и раскольники,  и  помещики,  и
крестьяне.  Одни  пусть  подписывают  коллективную  бумагу,  другие  требуют
свободы, третьи земли... понимаешь?
     -- Понимаю, землю-то требовать будут мужики?
     -- Ну да.
     --  От  тех   самых  помещиков,  которых  нужно   склонять  подписывать
коллективную бумагу?
     -- Ну да, ну да, разумеется. Неужто ты не понимаешь?
     -- Нет, теперь я понимаю: я это только сначала.
     --  А  вот  ведь  я  помню,  как  вы  с  доктором утверждали, что  этот
Пархоменко глуп.
     -- Да, это правда.
     -- А видишь, какой он человек.
     -- Да.
     -- Как ты думаешь: доктору сообщить? -- шепотом спросил Зарницын.
     -- На что путать лишних людей!
     -- И то правда.
     Приятели  расстались.  Тотчас по  уходе Зарницына Вязмитинов  оделся и,
идучи в училище, зашел к доктору,  с  которым они  поговорили в кабинете, и,
расставаясь, Вязмитинов сказал:
     -- Смотрите же,  Дмитрий Петрович,  держите себя  так  же, как я, будто
ничего знать не знаем, ведать не ведаем.
     -- Добре, -- отвечал доктор.
     -- Да Помаду надрессируйте.
     -- Добре, добре, -- опять отвечал, запирая двери, доктор.
     Вечером Вязмитинов писал очень длинное письмо, в котором, между прочим,
было следующее место:  ``Вы, я  полагаю, сами  согласитесь,  что мы и с вами
вели себя слишком легкомысленно, позволив себе обещать вам свое содействие в
деле столь щекотливом. Будем говорить откровенно. За личность вашу нам никто
и ничто не ручается. Лицо, с которым вы,  по вашим словам, были так  близки,
-- не снабдило  вас ни  одной рекомендательной  строчкой,  а в  уполномочии,
данном  вами такому человеку, как П-ко, мы не можем не видеть или крайнейшей
бестактности и недальновидности, или просто  плана  гораздо  худшего. Вы нас
извините, мы не  подозреваем вас в  злонамеренности. Спаси  нас Боже! Мы вам
верим,  но  служить  делу,  начинаемому  по вашей  инициативе, с  такими еще
сотрудниками, мы не можем. Нам нужны старые люди; без них ничего в этом роде
не сделаешь, а они прежде всего недоверчивы.
     Письмо полковника Стопаненки для нас  достаточное  ручательство, а  для
них оно ничего не значит. Без их же  участия делу не быть. При связях Роз-ва
мы  еще надеялись все кое-как подготовить исподволь  и  незаметно но теперь,
когда вашему политическому  другу  вздумалось  вверить наши планы людям,  на
скромность  и  выдержанность  которых  мы не рассчитываем,  нам  не остается
ничего  более,  как  жалеть  об  этой   ошибке  и  посоветовать  вам  искать
какие-нибудь другие средства для заявления  умеренных желаний, которым будет
сочувствовать вся страна.
     Смею  надеяться, что  это  не испортит  наших  добрых отношений  друг к
другу.
     Ваш N.В.``
     Письмо это было вложено  в книгу,  зашитую в холст  и переданную  через
приказчиков Никона Родионовича  его московскому поверенному,  который должен
был собственноручно вручить эту  посылку иностранцу Райнеру,  проживающему в
доме купчихи Козодавлевой, вблизи Лефортовского дворца.

        "Глава тридцатая. HALF-YEARLY REVIEW (Обозрение за полугодие (англ.))."

     Бахаревская придворная швея  Неонила Семеновна, сидя  у открытого окна,
пела:

     Прошло лето, прошла осень,
     Прошла теплая весна,
     Наступило злое время,
     То холодная зима.
     Песня на этот раз выражала действительно то, что прошло и что наступило
в природе.
     Тонкие  паутины  плелись  по  темнеющему  жнивью,  по  лиловым   мохрам
репейника проступала  почтенная седина, дикие  утки  сторожко смотрели, тихо
двигаясь зарями  по  сонному пруду,  и резвая  стрекоза, пропев свою веселую
пору,  безнадежно  ползла,   скользя  и   обрываясь  с  каждого   скошенного
стебелечка,  а  по  небу  низко-низко  тащились  разорванные  полы  широкого
шлафора, в котором разгуливал северный волшебник, ожидая, пока ему позволено
будет раскрыть старые мехи с холодным  ветром и развязать заиндевевший мешок
с белоснежной зимой.
