что  она акушерка и отлично устроилась, а  я говорю, что,
заботясь только о самом себе, всякому очень легко устроиться. Права я?
     -- Разумеется, -- ответил сквозь зубы Белоярцев.
     -- Ну, а вы, Белоярцев, что поделываете?
     -- Работаем, Дмитрий Петрович, работаем.
     -- Вы видели  его  последнюю  работу?  -- спросила  Бертольди,  тряхнув
кудрями. -- Не видели?
     -- Не видел.
     -- И ничего о ней не знаете?
     -- Не знаю.
     -- Ничего не знаете об ``Отце семейства``?
     -- Не знаю же, не знаю.
     Бертольди захохотала.
     -- Что это за работа? -- спросил Розанов.
     -- Так  себе, картинка, -- отвечал Белоярцев: -- ``Отец семейства``, да
и только.
     -- Посмотрите, так и  поймете,  что  и искусство может служить  не  для
одного искусства, -- наставительно проговорила Бертольди. -- Голодные дети и
зеленая жена в  лохмотьях повернут  ваши  понятия о  семейном быте. Глядя на
них, поймете, что семья есть  безобразнейшая форма того, что дураки называют
цивилизациею.
     -- Ну это еще вопрос, mademoiselle Бертольди.
     -- Вопрос-с, только вопрос, давно решенный отрицательно.
     -- Кем же это он так ясно решен?
     -- Светлыми и честными людьми.
     -- Отчего же это решение не всем ясно?
     --  Оттого,  что  человечество  подло  и  глупо.  Отрешитесь  от  своих
предрассудков, и вы увидите, что семья только вредна.
     -- То-то я с этим вот не согласен.
     -- Нет,  это так, --  примирительно заметил Белоярцев.  -- Что семья --
учреждение безнравственное, об этом спорить нельзя.
     -- Отчего же нельзя?  Неужто  вы находите, что  и  взаимная  любовь,  и
отцовская забота о семье, и материнские попечения о детях безнравственны?
     -- Конечно, -- горячо заметила Бертольди.
     --  Все  это  удаляет  человека от  общества и  портит  его  натуру, --
по-прежнему бесстрастным тоном произнес Белоярцев.
     -- Даже портит натуру! -- воскликнул Розанов.
     -- Да, -- расслабляет ее, извращает.
     -- Боже мой!  Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в  области
чистого  искусства,  говорите  такие  вещи. Неужто вашему  сердцу  ничего не
говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного ребенка.
     -- Фю, фю, фю, какая идиллия, -- произнесла Бертольди.
     --  Дело  в  том-с, Дмитрий  Петрович,  что какая же  польза  от  этого
материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше,  если над  этим ребенком
сядет не мать с своею сентиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка,
умеющая ходить за больными.
     -- Еще бы! -- воскликнула Бертольди.
     -- И  материнские  слезы,  и  материнские  нежности, по-вашему, что  ж:
тоже...
     --  Слезы -- глупость, а нежности  -- разнузданное сладострастие. Мать,
целуя  ребенка,  только  удовлетворяет  в  известной мере своим  чувственным
стремлениям.
     Розанов  ничего не  нашелся отвечать. Он только обвел глазами маленькое
общество и остановил их на Лизе, которая сидела молча и, по-видимому, весьма
спокойно.
     --  Мать, целуя своего ребенка,  удовлетворяет своей  чувственности! --
повторил Розанов и спросил: -- Как вы думаете об этом, Лизавета Егоровна?
     -- Это вам  сказал Белоярцев,  а не  я,  -- спокойно отвечала Лиза,  не
изменяя своего положения и не поднимая даже глаз на Розанова.
     --  И это  вам  скажет  всякий  умный человек, понимающий жизнь, как ее
следует  понимать,  -- проговорила  Бертольди. -- От того, что матери станут
лизать своих детей, дети не будут ни умнее, ни красивее.
     -- Тут все дело в узкости. Надо, чтоб не было узких забот только о себе
или только о тех,  кого сама родила.  Наши силы -- достояние общественное, и
терпеться  должно  только то, что полезно, --  опять  поучал  Белоярцев.  --
Задача в том, чтоб всем равно было хорошо, а не в том,  чтобы некоторым было
отлично.
     -- Высокая задача!
     -- И легкая.
     -- Но едва ли достижимая.
