аканчик  и  от  нечего делать
всматривался в сидящую неподалеку от него пару с ветчиной и водкой.
     Один из  этих  господ был толстый  серый  человек с  маленьким  носом и
плутовскими, предательскими глазками: лицо его было бледно, а голова покрыта
желто-серыми клочьями. Вообще это был тип мелкостатейного трактирного шулера
на биллиарде,  биксе  и  в  трынке. Собеседник его был  голиаф,  смуглый,  с
быстрыми,   чрезвычайно  лживыми  коричневыми  глазами,  гладко  и  довольно
кокетливо  причесанными наперед черными волосами и усами a la Napoleon  III.
Голиаф  смотрел молодцом,  но молодцом  тоже  темного разбора;  это  был  не
столько тонкий  плут и  пролаз,  сколько  беспутник и  нахальный шулер,  но,
однако, шулер  степенью  покрупнее своего товарища. Это был, что называется,
шулер  воинствующий,  шулер  способный, сделав  подлость,  не  ускользать, а
обидеться  за  первое  замечание  и  неотразимо стремиться  расшибить мощным
кулачищем всякую личность, которая посмела бы пикнуть не  в его пользу. Лицо
голиафа не было  лишено даже своего рода благообразности -- благообразности,
напоминающей,  например, лицо провинциальных актеров,  когда они  изображают
``благородных отцов`` в драмах, трагедиях и трагикомедиях. Глядя на него, вы
чувствовали, что он  не  только  трактирный завсегдатель, но и вне трактиров
член известного общества; что он, сокрушив одну-две обобранные им  белогубые
рожи,  мог не  без  приятности и не  без  надежды на  успех  пройтись  между
необъятными   кринолинами   разрумяненных  и   подсурмленных   дам   жирного
Замоскворечья,   Рогожской,   Таганки   и   Преображенского   кладбища.   Вы
чувствовали, что дамы этих краев, узрев этого господина,  весьма легко могли
сказать  своей  или  соседской кухарке:  ``вот,  погляди, Акулинушка,  какой
чудесный мужчина ходит. Очень мне такие мужчины ндравятся``.
     Розанову показалось, что он когда-то видел  эту особу,  и действительно
он ее мельком видел  один раз на сокольницком гулянье и теперь узнал ее: это
был муж Полиньки Калистратовой.
     Розанов от  нечего делать стал теперь всматриваться  в  Калистратова  и
старался  открыть  в нем хоть слабые внешние следы  тех достоинств, которыми
этот  герой  когда-то покорил себе Полиньку или расположил в свою пользу  ее
дядей.
     Ничего этого в  нем не  было, и Розанов  задумался над  странною игрою,
которая происходит при подтасовке  пар, соединяемых по воле  случая, расчета
или собственных увлечений.
     Между шулерами шла беседа.
     --  Видишь, -- говорил Калистратов серому, поставив ребром ладонь своей
руки на столе, -- я иду так по тротуару, а она вот так из-за угла выезжает в
карете (Калистратов взял столовый нож и положил его под прямым углом к своей
ладони). Понимаешь?
     Серый мотнул утвердительно головою.
     -- Лошади вдруг хватили, понимаешь?
     Серый опять мотнул головою.
     --  У кучера  возжа  хлоп,  перелетела... лошади на дыбы вынеслись. Она
распахнула дверцы и  кричит:  ``спасите! спасите!``, а карета  рррр-рррр  из
стороны  в сторону.  Она  все кричит  своим голоском: ``спасите!``,  а народ
разиня рот стоит. Понимаешь?
     Серый еще кивнул.
     -- Я  сейчас, -- продолжал нараспев  Калистратов, -- раз, два, рукою за
дверцу,  а  она  ко  мне  на  руки.  Крохотная такая и  вся  разодетая,  как
херувимчик. ``Вы, говорит,  мой спаситель;  я  вам жизнью обязана.  Примите,
говорит, от меня это на память``. Видишь, там ее портрет?
     -- Вижу, -- отвечал серый, прищуривая  глаза  и поднося к свече дорогой
браслет с женским портретом.