     Две поры года прошли для некоторых из наших знакомых не бесследно, и мы
в коротких  словах опишем, что с кем случилось в  это время. Бахаревы вскоре
после святой недели всей семьей  переехали из города в  деревню, а Гловацкие
жили, по обыкновению, безвыездно в своем домике.
     Женни  оставалась тем,  чем она была постоянно. Она  только  с  большим
трудом перенесла известие,  что  брат  Ипполит,  которого  и  она и  отец  с
нетерпением ожидали  к каникулам, арестован  и попал  под следствие по  делу
студентов, расправившихся собственным судом с некоторым барином, оскорбившим
одного из их товарищей. Это обстоятельство было  страшным ударом для старика
Гловацкого. Для Женни это было еще тяжелее, ибо она страдала и за брата и за
отца, терзания  которого ей не  давали ни минуты покоя. Но, несмотря на  все
это, она крепилась и всячески старалась утешить страдающего старика.
     Вязмитинов  беспрестанно  писал  ко  всем своим прежним университетским
приятелям,  прося их  разъяснить Ипполитово дело  и  следить за  его  ходом.
Ответы  приходили  редко  и далеко не  удовлетворительные, а старик  и Женни
дорожили  каждым  словом,  касающимся арестанта.  Самым  радостным  из  всех
известий, вымоленных  Вязмитиновым во  время этой томительной  тревоги,  был
слух,  что дело ожидает прибытия сильного лица, в благодушие и мягкосердечие
которого крепко веровали.
     Ни старик, ни  Женни,  ни  Вязмитинов  не осуждали Ипполита,  но сильно
скорбели об ожидавшей его участи.  Зарницын потирал от радости руки и  горой
стоял за Ипполита.
     -- Молодец!  молодец!  -- говорил  он.  -- Время слов  кончается,  надо
действовать  и   действовать.   Да,  надо   действовать,   надо.  Век  жертв
очистительных просит; жертв век просит!
     Старик и Женни не  возражали, они  чувствовали только неутешную скорбь.
Доктора это обстоятельство  тоже  сильно  поразило.  Другое  дело слышать об
известном положении человека, которого  мы лично не  знали, и совсем другое,
когда  в  этом  положении представляется нам человек близкий,  да еще  столь
молодой, что привычка все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору
было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к  этому делу весьма
спокойно.
     -- Что ж делать! -- сказала она, выслушав первый  раз отчаянный рассказ
Женни. -- Береги  отца, вот все, что ты можешь сделать, а горем уж ничему не
поможешь.
     Возвратясь  в деревню с семьею после непродолжительного житья в городе,
Лиза  опять   изменилась.  Ее  глаза  совсем  выздоровели;  она   теперь  не
раздражалась,  не  сердилась  и  даже  много  меньше  читала,  но,   видимо,
сосредоточилась  в себе  и не то  чтобы примирилась со всем ее окружающим, а
как бы  не  замечала его вовсе.  В  Лизе обнаружился  тонкий житейский такт,
которого до сих пор  не было. Свои холодные, даже  презрительные отношения к
ежедневным  хлопотам  и интересам  всех окружающих ее людей  она выдерживала
ровно, с  невозмутимым  спокойствием,  никому ни в чем  не попереча,  никого
ничем не  задирая. Ольга Сергеевна находила, что Лиза  упрыгалась и начинает
браться  за  ум.  Сестры  тоже  были  ею   очень  довольны.  Она  равнодушно
выслушивала  все их заявления, ни в  чем почти не  возражала и давала на все
самые терпимые ответы.  К отцу Лиза была очень нежна и внимательна, к  Женни
тоже. Но как  ни спокойна была собственная натура Женни, ее не удовлетворяла
спокойная внимательность  Лизы. Она  ничего от  нее  не требовала, старалась
избегать  всяких рассуждений о  ней,  но чуяла  сердцем,  что  происходит  в
подруге, и нимало не радовалась ее  видимому спокойствию. Зина, Софи и Ольга
Сергеевна были  все те же. Зина не могла застегнуть  лифа; ходила  в широких
блузах, необыкновенно  шедших к ее высокой фигуре, и беспрестанно совещалась
с  докторами и акушерами.  Она  готовилась быть матерью, но снова  уехала от
мужа и проживала в Мереве.