     --  Ну,  вот  мы  посмотрим!  --  весело  и  многозначительно  крикнула
Бертольди.
     Белоярцев  и Лиза  не сделали  никакого движения, а  Розанов, продолжая
свою мысль, добавил:
     -- Трудно есть против рожна прати. Человечество живет приговаривая: мне
своя рубашка ближе к телу, так что ж тут толковать.
     --   Не  толковать,  monsieur  Розанов,   а   делать.   Вы  говорите  о
человечестве,  о дикой толпе, а забываете, что в  ней есть люди, и  люди эти
будут делать.
     -- То-то, где эти люди: не московский ли Бычков, не здешний ли Красин?
     --  Да, да,  да,  и  Бычков,  и  Красин, и  я, и  она,  --  высчитывала
Бертольди, показывая на себя, на Лизу и на Белоярцева, -- и там вон еще есть
люди, -- добавила она, махнув рукой в сторону залы.
     -- Ну, слава  Богу,  что  собралось вместе  столько хороших  людей,  --
отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, -- но ведь это один дом.
     -- Да,  один дом  и именно дом,  а  не семейная тюрьма.  Этот один  дом
покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что  сильный  и бессильный должны
одинаково досыта наесться и вдоволь  выспаться.  Этот  дом... это... дедушка
осмысленного  русского  быта,  это  дом...  какими  должны  быть  и   какими
непременно  будут все дома в  мире:  здесь все равны, все понесут поровну, и
никто судьбой не будет обижен.
     -- Давай Бог, давай Бог! -- произнес Розанов полусерьезно,  полушутливо
и обернулся  к  двери,  за которою  послышалось шлепанье  мокрых башмаков  и
старческий кашель Абрамовны.
     Старуха вошла молча, с тем же узелочком, с которым Розанов ее увидел на
улице, и молча зашлепала к окну, на которое и положила свой узелок.
     -- Что ты, няня, устала? -- спросила ее, не оборачиваясь, Лиза.
     -- Где, сударыня, устать:  всего  верст десять прошла, да  часа  три по
колени в  грязи простояла.  С чего ж тут устать?  дождичек Божий, а косточки
молодые, -- помыл -- хорошо.
     -- Хотите водочки, няня? -- отозвался Белоярцев.
     -- Нет, покорно  благодарю, батюшка,  --  отвечала  старуха, развязывая
платок.
     -- Выпейте немножко.
     -- С роду моего ее не пила и пить не стану.
     -- Да чудная вы: с холоду.
     -- Ни с холоду, сударь, ни с голоду.
     -- Для здоровья.
     -- Какое от дряни здоровье.
     -- Простудитесь.
     -- Простужусь -- выздоровею, умру -- жалеть некому.
     Лиза поморщилась и прошептала:
     -- Ах, как это несносно!
     Розанов встал и, протягивая руку Лизе, сказал:
     -- Ну, однако, у меня дело есть; прощайте, Лизавета
     Егоровна.
     --  Прощайте,  --  отвечала ему Лиза.  -- Простите, что  я не пойду вас
проводить: совсем разнемогаюсь.
     -- Крепитесь; а  я, если позволите,  заверну к вам:  я  ведь про всякий
случай все-таки еще врач.
     Лиза поблагодарила Розанова.
     -- Ну, а что прикажете сказать Евгении Петровне? -- спросил он.
     -- Ах, пожалуйста, поклонитесь ей, -- отвечала неловко Лиза.
     Розанову тоже стало так неловко, что он, как бы растерявшись, простился
со всеми и торопливо пошел за двери.
     -- Друг  ты мой дорогой! что ты это сказал? -- задыхаясь, спросил его в
темном коридоре дрожащий голос Абрамовны, и старуха схватила его за руку. --
Мне словно послышалось, как ты будто про Евгению Петровну вспомнил.
     -- Да, да: здесь она, няня, здесь!
     -- Как здесь, что ты это шутишь!
     -- Нет, право, приехали они сюда и с мужем и с детьми.
     -- И с детьми!
     -- Двое.
     --  Красотка  ты  моя!  и дети у ней  уж есть! Где ж  она? Стой, ну  на
минутку, я тебе сейчас карандаш дам, адрес мне напиши.
