Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
ее как матери
и, наконец, как патриотки и гражданки.
Райнер весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский все более и
более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские
места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого
офицера бывших войск польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость
женского участия во всяком прогрессивном движении страны.
-- Да, у нас есть женщины, -- у нас была Марфа Посадница новгородская!
-- воскликнул Арапов.
-- А что было, то не есть и не пишется в реестр, -- ответил
Ярошиньский.
Между тем со стола убрали тарелки, и оставалось одно вино.
-- Цели Марфы Посадницы узки, -- крикнул Бычков. -- Что ж, она стояла
за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? --
фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть
факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде
всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не
может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она
делается собственностью другого?
Розанов улыбнулся и сказал:
-- Это напоминает старый анекдот из римского права: когда яблоко
становится собственностью человека: когда он его сорвал, когда съел или еще
позже?
-- Что нам ваше римское право! -- еще пренебрежительнее крикнул Бычков.
-- У нас свое право. Наша правда по закону свята, принесли ту правду наши
деды через три реки на нашу землю.
-- У нас такое право: запер покрепче в коробью, так вот и мое, --
произнес Завулонов.
-- Мы брак долой.
-- Так зачем же наши женщины замуж идут? -- спросил Ярошиньский.
-- Оттого, что еще неурядица пока во всем стоит; а устроим общественное
воспитание детей, и будут свободные отношения.
-- Маткам шкода будет детей покидать.
-- Это вздор: родительская любовь предрассудок -- и только. Связь есть
потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях
общества. Отца и матери, в известном смысле слова, ведь нет же в
естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.
У Райнера набежали на глаза слезы, и он, выйдя из-за стола, прислонился
лбом к окну в гостиной.
-- У женщины, с которой я живу, есть ребенок, но что это до меня
касается?..
Становилось уже не одному Райнеру гадко.
Ярошиньский встал, взял из-за угла очень хорошую гитару Рациборского и,
сыграв несколько аккордов, запел:
Kwarta da polkwarty,
To poltory kwarty,
A jeszcze polkwarty,
To bedzie dwie qwarty.
O la! o la!
To bedzie dwie qwarty.
(Кварта и полкварты --
Полторы кварты, .
А еще полкварты --
Будет две кварты.
О ля! о ля!
Будет две кварты (польск.))
Белоярцев и Завулонов вполголоса попробовали подтянуть refrain (Припев
(фр.)).
Ярошиньский сыграл маленькую вариацийку и продолжал:
Terazniejsze chlopcy,
To co wietrzne mlyny,
Lataja od iednei
Do drugiej dziewczyny.
O la! o la!
Do drugiej dziewczyny.
(Нынешние хлопцы,
Как ветряные мельницы,
Летают от одной
До другой девчины.
О ля! о ля!
До другой девчины (польск.))
Белоярцев и Завулонов хватили:
О ля! о ля!
До другой девчины.
Песенка пропета.
Ярошиньский заиграл другую и запел;
Wypil Kuba,
Do Jakoba,
Pawel do Michala
Cupu, lupy
Lupu, cupu,
Kompanja cala.
(Выпил Куба
За здоровье Якова,
Павел за Михаила.
Цупу, лупу,
Лупу, цупу,
Вот и целая компания (польск.))
-- Нуте, российскую, -- попросил Ярошиньский. Белоярцев взял гитару и
заиграл ``Ночь осеннюю``. Спели хором.
-- Вот еще, як это поется: ``Ты помнишь ли, товарищ славы бранной!`` --
спросил Ярошиньский.
-- Э, нет, черт с ними, эти патриотические гимны! -- возразил
опьяневший Бычков и запел, пародируя известную арию из оперы Глинки:
Славься, свобода и честный наш труд!
-- О, сильные эти российские спевы! Поментаю, як их поют на Волге, --
проговорил Ярошиньский.
Гитара заныла, застонала в руках Белоярцева каким-то широким,
разметистым стоном, а Завулонов, зажав рукою ухо, запел:
Эх, что ж вы, ребята, призауныли;
Иль у вас, робята, денег нету?
