тв во всяком.
     -- Кто хвалит чужое, тот уменьшает достоинства своего.
     -- Они также могут содействовать человеческому счастью.
     Каноник  остановился посреди  комнаты,  заложил  назад руки и,  закинув
голову, спросил:
     -- Вы веруете в чистоту и благость стремлений общества Иисусова?
     -- Свято верую, -- отвечал с искренним убеждением Рациборский.
     --  Так помните же, -- подлетая на своих черных крыльях к Рациборскому,
начал каноник, -- помните, что со времен Поссевина нам нет здесь места, и мы
пресмыкаемся здесь  или  в этом  шутовском маскараде  (ксендз указал на свой
парик и  венгерку), или  в  этом  московском  мундире,  который хуже всякого
маскарада. Помните это!
     -- Я помню.
     -- Австрия, эта проклятая ракушанка, дает нам приют, а в нашей хваленой
России мы хуже жидов.
     -- Они не понимают святых забот общества.
     -- Так  надо, чтоб они их поняли, -- произнес, захохотав,  Кракувка. --
Первый случай, и в ход всех этих дураков. А пока приобретайте их доверие.
     -- Это, ксендз  каноник, не стоит  труда:  эти готовы верить всякому  и
никем не пренебрегают -- даже ``чертом``.
     -- И отлично; нет ли еще где жида крещеного?
     -- Может быть, найдут.
     -- И отлично. Чего же вам? С таким-то материалом не заложить постройки!
     -- Я искал других людей.
     --  Лучше этих не надо.  Полезнее дураков  и энтузиастов  нет. Их можно
заставить делать все.
     -- Глупое, -- сказал Рациборский.
     -- Ничего умного и не надо  нам; поручик не стоит  au courant (На одном
уровне (фр.)) с интересами отечества.
     Рациборский грустно молчал. Кракувка  остановился, посмотрел на него и,
медленно  подойдя  к  висевшему  над  столом  женскому  портрету,  сказал  с
расстановкой:
     --  Урсула слишком поторопилась  дать свое слово:  она не может  быть и
никогда не будет женою нерешительного человека.
     Рациборский встрепенулся и взглянул на ксендза умоляющим взором.
     -- Дайте мне еще воды, и простимся, -- день наступает, -- тихо произнес
Кракувка.
     Если  читатель  вообразит,  что  весь  описанный нами  разговор  шел  с
бесконечными паузами, не  встречающимися в разговорах обыкновенных людей, то
ему станет понятно, что при этих словах сквозь густые шторы  Рациборского на
иезуитов взглянуло осеннее московское утро.
     В  десять  часов  Ярошиньский  давал  аудиенцию  некоему Доленговскому,
пожилому  человеку,  занимающемуся  в  Москве  стряпческими делами.  Главным
предметом   разговора   было  внушение  Доленговскому   строгой  обязанности
неуклонно  наблюдать  за  каждым  шагом Рациборского  и  сообщать  обо  всем
Ярошиньскому, адресуя в Вену, poste-restante  (До  востребования (фр.)) , на
имя сеньора Марцикани.
     Потом  дана  была  аудиенция   Слободзиньскому,   на  которой  молодому
человеку,   между  прочим,  было  велено  следить  за  его  университетскими
товарищами и обо всем писать в  Париж патеру Кракувке, rue St.--Sulpice, N 6
(Улица   Сен-Сюльпис   (фр.)),   для   передачи   Ярошиньскому.   При   этом
Слободзиньскому   оставлена   некоторая   сумма   на  безнуждное   житье   в
университете.
     В двенадцать часов Рациборский  проводил Ярошиньского  на петербургскую
железную  дорогу, постоял у барьера, пока тронулся  поезд,  и,  кивнув  друг
другу,  иезуит  подчиненный  расстался  с  иезуитом  начальником.   Едучи  с
Рациборским на железную дорогу, Кракувка объявил, что он должен брать отпуск
за границу и готовиться в Париж, где он получит обязанности более сообразные
с его характером, а на его место в Москву будет назначено другое лицо.
     Эту ночь не спали еще Розанов и Райнер.
     Райнер  говорил,  что в Москве все ненадежные люди, что  он ни в ком не
видит серьезной преданности и что,  наконец, не знает даже, с чего начинать.
Он рассказывал, что был у многих из известных людей,  но что все его приняли
холодно и даже подозрительно.
     -- Это же, -- добавлял Райнер, -- все деморализовало до конца.