     Когда Розанов писал адрес Вязмитиновой, няня, увлекаясь, говорила:
     -- Пойду,  пойду  к ней.  Ты ей  только  не сказывай  обо мне, я так из
изнависти к ней хочу. Чай, беспременно мне обрадуется.

        "Глава третья. ГРАЖДАНСКАЯ СЕМЬЯ И ГЕНЕРАЛ БЕЗ ЧИНА"
     После  выхода  Розанова   из  Лизиной  комнаты  общество  сидело  молча
несколько минут;  наконец Белоярцев поставил на окно статуэтку Гарибальди и,
потянув носом, сказал:
     --  Оказывается,  что в  нынешнем  собрании  мы  не  можем ограничиться
решением одних общих вопросов.
     Бертольди отошла от окна и стала против его стула.
     -- Представляются новые вопросы, которые требуют экстренного решения.
     Бертольди, тряхнув головою, пошла скорыми шагами к двери, и по коридору
раздался ее звонкий голосок:
     --  Ступина! Петрова!  Жимжикова! Каверина! Прорвич!  --  кричала  она,
направляясь к зале.
     Белоярцев встал  и  тоже  вслед за Бертольди вышел из Лизиной  комнаты.
Лиза  оставалась  неподвижною  одна-одинешенька  в  своей  комнате.  Мертвая
апатия, недовольство собою и всем окружающим,  с  усилием  подавлять все это
внутри себя, резко выражались  на ее болезненном личике. Немного нужно  было
иметь проницательности, чтобы, глядя на нее теперь, сразу видеть, что она во
многом  обидно разочарована и ведет свою странную  жизнь  только потому, что
твердо решилась не отставать от своих намерений --  до последней возможности
содействовать попытке избавиться от семейного деспотизма.
     Лиза, давно отбившаяся от семьи и от прежнего общества, сделала из себя
многое для практики того  социального учения, в котором она искала исхода из
лабиринта  сложных жизненных  условий,  так  или иначе спутавших ее  вольную
натуру с первого шага в свет и сделавших для нее эту жизнь невыносимою.
     Лиза давно стала очень  молчалива,  давно заставляла себя стерпливать и
сносить  многое, чего бы она не стерпела  прежде ни для кого и  ни для чего.
Своему идолу она  приносила в жертву все  свои  страсти и, разочаровываясь в
искренности  жрецов, разделявших с нею  одно кастовое  служение,  даже лгала
себе, стараясь по возможности оправдывать их и в то же время не  дать повода
к первому ренегатству.
     Лиза с самого приезда в Петербург поселилась  с Бертольди  на небольшой
квартирке.  Их  скоро  со  всех  сторон  обложили люди  дела. Это была самая
разнокалиберная  орава.  Тут  встречались  молодые  журналисты,  подрукавные
литераторы, артисты, студенты и даже два приказчика.
     Женская  половина этого кружка  была  тоже  не менее пестрого  состава:
жены,  отлучившиеся  от  мужей;  девицы,   бежавшие  от   семейств;  девицы,
полюбившие всеми сердцами людей, не имевших никакого сердца  и оставивших им
живые залоги своих  увлечений,  и tutti quanti  (Все  такие  (итал.)) в этом
роде.
     Все это  были особы того умственного  пролетариата,  о  судьбе которого
недавно  перепугались  у  нас  некоторые умные люди,  прочитавшие  печальные
рассуждения и  выводы Риля. Из всех этих пролетариев Лиза была самый богатый
человек.
     Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после  отъезда Лизы
из Москвы, хотя и не сделал  никакого основательного распоряжения  в  пользу
Лизы,  но, оставив все состояние во власть жены,  он,  однако,  успел сунуть
Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна была ехать разыскивать
бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты  неожиданно прерванной
жизни клятвенно обязал давать Лизе до ее выдела в год по тысяче  рублей, где
бы она ни жила и даже  как бы ни вела  себя. Лиза и  жила  постоянно с этими
средствами  с  той  самой  поры,  как  старуха Абрамовна,  схоронив  старика
Бахарева,  отыскала ее  в Петербурге.  Другие  из людей  дела вовсе не имели
никаких  определенных средств и жили  непонятным образом, паразитами на счет
имущих, а имущие тоже были не  Бог весть как  сильны и  притом же вели  дела
свои  в последней  степени  безалаберно.  Здесь  не было  заметно  особенной
хлопотливости  о местах, которая может  служить вряд ли не самою характерною
чертою петербургского  умственного пролетариата. Напротив, здесь преобладала
полная  беззаботливость  о  себе и  равносильное равнодушие  к имущественным
сбережениям ближнего. Жизнь не только не исчезла в заботах о хлебе, но самые
недостатки и лишения  почитались  необходимыми  украшениями  жизни. Неимущий
считал  себя вправе пожить за счет имущего, и  это  все не  из одолжения, не
из-за содействия, а по принципу, по  гражданской обязанности. Таким образом,
на  долю каждого более или менее работающего человека приходилось по крайней
мере по одному человеку, ничего не работающему,  но постоянно  собирающемуся
работать.  Лиза хотя и не жила своими  трудами,  но, как  имущая,  содержала
Бертольди и снабжала чем  могла кое-кого из  прочей компании. Абрамовна жила
постоянно с  Лизой и  постоянно  старчески раздражала ее,  восставая  против
непривычных для нее порядков.  Здравый ум диктовал  старухе ее  горячие речи
против  этих  людей,  их  образа жизни,  взаимных отношений  друг  к  другу.
Несмотря на видную простоту и безыскусственность этих  отношений, они сильно
не нравились старухе, и она с ожесточением  смотрела на связь Лизы с людьми,
из которых,  по мнению Абрамовны, одни были простаки  и подаруи, а другие --
дармоеды и объедалы.  К разряду простодушных у нее относились ее собственная
Лиза,  одна ее из новых  сверстниц, безмужняя  жена  Анна Львовна Ступина, и
Райнер.  Последний с  полгода  опять  появился  на  петербургском горизонте.
Симпатии молодого социалиста крепко гнули его к  России и нимало не ослабели
после   минования  угасшего  политического  раздражения;  Райнер,  владевший
прекрасно почти всеми  европейскими языками,  нашел себе здесь очень хорошую
работу при одном из ученых учреждений и не  мог отбиться  от весьма выгодных
уроков в частных домах.
     Вскоре по приезде его в Петербург  он встретился случайно с Лизой, стал
навещать  ее вечерами, перезнакомился  со  всем кружком,  к которому  судьба
примкнула  Бахареву,  и  сам сделался одним  из  самых  горячих членов этого
кружка.  Несколько  наглая бесцеремонность отношений многих из этих господ и
их  образ  жизни резко били  по чувствительным  струнам Райнерова сердца, но
зато постоянно  высказываемое  ими презрение  к формам старого общежития, их
равнодушие   к  карьерам  и   небрежение   о  кошельках  заставляли  Райнера
примиряться со всем, что его в них возмущало.
     ``Это  и  есть те  полудикие,  но  не повихнутые  цивилизациею люди,  с
которыми  должно  начинать  дело``,  --  подумал  Райнер  и  с  тех пор  всю
нравственную  нечисть  этих  людей стал рассматривать  как  остатки  дикости
свободолюбивых, широких натур.
     Проявления этой дикости нередко возмущали Райнера, но зато они  никогда
не приводили его в  отчаяние, как английские мокассары, рассуждения немцев о
национальном превосходстве или  французских буржуа  о  слабости существующих
полицейских  законов. Словом, эти  натуры более отвечали пламенным симпатиям
энтузиаста, и, как мы  увидим, он долго всеми неправдами старался отыскивать
в  их широком  размахе  силу для водворения в жизни тем или иным путем новых
социальных положений.
     В отношениях Райнера  к этим людям было много солидарного с отношениями
к ним Лизы.
     Райнер получал  очень  хорошие деньги. Свою ферму в  Швейцарии  он сдал
бедным работникам на самых невыгодных для себя условиях, но он личным трудом
зарабатывал  в Петербурге более трехсот рублей серебром в месяц. Это  давало
ему средство  занимать  в  одной  из  лучших улиц  города  очень  просторную
квартиру,  представлявшую с своей стороны полную возможность  поместиться  в
ней  часто  изменяющемуся,  но  всегда весьма немалому числу широких  натур,
состоявших не у дел.
     Таковые  порядки вскоре  не  замедлили заявить свои некоторые неудобные
стороны.
     Разговоры  о  неестественности  существующего  распределения  труда   и
капитала, как и рассуждения о вреде семейного начала, начинали прискучивать:
все давно были  между собою согласны  в этих  вопросах. Многим чувствовалась
потребность новых тем,  а  некоторым  еще крепче  чувствовалась  потребность
перейти от толков к делу.
