Петр  Лукич  бросился в  залу,  заправляя в десятый раз  свою  шпагу  в
портупею. Шпага не лезла в свернувшуюся мочку. Петр  Лукич сделал усилие,  и
кожаная мочка портупеи шлепнулась на пол. Смотритель отчаянно крикнул:
     -- Эх, Женни! тоже осматривала!.. -- швырнул на пол шпагу и выбежал  за
двери без оружия.
     Как только смотритель вышел за двери, Лиза расхохоталась и сказала:
     --  Проклятый  купчишка Абдулин!  Не  видит, что у  городничего  старая
шпага. Женни тоже было засмеялась, но при этом сравнении, хотя сказанном без
злого умысла, но не совсем кстати,  сделалась серьезною и незаметно подавила
тихий девичий вздох.
     Лиза  прочитала  более  десяти  печатных  листов  журнала,  прежде  чем
раскрасневшаяся от стояния у плиты Женни вошла и сказала:
     -- Ну, слава Богу: все будет в порядке.
     Помада объявил, что будет и  дьякон и доктор, которого  он пригласил по
желанию Женни.
     В  четыре  часа  в  передней  послышался шум.  Это  входили  Гловацкий,
Саренко, Вязмитинов и Сафьянос.
     -- Пузаносто,  пузаносто, не  беспокойтесь, пузаносто, --  раздался  из
передней незнакомый голос.
     Женни вышла в залу и стала как хозяйка.
     Входил  невысокий толстенький человек  лет пятидесяти, с орлиным носом,
черными  глазами  и  кухмистерской  рожей.  Вообще  грек  по  всем  правилам
греческой механики и архитектуры. Одет он был в  мундирный фрак министерства
народного просвещения.
     Это был  ревизор,  статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос.  За
ним  шел сам хозяин, потом Вязмитинов, потом  дьякон Александровский в новой
рясе с необъятными рукавами и потом уже сзади всех учитель Саренко.
     Саренке было на вид за  пятьдесят лет; он  был какая-то глыба  грязного
снега, в которой ничего нельзя было разобрать. Сам он был велик  и толст, но
лицо у него казалось еще  более всего  туловища. С пол-аршина длины было это
лицо при столь  же соразмерной ширине, но не было на нем ни следа  мысли, ни
знака  жизни.  Свиные  глазки  тонули  в  нем, ничего  не  выражая,  и самою
замечательною особенностию этой головы была ее странная растительность.
     Ни  на висках, ни  на темени  у Саренки  не было ни одной волосинки,  и
только из-под  воротника  по  затылку откуда-то  выползала  довольно  черная
косица, которую педагог  расстилал по всей  голове и  в виде лаврового венка
соединял ее концы над низеньким  лбом. Кто-то распустил слух, что эта косица
вовсе не имеет начала  на голове Саренки, но что у него  есть очень хороший,
густой хвост, который  педагог  укладывает кверху вдоль  своей спины и конец
его выпускает под  воротник  и расстилает по  черепу.  Многие очень серьезно
верили  этому довольно  сомнительному  сказанию  и  расспрашивали цирюльника
Козлова о всех подробностях Саренкиного хвоста.
     Итак,  гости вошли,  и Петр Лукич представил Сафьяносу дочь, причем тот
не по  чину  съежился и,  взглянув на  роскошный  бюст  Женни, сжал кулаки и
засосал по-гречески губу.
     --  Оцэнь рад, цто  случай  позволяет  мнэ  иметь  такое знакомство, --
заговорил Сафьянос.
     Женни вскоре вышла, и вслед за тем подали  холодную закуску, состоявшую
из полотка, ветчины, редиски и сыра со слезами в ноздрях.
     -- Пожалуйте, ваше превосходительство! -- просил Гловацкий.
     -- Мозно! мозно, адмиральтэйский цас ударил.
     -- Давно  ударил,  ваше  превосходительство,  --  бойко  отвечал  своим
бархатным басом развязный Александровский.
     --  Вы  какую  кушаете,  ваше превосходительство? --  спрашивал  тихим,
покорным голосом Саренко, держа в руках графинчик.
     -- Зтуо это такое?
     -- Это рябиновая, -- так же отвечал Саренко.
     -- Нэт, я не пью рябиновая.
     --   Нехороша,  ваше  превосходительство,  --  еще  покорнее  рассуждал
Саренко,  -- точно, водка  она безвредная,  но  не во всякое  время,  --  и,
поставив графин с рябиновой, взялся за другой.
     -- Рябиновая слабит, -- заметил басом Александровский, -- а вот мятная,
та крепит, и калгановка тоже крепит.
