редряге не
принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и
к этому удушью  присоединилась еще новая болезнь, которая очень пугала Егора
Николаевича и отнимала у него последнюю энергию. Он только говорил:
     -- Не ссорьтесь вы, Бога ради не ссорьтесь.
     -- Что ты все сидишь тут, Лиза? -- говорил он в другое время дочери.
     -- Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.
     -- Какие уж оскорбления? Разве мать может оскорбить?
     -- Я думаю, папа.
     -- Чем? чем она тебя может оскорбить?
     -- Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж!  Я ожидаю:
отправляйте.
     -- Полно врать, -- какой там еще смирительный дом?
     -- Я не знаю какой.
     -- Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.
     -- Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.
     -- Э, полно вздор городить!
     Тем  это  и кончилось; но Лиза ни на  волос  не изменила своего  образа
жизни.
     В это время разыгралась известная нам история Розанова.
     Маркиза  и  Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела  к Лизе по
крайней живости своей натуры,  а Романовны  охладели  потому,  что  охладела
маркиза. Но как бы там ни было, а о ``молодом дичке``, как некогда  называли
здесь Лизу, теперь  не было и помина: маркиза устала  от долгой политической
деятельности.
     С  отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей  сократился
решительно  до одного Помады, через которого  шла у Лизы жаркая  переписка и
делались кое-какие дела.
     У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие,
и  заговор   этот  разразился   в  то   время,  когда   мало   способная   к
последовательному преследованию  Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала
сильно желать искреннего примирения с дочерью.
     Шло обыкновенно так, как всегда шло  все в семье Бахаревых и как многое
идет  в  других русских  семьях. Бесповодная или весьма малопричинная  злоба
сменялась  столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою
доходить до самых непонятных размеров.
     Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна
с  совершенно потерянным видом вошла  в комнату Ольги Сергеевны  и доложила,
что Лиза куда-то собирается.
     -- Как собирается? -- спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.
     -- Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.
     Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.
     -- Что это? -- спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.
     -- Ничего-с, -- отвечала спокойно Лиза.
     -- Зачем это ты укладываешься?
     -- Я сегодня уезжаю.
     -- Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?
     -- Увидите.
     --  Ах  ты,  разбойница,  --  прохрипела  мать   и  крикнула:  --  Егор
Николаевич!
     -- Не поднимайте, maman, напрасно шуму, -- проговорила Лиза.
     --  Егор  Николаевич!  --  повторила  еще  громче  Ольга  Сергеевна  и,
покраснев как дурак,  села, сложа на груди руки. Лиза продолжала соображать,
как ей что удобнее разместить по чемодану.
     -- Как же это вы одни поедете, сударыня?
     -- Это  для вас все  равно,  maman. Я у вас жить решительно не могу: вы
меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня  грозили  посадить в
смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.
     -- Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она  не может жить с родителями!
Но я за тебя несу ответственность перед обществом.
     -- Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.
     -- Но я, милостивая государыня,  наконец,  ваша мать! -- вскрикнула  со
стула Ольга Сергеевна. -- Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово
мать: мать отвечает за дочь перед обществом.
     -- Maman, если б вы меня знали...
     -- Где мне понимать такую умницу!
     -- Положим, и так.
     -- Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.
     -- Я этого не говорю.
     --  Еще  бы!  А я понимаю  одно,  что  я  слабая  мать; что  я  с тобою
церемонилась; не умела учить, когда поперек лавки укладывалась.
     --  Прошлого,  maman,  не  воротишь;  но   если  вас   беспокоит   ваша
ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь...
     -- Гм! в чем это вы ручаетесь?
     -- Я потому и сказала, что вы меня не знаете...
     -- Да.
     -- Я неспособна..
     --  Вы только  неспособны  к благодарности, к хорошему вы неспособны; к
остальному ко всему вы очень способны.
     -- Положим, и так, maman.  Я только хочу  успокоить вас, что вы никогда
не будете компрометированы перед обществом.
     -- Как! как я не буду компрометирована? А это что?
     Ольга Сергеевна указала на чемодан.
     -- Это ничего, maman: я  уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть
за меня ни перед кем.