     Райнер  очень  жалел,  что  он  сошелся  с   Пархоменко;  говорил,  что
Пархоменко непременно  напутает  чего-нибудь  скверного, и  сетовал, что  он
никому ни здесь,  ни в Петербурге, ни  в других местах не может открыть глаз
на этого  человека.  Вообще  Райнер казался  как-то  разбитым,  и при ночном
разговоре  с Розановым  на  него  будто  находили  порою  столбняки. Розанов
решительно  говорил,  что  надо  все  бросить  и  не возиться;  что  никаких
элементов для  революции нет.  Райнер  слушал  терпеливо  все,  что  Розанов
сообщал  ему о  настроении  народа  и  провинциального общества, но  не  мог
отказаться  от  своей  любимой  идеи  произвести   социально-демократический
переворот, начав его с России.
     -- Все это так, но мы ведь не знаем, что народ думает, -- говорил он.
     -- Отчего ж не знаем?
     -- Да так. Мы слышим, что он говорит, а не знаем, что он думает.
     О  партии  московских  умеренных  Райнер  отозвался  с  сострадательной
улыбкой, что на них вовсе нечего рассчитывать.
     -- Или кабинетные мумии, или шуты, -- говорил он: -- та же фраза, та же
рисовка, и ничего  более. Вот поедемте в воскресенье к маркизе -- там разный
народ бывает, -- увидите сами.
     --  Как она так  рискует, принимая  людей, за  которыми, наверное,  уже
смотрят?
     -- Ах, ничем она не рискует: там ничего не делают, только болтают.
     -- Она, говорят, всегда была близка с передовыми людьми.
     -- Лжет, как мавзолей, -- ничему верить нельзя.
     -- Так из-за чего же она бьется?
     -- Все эти эффекты, и ничего более. Да вот присмотритесь, сами увидите,
--  добавил он  и, закрыв глаза, задремал  в кресле в то самое время,  когда
Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.
     На  следующее  утро  Розанов познакомил  Райнера с Нечаем и его  женою.
Райнер  им  очень  понравился,  а  Нечай  тоже  произвел  на   него  хорошее
впечатление. Рациборский  отдал Розанову визит  на другой день после отъезда
Кракувки. Он был необыкновенно мил, любезен и так деликатно вызвался  помочь
Розанову  в получении пока ординаторского места, что  тот  и не заметил, как
отдал   Рациборскому  свои   бумаги,   немедленно  уехавшие  в  Петербург  к
галицийскому  помещику  Ярошиньскому.  Рациборский  между  слов  узнал,  что
Розанов скоро познакомится с маркизой, и сказал, что ему будет очень приятно
с ним там встречаться, что это дом очень почтенный.

        "Глава шестая. УГЛЕКИСЛЫЕ ФЕИ ЧИСТЫХ ПРУДОВ"
     На Чистых  Прудах  все дома имеют какую-то пытливую физиономию. Все они
точно к чему-то прислушиваются и спрашивают:  ``что там такое?`` Между этими
домами самую любопытную физиономию имел дом полковника Стецкого. Этот дом не
только  спрашивал:  ``что   там   такое?``,  но  он  говорил:  ``ах,  будьте
милосердны, скажите, пожалуйста, что там такое?``
     Дом  этот  состоял  из  главного двухэтажного корпуса,  выходившего  на
Чистые  Пруды,  и множества самых странных флигелей, настроенных в  середине
двора. В бельэтаже  главного  дома  обитала  маркиза  Ксения Григорьевна  де
Бараль с  сыном,  девятнадцатилетним  маркизом, и двумя взрослыми  дочерьми,
девицами. В нижнем этаже жил  либеральный  московский  архитектор, Истукарий
Михайлович Брюхачев,  с молоденькою  женою и  недавно произошедшим  от  сего
союза приплодом.
     Во  флигелях  местилось множество  самых  разнородных  людей, но  самый
большой  из  этих  флигелей  занимали  пять  сестер  Ярославцевых:  Серафима
Романовна,  Рогнеда  Романовна,  Ариадна  Романовна, Раиса  Романовна и  Зоя
Романовна. Все сестры Ярославцевы жили в девстве, а маркиза вдовствовала.
     Эти-то шесть женщин, т.е. пять сестер Ярославцевых и маркиза де Бараль,
назывались в некоторых московских кружках углекислыми феями Чистых Прудов, а
дом, в котором они обитали, был известен под именем вдовьего загона.