     -- Это справедливо, -- точно высказывая государственный секрет, заметил
опять Саренко, наливая рюмку его превосходительству.
     Когда Лиза с Женни вышли к парадно  накрытому в зале столу, мужчины уже
значительно повеселели.
     Кроме лиц, вошедших в дом Гловацкого вслед за Сафьяносом, теперь в зале
был Розанов. Он был  в довольно поношенном, но ловко сшитом форменном фраке,
тщательно выбритый и причесанный, но очень странный. Смирно и потерянно, как
семинарист в помещичьем доме, стоял  он, скрестив  на  груди руки,  у одного
окна залы, и по лицу его то там, то сям беспрестанно проступали пятна.
     Женни подошла  к нему и  с участием протянула свою руку. Доктор неловко
схватил и крепко пожал ее руку, еще неловче поклонился ей перед самым носом,
и  красные  пятна  еще  сильнее  забегали по его  лицу. Лиза ему  очень сухо
поклонилась, держа  перед  собою  стул. Отвечая на этот сухой поклон, доктор
побагровел всплошную.
     Сели за стол.
     Женни села в конце  стола, Петр Лукич на другом. С правой стороны Женни
поместился Сафьянос, а за ним Лиза.
     --  Между двух  прекрасных  роз, --  проговорил Сафьянос, расстилая  на
коленях салфетку  и  стараясь  определить приятность  своего положения между
девушками.
     Женни, наливая  тарелку супу, струсила, чтобы Лиза не отозвалась на эту
любезность словом,  не  отвечающим  обстоятельствам, и  взглянула  на нее со
страхом, но опасения ее были совершенно напрасны.
     Лиза с веселой улыбкой приняла из рук Сафьяноса переданную ей тарелку и
ласково сказала:
     -- Merci. (Благодарю (фр.)).
     --  Я  много  слисал о  васем  папиньке,  --  начал,  обращаясь  к ней,
Сафьянос, -- они много  заботятся  о просвисении, и завтра непременно хоцу к
ним визит сделать.
     -- Папа теперь дома, -- отвечала Лиза, и разговор несколько времени шел
в этом тоне.
     Однако Сафьянос,  сидя между  двумя  розами,  не забыл  удостоить своим
вниманием и подчиненных.
     --  Оцэнь  созалею,  оцень  созалею,  отец дьякон,  цто  вы  оставляете
уцилиссе, -- отнесся  он  к Александровскому.  --  Хуць  мина  некогда  било
смотреть  самому,  ну, нас поцтенный хозяин  рекомэндует вас с самой лестной
стороны.
     -- Да, покидаю, покидаю. Линия  такая подошла, ваше превосходительство,
-- отвечал дьякон с  развязностью  русского человека  перед  сильным  лицом,
которое вследствие особых  обстоятельств  отныне уже не может попробовать на
нем свои силы.
     -- Мозет бить, там тозэ захоцете заняться?
     -- Преподаванием? О нет! Там уже некогда.  То неделю нужно  править,  а
там архиерейское служение. Нет, там уж не до того.
     -- Да, да: это тоцно.
     --  В гору пошел наш отец дьякон,  --  заметил,  относясь к  Сафьяносу,
Саренко.
     -- Да цто з! Талант усигда найдет дорогу.
     --  И  чудесно это как  случилось,  заговорил  Александровский,  --  за
первенствующего после смерти протодьякона Павла Дмитриевича ездил по епархии
Савва   Благостынский.  Ну  и   все   говорили,  что   он   будет  настоящим
протодьяконом. Так все и думали и полагали на него. А тут приехали владыко к
нам, литургисают в соборе; меня регент Омофоров вторствующим назначил. Ну, я
и действовал; при облачении еще даже довольно, могу сказать, себя показал, а
апостол  я стал чести,  Благостынский и  совсем  оробел.  -- Александровский
рассмеялся и потом серьезно добавил: -- Регент Омофоров тут же на закуске  у
Никона Родивоновича сказал: ``Нет, говорит, ты, Благостынский, швах``. А тут
и  владычнее  предписание  пришло,  что  быть  мне  протодьяконом  на  месте
покойного Павла Дмитриевича.
     -- Тссссс, сказытэ пузаноста! -- воскликнул Сафьянос, качая головою.
     -- Лестно! -- произнес Саренко.
     --  Да! -- да  ведь  что приятно-то? -- вопрошал Александровский, -- то
приятно, что  без всяких это  протекций.  Конечно, регенту нужно что-нибудь,
презентик какой-нибудь этакой, а все же ведь прямо  могу сказать, что  не по
искательству, а по заслугам отличен и почтен.