     -- Ах ты, разбойница этакая!  -- прошептала Ольга Сергеевна и порывисто
бросилась к Лизе. Лиза осторожно отвела ее от себя и сказала:
     -- Успокойтесь, maman, успокойтесь.
     -- Вот, вынимай вон вещи.
     По лестнице поднимался Егор Николаевич.
     -- Что это такое? -- спрашивал он.
     -- Вот  вам,  батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох!
ох! воды мне, воды... воддды!
     Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого
припадка ее снесли в спальню, и по дому пошел шепот.
     -- Чтоб я этого не слыхал более! -- строго сказал Лизе отец и вышел.
     -- Папа, я решилась, и меня  ничто не удержит,  -- отвечала  вслед  ему
Лиза.
     -- И слышать не хочу,  -- махнув  рукой, крикнул Бахарев  и ушел в свою
комнату.
     Лиза  окончила  свою работу и села над уложенным чемоданом. Вошла няня.
Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.
     Наконец ударило  одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи
и, одевшись, твердою поступью сошла в залу.
     Егор Николаевич сидел и курил у окна.
     -- Прощайте, папа, -- сказала, подойдя к нему, Лиза. Старик не взглянул
на нее и ничего не ответил.
     Лиза подошла к двери  материной комнаты;  сестра ее не  пустила к Ольге
Сергеевне.
     -- Ну, прощай, -- сказала Лиза сестре.
     Они холодно поцеловались.
     -- Папа, прощайте, я уезжаю, -- сказала Лиза, подойдя снова к отцу.
     -- Иди от меня, -- отвечал старик.
     -- Я  вас  ничем  не  огорчаю,  пана;  я не  могу здесь  жить:  я  хочу
трудиться.
     -- Пошла, пошла от меня.
     Лиза поймала и поцеловала его руку.
     -- Да что это, однако,  за  вздор в самом деле, -- сказал со слезами на
глазах старик. -- Я тебе приказываю...
     Лиза молчала.
     -- Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.
     -- Не могу, папа.
     -- С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?
     -- У меня есть мой диплом и деньги.
     -- Ты врешь! Какие у тебя деньги? Что ты врешь!
     -- У меня есть деньги; я продала мой фермуар.
     -- Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! -- застонала, выходя из
дверей гостиной, Ольга Сергеевна -- Кто смел купить этот фермуар?
     --  Этот  фермуар мой, maman; он  принадлежит мне, и я имела  право его
продать. Его мне подарила тетка Агния.
     -- Фамильная  вещь,  Боже  мой! наша  фамильная вещь!  -- стонала Ольга
Сергеевна.
     Лизе становилось все тяжелее, а часовая стрелка безучастно заползала за
половину двенадцатого.
     -- Прощай, --  сказала Лиза  няне.  Абрамовна  стояла молча, давая Лизе
целовать себя в лицо, но сама ее не целовала.
     -- Оставаться! -- крикнул Егор Николаевич, -- иначе... я велю людям...
     -- Папа, насильно  вы  можете  приказать  делать со мною  все,  что вам
угодно, но  я здесь  не останусь, -- отвечала,  сохраняя всю свою твердость,
Лиза.
     -- Мы поедем в деревню.
     -- Туда я вовсе ни за что не поеду.
     -- Как не поедешь? Я тебе велю.
     --  Связанную  меня  можете  везти всюду, но добровольно  я  не  поеду.
Прощайте, папа.
     Лиза опять подошла к отцу, но старик отвернул от нее руку.
     -- Варварка! варварка! убийца! -- вскрикнула, падая, Ольга Сергеевна.
     Лиза,  бледная  как смерть, повернула к двери. Мимоходом  она  еще  раз
обняла  и  поцеловала  Абрамовну.  Старуха  вынула  из-под   шейного  платка
припасенный  ею  на  этот случай небольшой образочек  в  серебряной  ризе  и
подняла его над Лизой.
     -- Дай сюда образ! -- крикнул, сорвавшись с  места, Егор Николаевич. --
Дай я благословлю Лизавету Егоровну, -- и, выдернув из рук старухи икону, он
поднял ее над головой своею против Лизы и сказал:
     -- Именем  всемогущего  Бога да будешь  ты от меня  проклята, проклята,
проклята; будь проклята в сей и в будущей жизни.
     С этими словами старик уронил образ и упал на первый стул.