Арапов и Бычков были вне себя от восторга. Арапов мычал, а Бычков
выбивал такт и при последних стихах запел вразлад:
Разводите, братцы, огнь пожарчее,
Кладите в огонь вы мого дядю с теткой.
Тут-то дядя скажет: ``денег много``!
А тетушка скажет: ``сметы нету``.
У Бычкова даже рот до ушей растянулся от удовольствия, возбужденного
словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало
морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и
загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи.
Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили
мало; Слободзиньский пил, но молчал, а Розанов почти ничего не пил. У него
все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки. Белоярцев начал
скоромить. Он сделал гримасу и запел несколько в нос солдатским отхватом:
Ты куды, куды, еж, ползешь?
Ты куды, куды, собачий сын, идешь?
Я иду, иду на барский двор,
К Акулини Степановне,
К Лизавети Богдановне.
-- ``Стук, стук у ворот``, -- произнес театрально Завулонов.
-- ``Кто там?`` -- спросил Белоярцев.
Завулонов отвечал:
-- ``Еж``.
-- ``Куда, еж, ползешь?``
-- ``Попить, погулять, с красными девушками поиграть``.
-- ``Много ли денег несешь?``
-- ``Грош``
-- ``Ступай к черту, не гож``.
Пьяный хор подхватил припевом, в котором ``еж`` жаловался на жестокость
красных девушек, старух и молодушек. То была такая грязь, такое сало, такой
цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошел
к Райнеру.
Через несколько минут к ним подошел Ярошиньский.
-- Какое знание народности! -- сказал он по-французски, восхищаясь
удалью певцов.
-- Только на что оно употребляется, это знание, -- ответил Розанов.
-- Ну, молодежь... Что ее осуждать строго, -- проговорил снисходительно
Ярошиньский.
А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили.
Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие
комбинации и, наконец, остановясь на одной из таких пошлых и совершенно
нелепых комбинаций, разделились на голоса. Одни утверждали, что да, а
другие, что нет.
На сцене было имя маркизы: Розанов, Ярошиньский и Райнер это хорошо
слышали.
-- Что там спорить, -- воскликнул Белоярцев: -- дело всем известное,
коли про то уж песня поется; из песни слова не выкинешь, -- и, дернув рукою
по струнам гитары, Белоярцев запел в голос ``Ивушки``:
Ты Баралиха, Баралиха,
Шальная голова,
Что ж ты, Баралиха,
Невесела сидишь?
-- Что ж ты, Баралиха,
Невесела сидишь?
подхватывал хор и, продолжая пародию, пропел подлейшее предположение о
причинах невеселого сиденья ``Баралихи``.
Розанов пожал плечами и сказал:
-- Это уж из рук вон подло.
Но Райнер совсем не совладел собой. Бледный, дрожа всем телом, со
слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошел в залу и сказал:
-- Господа, объявляю вам, что это низость.
-- Что такое? -- спросили остановившиеся певцы.
-- Низость, это низость -- ходить в дом к честной женщине и петь на ее
счет такие гнусные песни. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за нее каждому,
кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово.
Вмешательством Розанова, Ярошиньского и Рациборского сцена эта
прекращена без дальнейших последствий. Райнера увели в спальню Рациборского;
веселой компании откупорили новую бутылку. Но у певцов уже не заваривалось
новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали было
запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это
не удавалось, и они стали собираться домой. Только не могли никак уговорить
идти Барилочку и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них здесь
еще дело. Бычков, Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и Завулонов стали
прощаться.
-- Вы не сердитесь, Райнер, -- увещательно сказал Белоярцев.
-- Я и не сердился, -- отвечал тот вежливо.
-- То-то, это ведь смешно.
-- Ну, это мое дело, -- проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку
из руки Белоярцева. Переходя через залу, компания застала Арапова и
Барилочку за музыкальными занятиями.Барилочка щипал без толку гитару и пел:
Попереду иде Согайдачный,
Що проминяв жинку
На тютюн да люльку,
Необачный.