     -- Ну, конецно, конецно, -- подтвердил Сафьянос.
     Уже доедали  жаркое,  и Женни уже волновалась,  не подожгла бы  Пелагея
``кудри``, которые должны были явиться на стол под малиновым вареньем, как в
окно залы со вздохом просунулась  лошадиная морда, а  с седла  веселый голос
крикнул: ``Хлеб да соль``.
     Все оглянулись и увидели Зарницына.
     Он сидел  на прекрасной,  смелой лошади  и  держал  у козырька  руку  в
красно-желтой лайковой перчатке.  Увидя чужого человека, Зарницын догадался,
что происходит что-то особенное, и отъехал. Через минуту он картинно вошел в
залу в коротенькой жакетке и с изящным хлыстиком в огненной перчатке.
     Кроме дьякона и  Лизы, все  почувствовали  себя очень неловко при входе
Зарницына, который в передней успел мимоходом спросить о  госте, но,  нимало
не стесняясь своей подчиненностью,  бойко подошел к Женни, потом  пожал руку
Лизе и, наконец, изящно и развязно поклонился Сафьяносу.
     -- Оцень рад, -- произнес Сафьянос торопливо, протягивая свою руку.
     --  Зарницын,  учитель  математики, -- счел нужным  отрекомендовать его
Гловацкий.  Сафьянос  хотел принять начальственный вид,  даже думал потянуть
назад свою пухлую греческую руку, но эту руку Зарницын уже успел пожать, а в
начальственную  форму лицо Сафьяноса никак  не складывалось по милости  двух
роз, любезно поздоровавшихся с учителем.
     -- Мне очень мило, -- начал Зарницын, --  мне очень мило,  хоть теперь,
когда  я уже намерен оставить род моей службы, засвидетельствовать  вам  мое
сочувствие за те реформы, которые хотя слегка, но начинают уже чувствоваться
по нашему учебному округу.
     ``Церт возьми, -- думал Сафьянос, -- еще он мне соцувствия изъявляет!``
-- Но сказал только: -- Я сам оцень рад сблизаться с насыми сотовариссами.
     -- Да,  настала пора  взаимнодействия,  пора, когда  и голова  и сердце
понимают,  что  для  правильности  их  отправлений  нужно,  чтобы  правильно
действовал  желудок. Именно, чтобы правильно  действовал желудок, чтобы  был
здоров желудок.
     -- Желудок всему голова, -- подтвердил дьякон.
     -- Я  пока  служил, всегда говорил  это всем, что  верхние  без  нижних
ничего не  сделают. Ничего  не  сделают  верхние без  нижних;  и  я  теперь,
расставаясь с службой, утверждаю, что без нижних верхние ничего не сделают.
     Зарницын ловко закинул руку  за спинку стула, поставленного несколько в
стороне от Сафьяноса, и щелкнул себя по сапогу хлыстиком.
     -- Стуо з, вы разви увольняетесь? -- спросил Сафьянос.
     --  Я  сегодня  буду  иметь  честь  представить вам  прошение  о  своем
увольнении, -- грациозно кланяясь, ответил Зарницын.
     Саренко тихо кашлянул  и смял  в боковом  кармане  тщательно  сложенный
листик, на котором было кое-что написано про учителя математики, и разгладил
по темени концы своего хлыста.
     -- Стуо  з,  типэрь карьеры отлицные,  -- уже совсем либерально заметил
Сафьянос.
     --  Я  не  ищу  карьеры.  Теперь  каждому человеку  много  деятельности
открывается и вне службы.
     -- Да, эти компании.
     -- И без компаний.
     -- Стуо з вы хотите?
     Зарницын   пожал  многозначительно   плечами,   еще   многозначительнее
улыбнулся и произнес:
     --  Дело у  каждого из нас  на  всяком  месте,  возле нас  самих, -- и,
вздохнув  гражданским вздохом,  добавил:  --  именно  возле  нас самих, дело
повсюду, повсюду, повсюду дело ждет рук, доброй воли и уменья.
     -- Это тоцно, -- ответил Сафьянос, не понимающий, что он  говорит и что
за странное такое обращение допускает с собою.
     -- Но нужны,  ваше превосходительство, и учители, и учители тоже нужны:
это факт. Я был  бы очень  счастлив, если  бы вы мне позволили рекомендовать
вам на мое место очень достойного и способного молодого человека.
     -- Я усигда готов помочь молодым людям, ну только это полозено типэрь с
согласием близайсаго нацальства делать.