     -- Хороша? -- спросил Калистратов.
     -- Худенькая должна быть.
     -- Ну, худенькая!  тебе все ковриг бы купеческих; те уж  надоели, а это
субтиль-жантиль миньеночка: про праздники беречь будем.
     Калистратов  все врал:  он не  спасал никакой дамы, и  никакая  женская
ручка не дарила ему этого браслета, а взял он его сам посредством четверки и
сыпного туза у  некоего другого корнета,  приобретшего страстишку к картам и
ключик к туалетному столику своей жены.
     Серый  отлично понимал это, но не  разочаровывал голиафа, зная, что тот
сейчас же  заорет: ``да я тебе, подлецу, всю рожу растворожу,  щеку на  щеку
умножу, нос вычту, а зубы в дробь обращу``.
     Калистратов взял из рук серого браслет и, дохнув на него, сказал:
     -- Я, брат, раз тарантас за задний ход удержал.
     -- Тссс! -- протянул, как бы изумляясь, серый.
     --  Я  ехал  из  своей  деревни  жениться,  --  продолжал  Калистратов,
тщательно вытирая платком браслет. -- Вещей со  мною было  на  сто  тысяч. Я
сошел дорогой, а ямщик, ррракалья этакая, хвать по лошадям. Я догнал сзади и
за колеса: тпру, и стой.
     -- А то ты знаешь, как я женился? --  продолжал Калистратов, завертывая
браслет в  кусок  ``Полицейских  ведомостей``. --  Дяди моей  жены ррракальи
были, хотели ее обобрать. Я встал и говорю: переломаю.
     -- И отдали? -- спросил серый.
     -- Сполна целостию. Нет, говорю:  она моя  жена теперь,  шабаш.  У меня
женщину трогать ни-ни. Я вот этой Колобихе говорю: дай пять тысяч на развод,
сейчас разведусь и благородною тебя сделаю. Я уж не отопрусь. Я слово  дал и
не отопрусь.
     Калистратов выпил водки и начал снова.
     -- Я даже  как женюсь, так сейчас прежней жене пенсион: получай и живи.
Только честно живи; где хочешь,  но только  честно, не  марай моего имени. А
теперь хочешь  уехать,  так расставайся.  Дай тысячу  рублей,  я тебе сейчас
свидетельство, и живи  где хочешь; только опять честно живи, моего  имени не
марай.
     -- А Колобиха скряга!
     -- Ну, да скряжничай не скряжничай -- не отвертится. Мое слово олово. Я
сказал: вне брака более ничего не будет, ни-ни-ни... А перевенчаемся -- уж я
ей это припомню, как скряжничать.
     -- Тогда забудете.
     --  Увечить  ее, стерву, буду,  а  не забуду! --  воскликнул, ударив по
столу, Калистратов.
     Пара разошлась  и вышла. Приходилось  идти и  Розанову. Некуда было ему
идти, до такой степени некуда, что он, подозвав полового, спросил:
     -- Нельзя ли мне тут соснуть, Василий?
     -- Не позволено, сударь, --  отвечал половой  --  Разве  вам утром куда
нужно рано-с?
     -- Да, тут поблизости нужно.
     -- Буфетчика спрошу, в диванной не дозволит ли?
     Розанов посмотрел в  отворенную дверь темной  диванной, вообразил,  как
завтра  рано утром купцы придут сюда парить свои слежавшиеся за ночь души, и
сказал:
     -- Нет уж, не надо.
     -- Здесь  почти рядом по семи гривен можно иметь  номер, -- говорил ему
половой.
     -- Да, пойду туда, -- отвечал Розанов.
     И в больнице, и на Чистых  Прудах головы потеряли, доискиваясь, куда бы
это делся Розанов. Даже с  Ольги Александровны  разом соскочил  весь форс, и
она очутилась дома.
     Розанов  пропадал третий день: он не возвращался с тех пор, как вышел с
Помадой.  Отыскать  Розанова  было  довольно трудно.  Выйдя  от  Барсова, он
постоял  на улице,  посмотрел на  мигавшие  фонари  и,  вздохнув, пошел в то
отделение соседней гостиницы, в котором он стоял с приезда в Москву.