     Лиза зажала уши и выбежала за двери.
     Минут  десять в зале  была такая тишина, такое мертвое  молчание,  что,
казалось, будто все лица этой  живой  картины окаменели и так будут стоять в
этой комнате  до скончания века.  По  полу  только раздавались чокающие шаги
бродившей левретки.
     Наконец Егор Николаевич поднял голову и крикнул:
     -- Лошадь, скорее лошадь.
     Через  десять минут  он почти  вскачь  несся к  петербургской  железной
дороге. При повороте на площадь старик услышал свисток.
     -- Гони! -- крикнул он кучеру. Лошадь понеслась вскачь.
     Егор Николаевич бросился на  крыльцо вокзала. В эту же минуту раздалось
мерное пыхтенье  локомотива,  и из  дебаркадера выскочило и понеслось густое
облако серого пара.
     Поезд ушел.
     Егор  Николаевич схватился  руками  за  перила и  закачался.  Мимо  его
проходили люди, жандармы,  носильщики, -- он все стоял, и  в  глазах  у  нею
мутилось. Наконец мимо его прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не
видал, а Помада, увидя его, свернул в сторону и быстро скрылся.
     ``Воротить!`` -- хотелось крикнуть Егору Николаевичу, но он понял,  что
это  будет бесполезно,  и тут только вспомнил, что он  даже  не знает,  куда
поехала Лиза.  Ее никто  не спросил  об этом:  кажется,  все думали, что она
только пугает их.
     Из  оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал  один
Помада, но о  нем в это время в целом доме никто не вспомнил, а сам он никак
не желал туда показываться.


        "Глава тридцатая. НОЧЬ В МОСКВЕ, НОЧЬ НАД РЕКОЙ САВАНКОЙ И НОЧЬ В "ИТАЛИИ""

        "1"
     Я видел мать, только что проводившую  в  рекруты единственного сына,  и
видел кошку, возвращавшуюся в дом хозяина, закинувшего ее котят.
     Мой дед был птичный охотник. Я спал у него в большой низенькой комнате,
где  висели соловьи. Наши соловьи признаются лучшими в целой России. Соловьи
других мест не умеют так  хорошо петь о  любви, о разлуке, обо всем,  о  чем
сложена  соловьиная  песня. Комната, в которой я  спал с соловьями, выходила
окнами в старый  плодовитый  сад, заросший густым вишенником, крыжовником  и
смородиною.
     В хорошие ночи я спал в этой комнате с открытыми окнами, и в одну такую
ночь  в  этой комнате произошел  бунт, имевший весьма печальные последствия.
Один  соловей  проснулся, ударился о  зеленый  коленкоровый  подбой клетки и
затем начал  неистово метаться. За одним  поднялись все, и начался бунт. Дед
был в ужасе.
     -- Ему приснилось, что он на воле, и он умрет от этого, -- говорил дед,
указывая на клетку начавшего бунт соловья.
     Птицы нещадно метались, и к утру три из них были мертвы. Я смотрел, как
околевал  соловей,  которому  приснилось,  что  он  может  лететь,  куда ему
хочется.  Он  не  мог  держаться на жердочке,  и  его  круглые черные глазки
беспрестанно закрывались, но он  будил сам себя и до последнего зевка дергал
ослабевшими крыльями.
     У красивой,  сильной львицы, сидящей в Jardin des plantes (Ботаническом
саду  (фр.)) в Париже, раннею  весною  прошлого  года родился  львенок. Я не
знаю, как его взяли от матери, но  я его увидел первый раз, должно быть, так
в  конце февраля; он тогда  лежал  на крылечке большой галереи и грелся. Это
была красивая грациозная крошка, и перед  нею стояла куча  всякого  народа и
особенно женщин. Львенок был привязан только на тоненькой цепочке и, катаясь
по крылечку, обтирал свою мордочку бархатною лапкою, за которую ею тормошили
хорошенькие лапочки парижских львиц в лайковых перчатках.
     Это было запрещено, и это всем очень нравилось.
     Одна маленькая  ручка очень надоела  львенку, и он тряхнул  головенкою,
издал короткий звук, на который тотчас же раздался страшный рев.