     Софи  тосковала донельзя;  гусары  выступили, и в  деревне  шла  жизнь,
невыносимая для женщин,  подобных этой барышне, безучастной  ко всему, кроме
болтовни  и  шума.  Ольга  Сергеевна  Богу  молилась,  кошек чесала,  иногда
раскладывала  гранпасьянс и в антрактах  ныла. Чаще всего  они ныли  втроем:
Ольга Сергеевна, Зина и Софи. Ныли они обо всем: о предстоящих родах Зины, о
грубости  Егора  Николаевича,  об  отсутствии  женихов  для  Сони,  о  тоске
деревенской жизни и об ехидстве прислуги, за которою  никак не усмотришь. Об
Ипполите Гловацком они не заныли, но по два раза воскликнули:
     --  Боже мой! Боже мой! -- и успокоились на  его счет.  Бахарев  горячо
принял к сердцу горе своего приятеля.
     Он сперва полетел  к  нему, дергал усами,  дымил без  пощады,  разводил
врозь руки и говорил:
     -- Ты того, Петруха... Ты не этого...  Не падай  духом. Все, брат, надо
переносить. У  нас в полку тоже это случилось.  У нас  раз одного  ротмистра
разжаловали в  солдаты.  Разжаловали, пять  лет  был  в  солдатах,  а  потом
отличился и опять пошел: теперь полициймейстером служит на Волге; женился на
немке и два дома собственные купил. Ты не огорчайся: мало ли что в молодости
бывает!
     Петра  Лукича  все это нисколько не утешало. Бахарев  поехал к  сестре.
Мать Агния с большим вниманием и участием выслушала  всю  историю и  глубоко
вздохнула.
     -- Что ты думаешь, сестра? -- спросил Бахарев.
     -- Что ж тут думать: не минует, бедняжка, красной шапки да ранца.
     -- Как бы помочь?
     -- Ничем тут не поможешь.
     -- Написать бы кому-нибудь.
     -- Ну, и что ж выйдет?
     -- Да все-таки...
     -- Ничего не сделаешь, будет солдатом непременно.
     -- Старика жаль.
     -- Да и его самого не меньше жаль: парень молодой.
     -- Он-то выслужится!
     -- Хоть и выслужится, а лучшие годы пропали.
     -- Ты подумай, сестра, нельзя ли чего попробовать?
     Игуменья скрестила на груди руки и задумалась.
     -- Там кто теперь генерал-губернатором? --  спросила она  после долгого
размышления. Бахарев назвал фамилию.
     -- Я с его женой когда-то коротка была, да ведь это  давно; она  забыла
уж, я думаю, что я и на свете-то существую.
     Вышла пауза.
     -- Попробуй попроси, -- сказал Бахарев.
     -- Да я сама думаю так. Что ж: спыток -- не убыток.
     Игуменья медленно  встала, вынула из комода зеленый бархатный портфель,
достала  листок  бумаги,  аккуратно сравняла его края и, подумав  с минутку,
написала две заглавные строчки. Бахарев встал  и  начал  ходить  по комнате,
стараясь ступать  возможно тише,  как волтижорский  и  дрессированный  конь,
беспрестанно смотря на задумчивое лицо пишущей сестры.
     Подстерегши,  когда мать Агния, дописав  страничку, повертывала листок,
опять тщательно  сравнивая  его  уголышки и сглаживая  сгиб длинным  розовым
ногтем, Бахарев остановился и сказал:
     -- Ведь что публично-то все это наделали, вот что гадко.
     -- Да не публично этих дел и не делают, -- спокойно отвечала игуменья.
     -- Положим, ну вздуй его, каналью, на конюшне, ну, наконец, на улице; а
то в таком здании!
     Мать  Агния  обмакнула  перо  и, снимая  с  него приставшее  волоконце,
проговорила:
     -- Пословица есть,  мой милый, что ``дуракам и в алтаре не  спускают``,
-- и с этим начала новую страницу.
     --  Ну, вот тебе  и  письмо,  --  посылай.  Посмотрим,  что  выйдет, --
говорила игуменья, подавая брату совсем готовый конверт.
     -- Хоть бы скорее один конец был.
     -- Будет и конец.
     Помада кипел и весь расходовался на споры, находя средства поддерживать
их даже с Зиной и Софи, не представлявшими ему никаких возражений.
     -- За идею, за идею, -- шумел он.  -- Идею должно отстаивать.  Ну что ж
делать: ну, будет солдат! Что  ж делать?  За  идею  права нельзя  не стоять;
нельзя  себя   беречь,   когда  идея   права  попирается.   Отсюда   выходит
индифферентизм: самое вреднейшее  общественное явление. Я этого не допускаю.
Прежде  идея,  потом  я, а не я выше  моей идеи. Отсюда я должен лечь за мою
идею, отсюда героизм, общественная возбужденность, горячее служение идеалам,
отсюда торжество идеалов, торжество идей, царство правды!
