, вынимая из бумага
записку, отданную  Райнером Красину. -- А  вот не  угодно ли  вам будет,  --
продолжал он спустя немного, -- взглянуть на другую бумажку.
     Петровский положил перед Райнером  тонкий  листок  величиною с  листки,
употребляемые  для телеграфических депеш. Это была номинация г.  Петровского
агентом  революционного  правительства.  На левом  углу  бумаги была круглая
голубая печать  Rzadu  Narodowego  (Национального правительства  (польск.)).
Райнер  немного смешался и, торопливо пробежав  бумагу,  взглянул  на двери:
Петровский  смотрел на него совершенно  спокойно. Не  торопясь, он принял из
рук  Райнера его записку  и  вместе с своею номинацией  опять  положил их  в
бумажник.
     -- Я беру вашу записку, чтобы возвратить ее тому, от кого она получена.
     Райнер молча поклонился.
     -- Чем же прикажете служить? -- тихо спросил коллежский советник. -- Вы
ведь не имеете желания идти в восстание: мы  знаем,  что это с вашей стороны
был только  предлог,  чтобы видеть комиссара.  Я  сам  не знаю комиссара, но
уверяю  вас,  что  он  ни  вас, ни  кого принять  не  может. Что вам  угодно
доверить, вы можете, не опасаясь, сообщить мне.
     Это  начало еще  более способствовало Райнерову замешательству,  но  он
оправился и с полною откровенностью рассказал революционному агенту, что под
видом сочувствия польскому  делу им навязывают девушку  в таком положении, в
котором женщина не может скитаться по лесам и болотам, а имеет  всякое право
на человеческое снисхождение.
     -- Если вы отправите ее, -- прибавил Райнер, -- то тысячи людей об этом
будут знать; и это не будет выгодно для вашей репутации.
     -- Совершенно так, совершенно  так, -- подтверждал коллежский советник,
пошевеливая  анненским  крестом. -- Я  был поражен  вчера  этим известием, и
будьте уверены, что эта девица никогда не  будет в восстании.  Ей еще  вчера
послано небольшое вспоможение за беспокойство, которому  она  подверглась, и
вы за нее не беспокойтесь. -- Мы ведь в  людях не нуждаемся, --  сказал он с
снисходительной улыбкой  и,  тотчас  же  приняв  тон благородно  негодующий,
добавил:  -- а это нас  подвели эти благородные русские  друзья  Польши.  --
Конечно, -- начал он после  короткой паузы, --  в нашем  положении  здесь мы
должны молчать и терпеть, но эта почтенная партия может быть уверена, что ее
серьезные занятия не останутся тайною для истории.
     -- Чем вы думаете испугать их! -- с горькой улыбкой проговорил Райнер.
     -- Чем можем.
     -- Что им суд истории, когда они сами уверены, что лгут себе и людям, и
все-таки ничем не стесняются.
     -- Они  полагают,  что  целый свет так  же легко  обманывать,  как  они
обманывают своим социализмом полсотни каких-нибудь юбок.
     Петровский сделал тонкую департаментскую улыбку и сказал:
     -- Да,  на  русской  земле  выросли  социалисты,  достойные  полнейшего
удивления.
     -- Какие ж это социалисты! -- вскричал Райнер.
     -- Ну, фурьеристы.
     -- Это... просто...
     -- Дрянь, -- горячо сорвал Петровский.
     -- Н...нет, игра в лошадки, маскарад,  в котором  интригуют для забавы.
Конечно, они... иногда... пользуются увлечениями...
     -- И все во имя теории! Нет, Бог с ними, и с их умными теориями, и с их
сочувствием. Мы ни  в чем  от  них не нуждаемся и будем очень рады как можно
скорее освободиться  от их внимания. Наше дело,  -- продолжал Петровский, не
сводя  глаз с Райнера,  -- добыть  нашим бедным хлопкам землю, разделить  ее
по-братски, -- и пусть тогда будет народная воля.
     Райнер посмотрел на коллежского советника во все глаза.
     -- Прощайте, господин Райнер, очень рад,  что имел случай познакомиться
с таким благородным человеком, как вы.
     -- Какую вы новую мысль дали мне о польском движении! Я его никогда так
не рассматривал, и, признаюсь, его так никто не рассматривает.
     Коллежский советник улыбнулся и проговорил:
     -- Что ж нам делать! -- и простился с Райнером.
     Петровского, как только он  вышел на улицу, встретил  молодой  человек,
которому  коллежский  советник отдал свой бумажник с  номинациею  и  другими
бумагами.  Тут  же они  обменялись  несколькими  словами  и пошли  в  разные
стороны. У первого угла Петровский  взял извозчика и  велел ехать в немецкий
клуб.

        "Глава шестнадцатая. НЕОЖИДАННЫЙ ОБОРОТ"
     Агата  осталась  в  Петербурге.  С  помощью  денег,  полученных   ею  в
запечатанном конверте через человека, который встретил ее на улице и скрылся
прежде, чем она успела  сломать печать,  бедная девушка  наняла  себе уютную
коморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.
     Она ждала времени своего разрешения  и старалась всячески гнать от себя
всякую мысль о будущем. Райнер пытался отыскать  ее,  чтобы по крайней  мере
утешить обещанием  достать  работу,  но  Агата спряталась так тщательно, что
поиски Райнера остались напрасными.
     В Доме Согласия все шло по-прежнему, только Белоярцев все более заявлял
себя  доступным миру  и