     В ту же минуту несколько служителей бросились к  наружной части галереи
и  заставили  отделение  львицы  широкими черными  досками,  а сзади  в этом
отделении  послышались  скрип  и  стук железной кочерги по железным полосам.
Вскоре неистовый рев сменило тихое, глухое рычание.
     Я дождался, пока снова  отняли  доски от клетки львицы. Львица казалась
спокойною. Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув голову к лапам; она
только  вздыхала и,  не двигаясь ни одним  членом,  тревожно бросала во  все
стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаяния.
     Львенка   увели  с   крыльца,  и  толпа,   напутствуемая  энергическими
замечаниями служителей, разошлась. Перед галереей проходил служитель в синей
куртке и робеспьеровском колпаке из красного сукна.  Этот человек по виду не
был так сердит, как его товарищи, и я подошел к нему.
     -- Monsieur (Сударь (фр.)), -- спросил я, -- сделайте милость, скажите,
что это сделалось с львицей?
     -- Тiens?  -- отвечал француз,  -- elle reve qu'elle est libre (А?.. ей
грезится, что она свободна (фр.)).
     Я  еще  подошел  к  клетке и  долго смотрел  сквозь  железные  полосы в
страшные глаза  львицы. Она хотела защитить свое дитя, и, поняв, что это для
нее невозможно, она была велика в своем грозном молчании.
     Егор  Николаевич Бахарев  теперь  как-то  напоминал собою всех: и мать,
проводившую сына  в рекруты, и кошку, возвращающуюся после поиска утопленных
котят,  и соловья, вспомнившего о минувших днях короткого счастия, и львицу,
смирившуюся в железной клетке.
     Возвратясь домой, он все молчал. До самого вечера он ни с кем не сказал
ни слова.
     -- Что с тобою, Егор Николаевич? -- спрашивала его Ольга Сергеевна.
     Он  только махал рукою. Не грозно махал, а как-то  так, что, мол, ``сил
моих нет: отвяжитесь от меня ради Создателя``.
     В сумерки он прилег на диване в гостиной и задремал.
     -- Тсс! --  командовала по  задним  комнатам  Абрамовна.  -- Успокоился
барин, не шумите.
     Барин, точно,  чуть  не  успокоился.  Когда  Ольга  Сергеевна пришла со
свечою, чтобы побудить  его к чаю,  он лежал с открытыми глазами, давал знак
одною  рукою  и лепетал  какой-то совершенно непонятный вздор  заплетающимся
языком.
     В доме начался  ад.  Людей  разослали за докторами. Ольга Сергеевна  то
выла,  то обмирала, то  целовала мужнины руки,  согревая их  своим дыханием.
Остальные все зауряд потеряли головы и суетились. По дому только  слышалось:
``барина в гостиной паралич ударил``, ``переставляется барин``.
     Каждый  посланец нашел  по  доктору,  и  через  час Егора  Николаевича,
выдержавшего лошадиное кровопускание, отнесли в его спальню. К полуночи один
доктор заехал еще  раз навестить больного; посмотрел на часы, пощупал пульс,
велел аккуратно переменять компрессы на голову и уехал.
     Старик тяжело дышал и не смотрел глазами.
     С Ольгой Сергеевной в гостиной  поминутно делались дурноты; ее обтирали
одеколоном и давали нюхать спирт. Софи ходила скорыми шагами и ломала руки.
     К трем часам Бахареву не было лучше, ни крошечки лучше.
     Абрамовна вышла из  его комнаты с белым салатником,  в  котором растаял
весь лед,  приготовленный  для  компрессов. Возвращаясь с новым льдом  через
гостиную, она подошла к столу  и задула  догоравшую свечу. Свет был здесь не
нужен.   Он  только  мог  мешать  крепкому   сну  Ольги  Сергеевны  и  Софи,
приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.
     Абрамовна опять уселась у  изголовья больного и опять принялась за свою
фельдшерскую работу.
     Старческая кожа  была  не  довольно  чутка к  температурным изменениям.
Абрамовна  положила  один  очень  холодный  компресс,  от  которого  больной
поморщился и, открыв глаза, остановил их на старухе.
     -- Что, батюшка? -- прошептала с ласковым участием Абрамовна.