     Помаде обыкновенно  никто не  возражал  в  Мереве. Роль  Помады в  доме
камергерши  несколько изменилась.  Летнее его положение в доме Бахаревых  не
похоже было  на его  зимнее  здешнее положение.  Лизе не нравилось более его
неотступное служение  идее, которую кандидат воплотил для себя в Лизе, и она
его поставила на позицию. Кандидат служил, когда его призывали к его службе,
но уже  не  пажествовал  за Лизой,  как  это  было  зимою, и опять несколько
возвратился к более спокойному состоянию духа,  которое в прежние времена не
оставляло его во весь летний сезон, пока Бахаревы жили в деревне.
     Новая  встреча с давно знакомыми женскими  лицами подействовала на него
весьма  успокоительно, но  во сне он все-таки  часто  вздрагивал  и отчаянно
искал то костяной ножик Лизы, то ее носовой платок или подножную скамейку.
     Многосторонние  удобства  Лизиной  комнаты  не совсем выручали один  ее
весьма неприятный недостаток.  Летом в ней  с девяти или даже с восьми часов
до четырех было до такой степени жарко, что жара этого решительно невозможно
было выносить.
     Лиза в  это  время  никак не могла оставаться в своей  комнате.  Каждое
утро,  напившись  чаю,  она  усаживалась на легком  плетеном стуле под окном
залы,  в которую  до  самого  вечера не  входило солнце. Здесь Лизе не  было
особенно  приютно, потому что по  зале  часто  проходили и сестры, и отец, и
беспрестанно сновали слуги; но она привыкла к этой беготне  и не обращала на
нее  ровно  никакого внимания. Лиза  обыкновенно  спокойно шила у  открытого
окна, и ее никто не отвлекал от работы. Разве отец  иногда придет и  выкурит
возле  нее  одну  из  своих  бесчисленных  трубок  и  при  этом о чем-нибудь
перемолвится; или  няня подойдет  да посмотрит на  ее  работу  и  что-нибудь
расскажет,  впрочем, более,  для  собственного  удовольствия.  Юстин  Помада
являлся к обеду.
     Лизу  теперь  бросило на работу: благо  глаза  хорошо  служили.  Она не
покидала иголки целый день и  только  вечером гуляла и читала в постели.  Не
только  трудно было  найти швею  прилежнее ее, но  далеко не  всякая из швей
могла сравниться с нею и в искусстве.
     От полотняной  сорочки  и батистовой  кофты  до  скромного  жаконетного
платья  и шелковой мантильи  на  ней все было сшито  ее собственными руками.
Лиза  с жадностью  училась  работать у Неонилы Семеновны и работала,  рук не
покладывая и ни в чем уже не уступая своей учительнице.
     -- Мастерица  ты  такая!  --  говорила  Марина  Абрамовна, рассматривая
чистую строчку, которую гнала Лиза на отцовской рубашке, бескорыстно помогая
в этой работе Неониле Семеновне.
     -- Вы, барышня, у нас хлеб скоро отобьете, -- добавляла, любуясь тою же
мастерскою строчкою, Неонила Семеновна.
     Лиза  под  окном в зале шила себе серенькое платье из сурового батиста;
было утро знойного  дня; со  стола только что убрали завтрак, и в  зале было
совершенно тихо.
     В  воздухе стоял страшный зной, мигавший над полями  трепещущею сеткою.
Озими налились,  и сочное зерно быстро  крепло, распирая эластическую ячейку
усатого  колоса.  С  деревенского   выгона,  отчаянно  вскидывая  спутанными
передними  ногами,  прыгали  крестьянские  лошади,  отмахиваясь  головами  и
хвостами  от  наседавших  на  них   мух,  оводов  и  слепней.  Деревья,  как
расслабленные,  тяжело дремали,  опустив  свои  размягченные жаром листья, и
колосистая  рожь  стояла  неподвижным  зелено-бурым  морем,  изнемогая   под
невыносимым дыханием  летнего  бога, наблюдающего  своим  жарким  глазом  за
спешною химическою работою в его необъятной лаборатории. Только одни  листья
прибрежных водорослей,  то многоугольные,  как листья  ``мать-и-мачехи``, то
длинные и  остроконечные,  как  у некоторых  видов пустынной пальмы,  лениво
покачивались, роскошничая на мелкой ряби тихо бежавшей речки. Остальное  все
было  утомлено,  все  потеряло  всякую  бодрость  и,  говоря языком  поэтов:
``просило вечера скорее у бога``.