     Мы непременно должны познакомиться и с углекислыми феями Чистых Прудов,
и  с  законами  вдовьего  загона.  Старшею  феею,  по  званию,  состоянию  и
общественному положению, была маркиза де Бараль. У нее был соединенный герб.
В  одной стороне щита были изображены колчан со стрелами и накрест татарская
нагайка,  а  в  другой  вертел.  Первая  половина  щита свидетельствовала  о
какой-то услуге, оказанной предком маркизы, казанским татарином  Маймуловым,
отцу Ивана IV,  а вторая должна была символически  напоминать,  что какой-то
предок  маркизиного  мужа  накормил  сбившегося  с  дороги  короля  Людовика
Святого.
     Маркизе было под пятьдесят лет. Теперь о ее красоте, конечно, уже никто
и  не  говорил;  а  смолоду,  рассказывали,  она  была  очень   неавантажна.
Маленькая,  вертлявая и сухая,  с необыкновенно  подвижным  лицом,  она была
весьма  непрезентабельна.  Рассуждала  она  решительно обо всем,  о  чем  вы
хотите, но более  всего  любила  говорить о том,  какое значение могут иметь
просвещенное  содействие  или  просвещенная  оппозиция  просвещенных  людей,
стоящих на  челе общественной лестницы. Маркиза не могла рассуждать спокойно
и последовательно; она не могла, так сказать, рассуждать рассудительно. Она,
как  говорят  поляки, ``miala zajaca w  glowie``  (``Имела зайца  в голове``
(польск.))  , и этот заяц  до  такой степени беспутно шнырял под ее черепом,
что догнать его не было никакой возможности. Даже никогда нельзя было видеть
ни  его  задних  лопаток,  ни его куцого,  поджатого  хвостика.  Беспокойное
шнырянье  этого торопливого зверка  чувствовалось  только потому, что из-под
его  ножек  вылетали: ``чела общественной лестницы``  и прочие  умные слова,
спутанные в самые беспутные фразы.
     Однако, несмотря на то  что маркиза была персона не видная и  что у нее
шнырял в голове  очень беспокойный  заяц,  были в Москве люди, которые очень
долго этого вовсе  не замечали. По уставу, царицею углекислых фей непременно
должна быть девица, и притом настоящая, совершенно непорочная девица, но для
маркизы,  даже  в этом случае,  было сделано исключение: в  описываемую нами
эпоху  она  была  их царицею. Феи  оперлись  на  то,  что маркизе совершенно
безопасно можно было вверить огонь, и вручили ей все знаки старшинства.
     Приняв во внимание возраст, которого достигла маркиза, на Чистых Прудах
никто не  думал упрекать фей в легкомыслии. Все одобряли ее избрание. К тому
же маркиза была поэт: ее любила погребальная муза. У маркизы хранилось шесть
больших  стихотворений:  на  смерть  Пушкина,  который во  время  ее детства
посадил ее однажды к  себе на колени; на смерть Лермонтова, который однажды,
во время ее детства, подарил  ей бонбоньерку; на смерть двух-трех московских
ученых, которых она  знала и считала своими друзьями, и  на  смерть  Шарлоты
Кордай, Марии-Антуанеты и madame Ролан, которых она  хотя лично не знала, но
тоже  считала своими  друзьями.  Кроме  того,  у  маркизы  было  заготовлено
стихотворение  на смерть  Мирабо, но оно было  написано только до половины и
остановлено  без окончания  до  тех  пор,  пока  будет  некоторое  основание
опровергнуть весьма распространенный  слух о политической  продажности этого
умеренного  либерала.  Далее  было  у  нее  несколько  стихотворений  только
начатых.  В  них  маркиза  намерена была оплакивать  кончину  своих  живущих
друзей.  Углекислые феи  каждая имела себе  по отдельному  стихотворению,  и
самое  большое  из  них  назначалось  Рогнеде  Романовне.   Это   прекрасное
стихотворение было уже совсем отделано и даже переписано на почтовую бумагу.
Оно называлось ``Песнь женщины над гробом чистейшего создания`` и начиналось
так:
     Дружбе венок бескорыстный
     Женскою, слабой рукою, и т. д.
     Стихи  были белые, и белизна  их доходила до  такой степени,  что когда
маркиз случайно зажег ими свою трубку, то самая  бумага, на которой они были
написаны, сгорела совершенно бесцветным пламенем.