     У   одних  эта   потребность  вытекала  из  горячего  желания  основать
образцовую общину на бескорыстных началах. Таких было  немного, и к числу их
принадлежала  Лиза,  Райнер,  Ступина  и  Каверина.  Другим  просто хотелось
суетиться;  третьим,  полагаю,  хотелось  и  суетиться  и половчее  уйти  от
бесцеремонных приживальщиков,  заставив и  их что-нибудь  да  делать или  по
крайней мере не лежать всею тяжестию  на одной  чужой шее. Ко всему же этому
все  уже  чувствовали  необходимость  переходить  от слов  к делу, ибо иначе
духовный союз угрожал рушиться за недостатком материальных средств.
     При  таких  обстоятельствах  со  стороны давно известного нам художника
Белоярцева последовало заявление о возможности прекрасного выхода из тесного
положения  граждан  путем  еще  большего их  сближения  и  отождествления их
частных интересов в интересе общем.
     В  последние два года, когда они  перенесли свои силы и раздражение  на
общество и в  его  симпатиях и антипатиях открыли  своего  настоящего, давно
искомого  врага,  дух  противоречия   обществу  во  всем  сделался   главным
направлением этих сил.  Но как противоречия  эти  никого не  обязывали  ни к
каким  рискованным   предприятиям,   а   между  тем  представляли  известную
возможность действовать  вне обыденной сферы и  выделяться  из  общественной
среды,  то  кружки  недовольных  и  протестующих составлялись  необыкновенно
быстро и легко. В состав этих  кружков попадали и Фальстафы, непобеждаемые в
крике, и ``воины смирные средь  мечей``. Даже  не  только они попадали в эти
кружки, но нередко становились во главе их и делались их генералами.
     Это было такое  бесхитростное время,  в которое изолировавшийся кружок,
толковавший  об общественных реформах,  не видал  ничего у себя  под носом и
легко  подчинялся каждому, кто бы захотел подумать и, изловчившись, покрепче
схватить его за нос.
     Таким  положением  лучше  всех  успел  воспользоваться  наш  почитатель
отвлеченного  искусства  Белоярцев.  Он  также уже  давненько  переселился в
Петербург и, фланируя, надумался несколько изменить  свое служение искусству
для  искусства. Он  понял счастливый  оборот дел,  при котором, служа только
себе  и ровно ничем  не рискуя, можно  было  создать себе  же самому  амплуа
несколько  повлиятельнее, и пожелал этим воспользоваться. Для первого дебюта
он написал картинку ``Отец  семейства``, о которой так  эффективно объявляла
Бертольди  и которая,  недуманно-негаданно для самого Белоярцева, сразу дала
ему  в   своем  кружке  имя   великого  гражданского  художника.   Белоярцев
приосанился, в самом деле стал показывать себя гражданином, надвинул брови и
начал вздыхать гражданскими вздохами.
     Продолжая  фланировать  в новой маске, он  внимательно  прислушивался к
частым  жалобам недовольных  порочными  наклонностями общества, болел  перед
ними гражданскою болезнью и  сносил свои скорби к Райнеру, у которого тотчас
же   после  его  приезда   в  Петербург  водворилась  на  жительстве   целая
импровизованная семья.  По  диванам  и козеткам довольно  обширной  квартиры
Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный
университетскими    порядками    и   желавший   утверждения    в    обществе
коммунистических  начал, безбрачия и  вообще естественной  жизни;  2) неофит
Кусицын, студент, окончивший курс, -- маленький, вострорыленький,  гнусливый
человек,  лишенный средств совладать  с своим самолюбием, также  поставивший
себе обязанностью написать свое имя в  ряду  первых поборников  естественной
жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic
(Букв.:  великое  ничто (польск.))  --  человек,  не умеющий ничего понимать
иначе, как понимает  Кусицын, а впрочем,  тоже  коммунист и естественник; 4)
лекарь Сулима,  человек без занятий и  без  определенного направления,  но с
непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две
маслины;  5)  Никон  Ревякин,  уволенный из  духовного  ведомства иподиакон,
умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом
широкой русской  натуры; искателен и не прочь действовать  исподтишка против
лучш