     Лиза вшила одну кость в  спину лифа и взглянула в открытое окно. В тени
дома,  лежавшей  темным  силуэтом  на  ярко  освещенных  кустах   и  клумбах
палисадника,  под самым окном, растянулась  Никитушкина Розка. Собака тяжело
дышала, высунув свой длинный язык, и беспрестанно отмахивалась от докучливой
мухи.
     --  Что, Розонька? -- ласково проговорила  Лиза, взглянув на смотревшую
ей в глаза собаку, -- жарко тебе? Пойди искупайся.
     Собака подобрала язык, потянулась и, зевая, ответила  девушке протяжным
``аиаай``.
     Лиза вметала другую кость и опять подняла голову.
     Далеко-далеко за меревским  садом по дороге завиднелась какая-то точка.
Лиза опять  поработала и опять взглянула на эту точку. Точка разрасталась во
что-то  вроде экипажа.  Видна  стала  городская,  затяжная  дуга,  и  что-то
белелось; очевидно, это была не крестьянская  телега. Еще несколько минут, и
все это скрылось за меревским  садом, но зато вскоре выкатилось  на  спуск в
форме  дрожек,  на  которых  сидела  дама  в  белом  кашемировом  бурнусе  и
соломенной шляпке.
     ``Кто бы эта такая?  -- подумала Лиза. -- Женни?  Нет, это  не Женни; и
лошадь не их, и у Женни нет белого бурнуса. Охота же  ехать в такую  жару!``
-- подумала  она и, не тревожа  себя  дальнейшими догадками, спокойно начала
зашивать накрепко вметанную полоску китового уса.
     За садовою решеткою  послышался  тяжелый  топот лошади, аккомпанируемый
сухим стуком колес, и дрожки остановились у крыльца бахаревского дома. Розка
поднялась,  залаяла,  но  тотчас  же досадливо  махнула  головою,  протянула
``аиаай`` и снова улеглась под свесившуюся травку клумбы.
     В залу вошел лакей. Он с замешательством тщательно запер за собою дверь
из передней и пошел на цыпочках  к коридору, но потом вдруг  повернул к Лизе
и, остановясь, тихо произнес:
     -- Какая-то дама приехали.
     -- Какая дама? -- спросила Лиза.
     -- Незнакомые совсем.
     -- Кто ж такая?
     -- Ничего не сказали; барина спрашивают-с, дело к ним имеют.
     -- Ну так чего же  ты мне об  этом говоришь? Папа в Зининой комнате, --
иди и доложи.
     Лакей  на цыпочках  снова  отправился  к  коридору, а дверь из передней
отворилась, в залу взошла приехавшая дама и села на ближайший стул. Ни Лиза,
ни  приезжая  дама не  сочли  нужным раскланяться.  Дама,  усевшись,  тотчас
опустила свою голову на руку, а  Лиза спокойно взглянула на нее при ее входе
и снова принялась за иголку.
     Приезжая дама была очень молода и недурна собою. Лизе казалось, что она
ее  когда-то видела  и даже  внимательно ее рассматривала,  но где именно --
этого  она теперь никак не могла  вспомнить. По коридору  раздались скорые и
тяжелые  шаги  Бахарева, и  вслед  за тем  Егор Николаевич  в белом кителе с
пышным  батистовым галстучком  под шеею  вступил в залу. Гостья приподнялась
при его появлении. Экс-гусар подошел к ней, вежливо поклонился и ожидал, что
она скажет. Лиза спокойно шила.
     Дама сначала как будто немного  потерялась и не знала, что ей говорить,
но тотчас же бессвязно начала:
     -- Я  к  вам приехала  как к  предводителю... Меня некому  защитить  от
оскорблений... У меня никого нет, и  я все  должна  терпеть...  Но  я  пойду
всюду, а не позволю...
     -- В чем дело? в чем дело? -- спросил с участием предводитель.
     -- Мой муж... Я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни в чьем мнении,
но он подлец,  я это  всегда скажу... я это скажу  всем, перед целым светом.
Он, может быть, и хороший человек, но он подлец... И нигде нет защиты! нигде
нет защиты!
     Дама заплакала, удерживая платком рыдания.
     -- Успокойтесь; Бога  ради, успокойтесь, --  говорил мягкий старик.  --
Расскажите спокойно: кто вы, о ком вы говорите?
     -- Мой муж -- Розанов, -- произнесла, всхлипывая, дама.
     -- Наш доктор?
     -- Дддааа, -- простонала дама