     -- Номерочек! -- спросил он знакомого коридорного.
     -- Пожалуйте, вы одни-с?
     -- Один, -- отвечал Розанов.
     -- Пожалуйте.
     Коридорный  ввел гостя в  чистенький номер с  мягкою мебелью  и  чистою
постелью, зажег две свечи и остановился.
     -- Иди, -- сказал Розанов, садясь на диван.
     -- Ничего не прикажете?
     -- Нет, ничего.
     -- Закусить или чаю?
     -- Ну, дай уж закусить что-нибудь.
     -- И водочки?
     -- Пожалуй, дай и водочки.
     Розанову подали котлетку и  графинчик водочки, и с тех пор графинчика у
него не снимали со стола, а только один на другой переменяли.
     Помада ноги отходил, искавши Розанова, и  наконец, напав на его след по
рассказам барсовского полового,  нашел Дмитрия Петровича одиноко  сидящим  в
номере. Он  снова  запил мертвым запоем.  Помада забежал  на Чистые  Пруды и
сказал, чтобы о Розанове не беспокоились, что он цел и никуда не пропал.
     Слух о розановском пьянстве разнесся по Чистым Прудам и произвел  здесь
дикий гогот,  бури дыханью подобный. Бедная madame Розанова была оплакана, и
ей  уж не оставалось никаких средств спастись  от опеки  углекислых. Маркиза
даже  предложила ей чулан на  антресолях,  чтобы к  ней как-нибудь ночью  не
ворвался  пьяный   муж  и   не  задушил   ее,  но   Ольга  Александровна  не
воспользовалась  этим приглашением. Ей надоел  уже чуланчик, в  котором  она
высидела двое суток у Рогнеды Романовны, и она очень хорошо  знала,  что муж
ее не задушит. Она даже ждала его в эту  ночь, но ждала совершенно напрасно.
Розанов  и  на четвертую ночь домой  не явился, даже не явился он и еще двое
суток,  и  уж  о  месте  пребывания его  в  течение двух суток никто не имел
никаких сведений. Но мы можем посмотреть, где он побывал и что поделывал.

        "Глава двадцать восьмая. НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ НАЙДЕШЬ, ГДЕ ПОТЕРЯЕШЬ"
     Помада с горьким соболезнованием сообщил о пьянстве Розанова и Лизе. Он
рассказал это  при Полиньке Калистратовой, объяснив  по порядку все, как это
началось, как шло и чем кончилось или чем должно кончиться.
     -- Несчастный человек! -- сказала Лиза  с  жалостью  и с презрением. --
Так он и пропадет.
     --  Как же,  Лиза,  надо бы  что-нибудь сделать,  -- тихо сказала после
Помадиного рассказа Полинька Калистратова.
     -- Что же с пьяным человеком делать?
     -- Остановить бы его как-нибудь.
     -- Как его остановить? Я уж пробовала это, -- добавила, помолчав, Лиза.
-- Человек без воли и характера: ничего с ним не сделаешь.
     Лиза была в это время  в разладе  с своими и не выходила за порог своей
комнаты.  Полинька   Калистратова  навещала  ее  аккуратно  каждое  утро   и
оставалась у ней  до обеда. Бертольди Ольга Сергеевна  ни  за  что не хотела
позволить  Лизе  принимать в своем  доме;  из-за этого-то  и произошла новая
размолвка Лизы с матерью.
     Полинька  Калистратова  обыкновенно уходила от  Лизы  домой  около двух
часов  и  нынче  ушла от  Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за
обедом Розанов  не выходил из головы у  Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей
приходили на память  его теплая расположенность  к ней и  хлопоты о ребенке,
его одиночество и неуменье  справиться  с своим положением. ``А впрочем, что
можно и сделать из такого положения?`` -- думала  Полинька  и вышла немножко
погулять.