     -- Ближайшее начальство вот  --  Петр Лукич Гловацкий.  Петр  Лукич! вы
желали бы, чтобы мое место было отдано Юстину Феликсовичу?
     -- Да, я буду очень рад.
     -- И я буду рада, -- весело сказала Лиза.
     -- И вы? -- оскалив зубы, спросил Сафьянос.
     -- И я тоже, -- сказала с другой стороны, закрасневшись, Женни.
     -- И вы? --  осклабляясь в другую сторону, спросил ревизор и, тотчас же
мотнув головою, как уж,  в  обе стороны, произнес: --  Ну, поздравьте васего
протязе с местом.
     -- Поздравляю! -- сказала Лиза, указывая пальцем на Помаду.
     В шкафе была еще бутылка шампанского,  и ее  сейчас же роспили за новое
место Помады. Сафьянос первый поднял бокал и проговорил:
     --  Поздравляю вас,  господин Помада, --  чокнулся с  ним  и  с  обеими
розами, также державшими в своих руках по бокалу.
     --  Вот случай! -- шептал  кандидат, толкая  Розанова. -- Выпей же хоть
бокал за меня.
     -- Отстань, не могу я пить ничего, -- отвечал Розанов В числе различных
практических и непрактических странностей, придуманных  англичанами,  нельзя
совершенно  отрицать целесообразность  обычая,  предписывающего  дамам после
стола удаляться от мужчин.
     Наши девицы  очень  умно поступили,  отправившись тотчас после обеда  в
укромную голубую  комнату  Женни,  ибо даже  сам Петр Лукич через час  после
обеда  вошел к  ним с неестественными  розовыми  пятнышками  на  щеках и  до
крайности умильно восхищался простотою обхождения Сафьяноса.
     -- Не узнаю начальственных лиц: простота и благодушие. -- восклицал он.
     Было уже  около шести часов  вечера,  на  дворе потеплело, и показалось
солнце. Ученое общество продолжало благодушествовать  в зале. С каждым новым
стаканом Сафьянос все более и более вовлекался в свою либеральную роль, и им
овладевал  хвастливый  бес  многоречия,  любящий все пьяные головы вообще, а
греческие  в  особенности. Сафьянос уже вволю наврал об Одессе,  о греческом
клубе,  о предполагаемых реформах по  министерству,  о стремлении начальства
сблизиться  с подчиненными  и о своих собственных многосторонних занятиях по
округу и по ученым обществам, которые избрали его своим членом.
     Все благоговейно слушали и молчали. Изредка только Зарницын или Саренко
вставляли какое-нибудь словечко.
     Выбрав удобную минуту, Зарницын встал и, отведя  в сторону Вязмитинова,
сказал:
     -- Добрые вести.
     -- Что такое?
     Зарницын вынул листок  почтовой  бумаги и показал несколько строчек,  в
которых  было  сказано: ``У нас уж  на фабриках  и в казармах везде поют эту
песню.   Посылаю   вам   ее   сто   экземпляров  и   сто   программ  адреса.
Распространяйте, и. т. д.``.
     -- И это все опять по почте?
     -- По почте, -- отвечал Зарницын и рассмеялся.
     -- Что ж ты будешь делать?
     -- Пускать, пускать надо.
     -- Ведь это одно против другого пойдет.
     -- Ничего, теперь все во всем согласны.
     -- Ты сегодня совсем весь толк потерял.
     -- Рассказывай, -- отвечал Зарницын.
     -- Хоть с Сафьяносом-то будь поосторожнее.
     --  Э! вздор! Теперь их  уж нечего бояться: их надо шевелить,  шевелить
надо.
     Между  тем  из-за  угла  показался  высокий  отставной  солдат.  Он был
босиком, в  прежней солдатской  фуражке  тарелочкой,  в  синей  пестрядинной
рубашке навыпуск и в мокрых холщовых портах, закатанных выше колен. На плече
солдат  нес  три длинные,  гнуткие удилища с правильно  раскачивавшимися  на
волосяных  лесах  поплавками  и  бечевку  с  нанизанными  на  ней  карасями,
подъязками и плотвой.
     --  Стуо,  у  вас  много  рыбы?  -- осведомился  Сафьянос, взглянув  на
солдата.
     -- Есть-с рыба, -- таинственно ответил Саренко.
     --  И  как  она...   то  есть,  я  хоцу   это   знать...  для  русского
географицеского  обсества.  Это  оцэн  вазно,  оцэн вазно  в  географицеском
отношении.
     -- И в статистическом, -- подсказал Зарницын.
     -- Да и  в  статистическом. Я  бы  дазэ  хотел  сам порасспросить этого
рыбаря.