     Это  печальное  обстоятельство   случилось   на   третью  весну   после
бракосочетания маркиза, а  после этой весны маркиза уже видела двадцать  два
раза, как тает зимний лед на Чистых Прудах.
     Несмотря на то что маркиза никогда не была оценена по достоинству своим
мужем и рано  осталась одна с двумя дочерьми и двумя сыновьями, она все-таки
была  замечательно  счастливою  женщиною.  У  нее  всегда  была  хорошенькая
квартирка, попугай, лошадь  с  дрожками,  лакей в  нитяных  белых перчатках,
канарейка  в клетке и множество друзей.  Главнейшим образом счастье  маркизы
заключалось во множестве друзей. Они  ей были решительно необходимы, и у нее
в  них никогда не было  никакого недостатка.  У нее были друзья всякие: были
друзья, которые  ей льстили; были друзья, которые  ее злили, как кошку; были
друзья, которые  считали ее  набитою дурою и сумасшедшею;  но зато у нее был
один истинный друг, имевший все нужные свойства,  чтобы  назваться  истинным
другом. Он  был бескорыстен, мягкосердечен, благодарен и глуп. Вдобавок этот
друг был женщина, потерявшая всякую  надежду вкусить  сладости любви.  Звали
эту женщину Рогнедой  Романовной.  Словом, это была  вторая  углекислая  фея
Чистых Прудов.
     Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в жизни такого друга,
каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей
казалось,  что у нее очень много  людей, которые ее  нежно любят и готовы за
нею  на  край  света.  Положим,  что  маркиза в  этом  случае  очень  сильно
ошибалась, но  тем не менее она все-таки  была  очень счастлива, заблуждаясь
таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей
то, что в Москве называется ``форсом``.
     У  маркизы  был сын Орест,  который долго  назывался ``Оничкой``,  дочь
Антонина, девица взрослая, дочь Сусанна, девица на возрасте, и сын Вениамин,
молодой человек еще  в  самой  зеленой  поре. Маркиза  относилась  к  своему
Вениамину  совсем не  так, как относился к своему Вениамину патриарх  Иаков.
Она боготворила Оничку. Одни уверяли, что это идолослужение  Оничке основано
на  том  якобы,  что  известная  Ленорман,  посмотрев  на  этого   мальчика,
закричала: ``Viconte! -- Marquis! -- Ministre! -- Poete! --  Homme celebre``
(Виконт! -- Маркиз! -- Министр! -- Поэт!  -- Знаменитость! (фр.)); другие же
просто говорили, что маркиза любила Оничку более  всех потому, что он был ее
первенец, и этому можно  верить, потому что родительская нежность маркизы  к
Оничке  нимало  не пострадала  даже после того, когда московский пророк Иван
Яковлевич назвал его ``ослицей вааловой``.
     Дочерей  маркиза тоже  любила не  ровно.  Антонина  пользовалась у  нее
несравненно большим фавором, чем  Сусанна, и  зато Антонина любила свою мать
на  маковое зерно более, чем Сусанна,  которая  не любила ее  вовсе. Сусанна
росла недовольною Коринной  у одной своей  тетки, а  Вениамин, отличавший  в
своем  характере  некоторую   весьма   раннюю   нетерпимость,   получал   от
родительницы каждое  первое  число по  двадцати  рублей и  жил  с некоторыми
военными людьми в одном казенном заведении. Он  оттуда каким-то образом умел
приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в месяц.
Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.
     --  Он  как-то  огрубел и  опустился,  --  говорила  Рогнеда  Романовна
болтливым людям, удивлявшимся, что у маркизы никогда не  видно ее Вениамина.
Рогнеда  Романовна  от  природы была очень  правдива, и, может быть, она  не
лгала даже  и в  настоящем случае, но все-таки ей нельзя было во всем верить
на слово, потому что она была женщина ``политичная``. -- Давно известно, что
в русском обществе недостаток людей политических всегда щедро вознаграждался
обилием  людей  политичных,  и  Рогнеда  Романовна   была  одним  из  лучших
экземпляров этого завода.
     Вообще было много оснований с большою обстоятельностью утверждать,  что
политичность  Рогнеды  Романовны,  всех  ее сестер  и  самой  маркизы  много
выигрывала от того, что они не знали ничего  такого, что стоило бы  скрывать
особенно ловкими приемами, но умели  жить как-то так, что как-то  всем о них
хотелось расспросить. Маркизин зайчик тут больше всех  работал, и, нужно ему
отдать справедливость, он был самый первый политикан во всем вдовьем загоне.