А Арапов дурел:
Славься, свобода и честный наш труд!
Как их ни звали, чем ни соблазняли ``в ночной тишине``, -- ``дело
есть``, -- отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям,
задувал:
Славься, свобода и честный наш труд!
А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел:
Эй, вирныся, Согайдачный,
Возьми свою женку,
Подай мою люльку,
Необачный.
Бычков пошел просить Розанова, чтобы он взял Арапова. Когда он вошел в
спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались.
-- Вот то-то я и мувю, -- говорил Ярошиньский, держа в своей руке руку
Розанова.
-- Да. Надо ждать; все же теперь не то, что было. ``Сила есть и в
терпенье``. Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под
страдания.
-- Так, так, -- утверждал Ярошиньский.
-- По крайней мере верно, что задача не в том, чтобы мстить, -- тихо
сказал Райнер.
-- Народ и не помышляет ни о каких революциях.
-- Так, так, -- хлопы всегда хлопы.
-- Нет, не то, а они благодарны теперь, -- вот что.
-- Так, так, -- опять подтвердил Ярошиньский, -- як это от разу видать,
что пан Розанов знает свою краину.
-- К черту этакое знание! -- крикнул Бычков. -- Народ нужно знать по
его духу, а в вицмундире его не узнают.
Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку.
-- Ой, шкода людей, шкода таких отважных людей, як вы, -- говорил
Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. -- Цалый край еще дикий.
-- Мы на то идем, -- отвечал Бычков. -- Отомстим за вековое порабощение
и ляжем.
-- Жалую вас, вельми жалую.
-- На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польем ее
кровью, -- яростно сказал Бычков и захохотал.
Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.
Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.
-- Я мыслю, я мыслю, -- это як мой племянник. Як не выгонит, так я
поседю еще дней кильки. Do jutra (До завтра (польск.)), -- сказал он,
прощаясь с Слободзиньским.
-- Do jutra, -- ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя,
вышла на улицу.
У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и
Арапова ехать провести повеселее ночку. Розанов наотрез отказался, а Райнера
и не просили.
-- Отчего вы не едете? -- приставал Арапов к Розанову.
-- Полноте, у меня семья есть.
-- Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть
жена и дети, да ведь едут же.
-- А я не поеду -- устал и завтра буду работать.
Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже
поехал. По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:
Мени с жинкою не возыться,
А тютюн да люлька
Казаку в дорози
Знадобится.
Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к
Розанову, в кабинет Нечая.
"Глава пятая. ПАТЕР РОДЕН И АББАТ Д'ЕГРИНЬИ"
Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского,
Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал,
гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина. Ласковое и
внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был
серьезен и сух. Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому
на кучу пепла и сора, сказал:
-- Велите убрать эту мерзость.
Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в
рабочую. Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой
комнаты.
-- Войдите, -- отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.
Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого
офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий
сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие
волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому
огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под
бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко
выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие
бледные губы -- о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с
ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами -- о сильном уме
и искушенном тяжелыми опытами прошлом.
Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет
длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до
этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен
артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.
Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул
было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:
-- Здесь уже заперто.
Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.
-- Велите ложиться спать лакею, -- сказал Ярошиньский, продолжая быстро
ходить по комнате и смотря в пол.
-- Михаль! ложись спать, -- крикнул по-польски Рациборский в фальшивый
отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе,
стал снова у печки.
С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.
Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее
распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову
и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно
интересен: его длинная черная фигура с широко раздувающимися длинными полами
тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а
мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру
еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на
своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.
Рациборский стоял молча. Столовые часы методически прозвонили три раза.
-- Это все, что я видел? -- спросил незнакомец, продолжая ходить и
смотреть на свои опущенные к коленям руки.
-- Это все, пан каноник, -- отвечал тихо, но с достоинством
Рациборский.
-- Странно.
-- Это так есть.
Опять началось долгое молчание.
-- И другого ничего?
-- Ксендз каноник может мне верить.