     -- Служба! служба! -- поманул в окно угодливый Саренко. Солдат подошел.
     -- Стань, милый, поближе; тебя генерал хочет спросить.
     Услыхав  слово  ``генерал``, солдат  положил  на  траву  удилища,  снял
фуражку и вытянулся.
     -- Стуо, ты поньмаес рыба? -- спросил Сафьянос.
     -- Понимаю, ваше превосходительство! -- твердо отвечал воин.
     -- Какую ты больсе поньмаес рыбу?
     -- Всякую рыбу понимаю, ваше превосходительство!
     -- И стерлядь поньмаес?
     -- И стерлить могу понимать, ваше превосходительство.
     -- Будто и стерлядь поньмаес?
     -- Понимаю, ваше превосходительство: длинная этакая рыба и с носом,  --
шиловатая вся. Скусная самая рыба.
     -- Гм! Ну, а когда ты болсе поньмаесь?
     Солдат, растопырив врозь пальцы и подумав, отвечал:
     -- Всегда равно понимаю, ваше превосходительство!
     -- Гм! И зимою дозэ поньмаес?
     Солдат  вовсе потерялся и, выставив  вперед ладони, как будто держит на
них перед собою рыбу, нерешительно произнес:
     -- Нам, ваше  превосходительство, так показывается, что все единственно
рыба, что летом, что зимой, и завсегда мы ее одинаково понимать можем.
     Сафьянос дал  солдату  за это статистическое  сведение  двугривенный  и
тотчас  же занотовал  в своей записной книге, что по реке Саванке  во всякое
время года в изобилии ловится всякая рыба и даже стерлядь.
     -- Это  все оцен вазно, --  заметил  он и изъявил  желание взглянуть на
самые рыбные  затоны. Затонов на Саванке никаких не было, и удильщики ловили
рыбу по колдобинкам, но  все-таки тотчас достали двувесельную  лодку и  всем
обществом поехали вверх по Саванке.
     Доктор и Вязмитинов понимали, что Сафьянос и глуп и  хвастун; остальные
не осуждали  начальство, а Зарницын слушал только самого себя. Лодка доехала
до  самого Разинского  оврага,  откуда пугач,  сидя над  черной  расселиной,
приветствовал ее криком: ``шуты, шуты!``  Отсюда лодка  поворотила. На дворе
стояла ночь.
     По отъезде ученой экспедиции Пелагея стала мести залу и готовить к чаю,
а Лиза села  у окна  и, глядя на речную луговину, крепко  задумалась. Она не
слыхала, как Женни  поставила перед нею глубокую тарелку с лесными орехами и
ушла в кухню готовить новую кормежку.
     Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться, что  она не видала
ни  одного  предмета,  бывшего  перед  ее  глазами,  и  если  бы  судорожное
подергиванье  бровей  по  временам  не  нарушало  мертвой  неподвижности  ее
безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать, что ее хватил столбняк
или она так застыла.
     -- Аах! -- простонала она, выведенная из своего состояния донесшимся до
нее из Разинского оврага зловещим криком  пугача, и,  смахнув со лба тяжелую
думу, машинально разгрызла  один орех и столь же машинально перегрызла целую
тарелку,  прежде  чем цапля, испуганная  подъезжающей  лодкой,  поднялась из
осоки и тяжело замахала своими длинными крыльями по синему ночному небу.
     --  И  это  люди называются!  И это называется  жизнь,  это  среда!  --
прошептала Лиза при приближении лодки и,  хрустнув пальцами, пошла в комнату
Женни.
     Пили чай;  затем Сафьянос,  Петр Лукич,  Александровский  и  Вязмитинов
уселись за  пульку.  Зарницын явился к Евгении Петровне в  кухню, где  в это
время сидела  и  Лиза. За ним  вскоре явился Помада, и  еще через  несколько
минут тихонько вошел доктор.  Странно было  видеть  нынешнюю застенчивость и
робость  Розанова в доме, где он  был всегда  милым  гостем  и держался  без
церемонии.
     -- Не мешаем мы вам, Евгения Петровна? -- застенчиво спросил он.
     -- Вы -- нет, доктор, а вот Алексей Павлович тут  толчется, и никак его
выжить нельзя.
     --  Погодите,  Евгения Петровна, погодите! будет  время, что  и обо мне
заскучаете! -- шутил Зарницын.
     -- Да, в самом деле, куда это вы от нас уходите?
     -- Землю пахать, пахать землю, Евгения Петровна. Надо дело делать.
     -- Где ж это вы будете пахать? Мы приедем посмотреть, если позволите.
     -- Пож