     Кроме того,  этот маленький  зверек  обладал  непомерным самолюбием. Он
никогда не занимался обыкновенными, недальновидными людьми и предоставлял им
полное право верить в маркизин ум, предполагать в ней обширные способности и
даже благоговеть  перед  ее фразами. Но зато  он вволю потешался над  людьми
умными.
     Когда  умным  людям  случалось  заходить  к  маркизе,  а уходя от  нее,
размышлять о  том,  что  она  при них  наговорила,  умные  люди  обыкновенно
спрашивали себя:
     ``Однако, черт меня возьми совсем, если можно понять, что у нее сидит в
мозгу!``
     ``Черт возьми,  что  же это  у нее сидит  в мозгу?``  -- спрашивал себя
умный человек,  даже  задувая дома  свечку  и  оборачиваясь к стенке;  но ни
одного раза ни  один умный человек не отгадал, что в  мозгу у маркизы просто
сидит заяц.
     Это   открытие  принадлежит  к  самым   позднейшим  открытиям,  и   оно
совершилось гораздо  позже избрания маркизы царицею углекислых фей на Чистых
Прудах.
     По праведливости, это сан гораздо более шел к Ариадне Романовне, чем  к
маркизе, он более шел бы даже к Серафиме Романовне, но они его не получили.
     Рогнеда Романовна  не могла претендовать ни на какое первенство, потому
что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя
Романовна были особы  без  речей. Судьба  их некоторым образом  имела  нечто
трагическое  и  общее  с  судьбою  Тристрама  Шанди. Когда  они  только  что
появились  близнецами  на  свет,  повивальная бабушка,  растерявшись,  взяла
вместо пеленки пустой мешочек и  обтерла им  головки новорожденных. С той же
минуты  младенцы  сделались совершенно глупыми и  остались  такими  на целую
жизнь.
     Таковы были в общих чертах углекислые  феи, которые в свое время играли
некоторые роли  на Чистых Прудах и не  могут  пройти  совсем незаметными для
снисходительных читателей этого романа.

        "Глава седьмая. КРАСНЫЕ, БЕЛЫЕ, ПЕСТРЫЕ И БУЛАНЫЕ"
     Прекрасным  осенним вечером, когда румяная заря ярким полымем  догорала
на золоченых  кремлевских вышках,  Розанов  с  Райнером  выехали  из  одного
переулка  в Чистые  Пруды и остановились у ворот  дома  полковника Стецкого.
Углекислые феи нынешний год немножко  замешкались в  Кунцове  и только около
двух недель перенеслись в свои зимовые обиталища.
     Тотчас  за  воротами были  два подъезда: направо  к  маркизе,  налево к
Ярославцевым. Маркиза жила в бельэтаже, начинавшемся с парадного подъезда не
совсем чистою переднею. Розанова и Райнера встретил высокий  смуглый лакей в
сером казинетовом сюртуке не по сезону и в  белых  бумажных перчатках. Он не
пошел о них докладывать, а только отворил им двери в залу.
     По  зале прогуливались: молодая девушка  весьма  развязного вида, часто
встряхивавшая черные кудри своей  совершенно круглой головки, некрасивой, но
весьма оригинальной; высокая худая фея с черными  вороньими глазами, длинным
мертвенно-синим  носом   и   с   чернобурыми   веснушками.  Этих  двух  особ
сопровождали: с  одной  стороны низенький  офицер в темно-зеленом сюртуке  с
белыми  аксельбантами и  молодой человек весь в черном.  Офицер  был  с виду
очень невзрачный, желтенький  и плюгавенький, с бурым  войлоком вместо волос
на голове.  Молодой же  человек в  черном не мог нравиться ни одной женщине,
достигшей  известного  возраста,  но  его  непременно  должны  были  обожать
институтки. Он был похож на всех Малек-Аделей, которых ``кафушки``  начинают
рисовать  карандашами,  а  выпускные  иллюминуют  красками и  видят  во  сне
крадущимися из-за штор полутемного дортуара.
     Смугленький,  чистенький,  с  черными лоснящимися  и  слегка  вьющимися
волосами,  черными продолговатыми  глазками, тоненькими  черными же усиками,
слегка  выпушающеюся боро