     Больной только тяжко дышал.
     -- Трудно тебе? -- спросила она,  продолжая глядеть в те же глаза через
полчаса. Старик кивнул головою: дескать ``трудно``.
     --  Где  она?  --  пролепетал  он  через  несколько минут,  однако  так
невнятно, что ничего нельзя было разобрать.
     -- Что, батюшка, говоришь? -- спросила Абрамовна.
     -- Где она? -- с большим напряжением и расстановкою произнес явственнее
Бахарев.
     -- Кто, родной мой? О ком ты спрашиваешь?
     --  О  Лизе,  --  с  тем  же  усилием  и  расстановкою  выговорил  Егор
Николаевич.
     Старуха хотела отмолчаться и стала выжимать смоченный компресс.
     -- Она умерла? -- устремив глаза, спрашивал Бахарев.
     -- Нет, батюшка,  Христос, царь небесный, с  нею: она жива. Уехала. Вы,
батюшка, успокойтесь; она вернется. Не тревожь себя, родной, понапрасну.
     -- У-е-х-а-л... -- опять совсем уже невнятно прошептал больной.
     Он как  будто  впал в  забытье;  но через  четверть часа  опять  широко
раскрыл глаза и скоро-скоро, как бы боясь, что ему не будет  время высказать
свое слово, залепетал:
     -- Я полковник,  я старик, я израненный старик. Меня  все  знают... мои
ордена...  мои раны... она дочь моя...  Где она? Где о-н-а?  -- произнес он,
тупея до совершенной невнятности. -- О-д-н-а!.. р-а-з-в-р-а-т... Разбойники!
Не обижайте меня; отдайте мне мою дочь, -- выговорил  он вдруг с усилием, но
довольно твердо и заплакал.
     Серый свет зарождающегося утра заглянул из-за  спущенных штор в комнату
больного,  но  был  еще  слишком слаб  и робок  для того,  чтобы  сконфузить
мигавшую  под  зеленым  абажуром свечу.  Бахарев  снова  лежал  спокойно,  а
Абрамовна, опершись рукою о кресло, тихо, усыпляющим тоном, ворчала ему:
     -- Иная, батюшка, и при отце с матерью живет, да ведет себя так, что за
стыд головушка гинет, а другая  и сама по  себе, да чиста и  перед  людьми и
перед Господом. На это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.
     -- Ты по-ез-жай, -- прошептал старик.
     Старуха промолчала.
     -- Возь-ми де-нег и по-ез-жай, -- повторял больной.
     -- Хорошо, сударь, поеду.
     -- Ддда, поезжай... а куда?
     Старуха зачесала головной платок.
     -- К-у-д-а? -- повторил больной.
     Старуха  пожала плечами и  пошла потушить свечу. Тяжелая ночь прошла, и
наступило еще более тяжелое утро.
     Недавно публика любовалась картинкою,  помещенною в одном из остроумных
сатирических изданий. Рисунок изображал отца, у которого дочь ушла. Отец был
изображен на этом рисунке с ослиными ушами. Мы сомневаемся, что художник сам
видел  когда-нибудь  отца, у которого ушла  дочь.  Художественная правда  не
позволила бы заглушить себя  гражданской тенденции и заставила бы его, кроме
ослиных ушей, увидать и отцовское сердце.
        "2"
     Во  флигеле Гловацких  ничего нельзя  было  узнать.  Комнаты были  ярко
освещены и набиты различными гостями; под окнами стояла и мерзла толпа мещан
и  мещанок,  кабинет  Петра Лукича вовсе  исчез  из  дома,  а  к девственной
кроватке Женни была смело и твердо приставлена другая кровать.
     Полтора  часа   назад   Женни   перевенчали  с   Николаем  Степановичем
Вязмитиновым, занявшим  должность штатного смотрителя  вместо  Петра Лукича,
который выслужил полный пансион и получил отставку.
     Сегодня в четыре  часа после  обеда  Петр Лукич отправил в дом покойной
жены  свой  ветхий  гардероб и книги. Сегодня же он проведет первую ночь вне
училищного  флигеля,  уступая  новому  смотрителю  вместе  с местом  и  свою
радость, свою красавицу Женни.
     Между  гостями,  наполняющими флигель уе