-- Я верю, -- отвечал каноник и после долгой паузы сказал: -- Я желаю,
чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.
-- Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.
-- Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?
-- Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.
-- В этих родах скажите: они все разно мыслят.
-- Таковы все; у них что ни человек, то партия.
По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.
-- Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему
пристанут.
Каноник опять походил и добавил:
-- Арапов и рыжий весьма удобные люди.
-- Фразеры.
-- А что вам до этого? -- сказал каноник, остановясь и быстро вскинув
голову.
-- С ними ничего нельзя сделать.
-- Отчего?
-- Пустые люди: всех выдадут и все испортят.
-- А вам что за дело?
-- Общество очень скоро поймет их.
-- А пока поймет?
-- Они попадутся.
-- А вам что за дело?
-- И перегубят других.
-- Вам что за дело? Что вам за дело? -- спрашивал с ударением каноник.
Рациборский молчал.
-- Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны.
-- Я прошу позволения...
-- Вы должны слушать, молчать.
-- Ксендз каноник Кракувка! -- вспыльчиво вскрикнул Рациборский.
-- Что, пан поручик московской службы? -- с презрительной гримасой
произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.
Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу и, сделав шаг на
середину комнаты, спокойно сказал:
-- Я прошу извинения.
-- Прощения, а не извинения, -- сухо заметил каноник, не обращая
никакого внимания на Рациборского.
-- Я прошу прощения, -- выговорил молодой человек.
Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.
-- Принесите мне стакан воды с сиропом, -- проговорил он через
несколько минут.
Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул
карандашом в своем бумажнике.
-- Вы дурно действовали, -- начал Кракувка, выпив воды и поставив
стакан на стол.
-- Здесь ничего нельзя делать.
-- Неправда; дураков можно заставлять плясать, как кукол. Зачем они у
вас собираются?
-- Они любят сходиться.
-- Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас?
-- Им кажется, что они делают революцию.
-- Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего
не делают -- это ваша вина.
-- Ксендз каноник многого от меня требует.
-- Многого? -- с презрением спросил Кракувка. -- Они бредят коммунизмом
своего народа, да?
-- Да.
-- Так я им завтра дам, что делать, -- сказал с придыханием Кракувка.
-- Но и это не все; лучшие, умнейшие из них не пойдут на это.
-- А зачем вам лучшие? Зачем вам этот лекарь?
-- Мне его рекомендовал Арапов.
-- Это очень глупо: он только может мешать.
-- Он знает страну.
-- Надо держать крепче тех, которые меньше знают. У вас есть Арапов,
рыжий, этот Пархоменко и капитан, да Райнер, -- помилуйте, чего ж вам? А что
эти Белоярцев и Завулонов?
-- Трусы.
-- Совсем трусы?
-- Совсем трусы и не глупы.
-- Гм! Ну, этих можно бросить, а тех можно употребить в дело. При
первой возможности, при первом случае пустить их. Каждый дурак имеет себе
подобных.
-- Райнер не дурак.
-- Энтузиаст и неоплатоник, -- это все равно, что и дурак: материал
лепкий.
-- Розанов тоже умен.
-- Одолжить его. В чем он нуждается?
-- Он ищет места.
-- Дать ему место. Послезавтра вышли мне в Петербург его бумаги, -- и
он может пригодиться. Ваше дело, чтоб он только знал, что он нам обязан. А
что это за маркиза?
-- Женщина очень пылкая и благородная.
-- А, это прекрасно.
-- Она ``белая``.
-- Это все равно.
-- Она ни к чему не годна: только суетится.
-- Надо ее уверить, что она действует.
-- Она это и так думает.
-- И прекрасно. Спутать их как можно больше.
-- Ксендз каноник...
-- Пан поручик!
-- Между ними есть честнейшие люди. Я не смею возражать ничего против
всех, но Розанова, Райнера и маркизу... за что же их? Они еще могут
пригодиться.
-- Кому? кому? -- опять с придыханием спросил каноник. -- Этой шизме вы
бережете людей. Ей вы их сберегаете?
-- Я не могу не уважать человеческих достоинс