     Розанов  опять  был с Полинькой, и до такой  степени неотвязчиво он  ее
преследовал,  что она начала  раздражаться. Искреннее сожаление о нем быстро
сменялось  пылким  гневом  и  досадой.  Полинька  вдруг  приходила  в  такое
состояние, что, как  женщины  иногда выражаются,  ``вот просто  взяла бы  да
побила его``. И в эти-то минуты гнева  она шла торопливыми шагами, точно она
не  гуляла,  а спешила  на  трепетное роковое свидание,  на котором ей нужно
обличить  и осыпать укорами человека, играющего какую-то серьезную роль в ее
жизни. Да  Полинька  и  сама  не думала теперь,  что она просто гуляет:  она
сердилась и спешила. На дворе начинался вечер.
     В одиноком  номерке тоже  вечерело.  Румяный  свет  заката  через крышу
соседнего дома  весело  и  тепло  смотрел  между  двух занавесок  и  освещал
спокойно  сидящего  на диване  Розанова.  Доктор  сидел  в  вицмундире,  как
возвратился  четыре дня тому назад  из больницы,  и завивал  в руках длинную
полоску бумажки. В номере все было в порядке,  и сам Розанов тоже  казался в
совершенном  порядке:   во   всей  его  фигуре  не  было  заметно  ни  следа
четырехдневного пьянства,  и лицо его смотрело  одушевленно и опрятно.  Даже
оно было теперь свежее и счастливее, чем обыкновенно. Это бывает у некоторых
людей, страдающих запоем, в первые дни их болезни.
     Перед Розановым стоял графинчик с водкой, ломоть ржаного хлеба, солонка
и рюмка. В комнате была совершенная тишина. Розанов вздохнул, приподнялся от
стенки  дивана, налил  себе рюмку водки, проглотил ее  и принял  снова  свое
спокойное положение.
     В это время  дверь  из коридора отворилась, и вошел коридорный лакей, а
за ним высокая дама в длинном клетчатом плюшевом бурнусе, с густым вуалем на
лице.
     -- Выйди  отсюда,  --  сказала дама лакею, спокойно входя  в  номер,  и
сейчас же спросила Розанова:
     -- Вы это что делаете?
     Розанов промолчал.
     -- Это что?  -- повторила дама, ударив рукою возле графина и  рюмки. --
Что это, я вас спрашиваю?
     -- Водка, -- отвечал тихо Розанов.
     -- Водка! -- произнесла презрительно дама и, открыв форточку, выбросила
за нее графин и рюмку.
     Розанов не противоречил ни словом.
     -- Вы узнаете меня? -- спросила дама.
     -- Как же, узнаю: вы Калистратова.
     -- А я вас не узнаю.
     -- Я гадок: я это знаю.
     -- И пьянствуете? Где вы были все это время?
     -- Я все здесь сидел. Мне очень тяжело, Полина Петровна.
     -- Еще бы вы больше пили!
     --  Тяжело мне  очень. Как  Каин бесприютный...  Я бы хотел поскорее...
покончить все разом.
     Полинька,  не  снимая  шляпы,  позвонила лакея  и  велела  подать счет.
Розанов пропил на водке, или на него насчитали на водке, шестнадцать рублей.
     Он вынул портмоне и отдал деньги.
     -- Дайте мне ваши деньги, -- потребовала Калистратова.
     Розанов отдал. В портмоне было еще  около восьмидесяти рублей. Полинька
пересчитала деньги и положила их себе в карман.
     -- Теперь собирайтесь домой, -- сказала она Розанову.
     -- Я не могу идти домой.
     -- Отчего это не можете?
     -- Не могу, -- мне там скверно.
     --  Сударыня! они не спали совсем, вы  им позвольте уснуть покрепче, --
вмешался лакей, внесший таз и кувшин с свежей водой.
     -- Умывайтесь, -- сказала Полинька, ничего не отвечая лакею.
     Розанов стал подниматься, но тотчас же сел  и начал отталкивать от себя
что-то ногою.
     -- Пожалуйте, сударь, -- позвал его лакей.
     --  Ты прежде выкинь  это,  -- отвечал  Розанов, указывая пальцем левой
руки на пол.
     -- Что такое  выкинуть? -- с несколько  нетерпеливою гримаскою спросила
Калистратова, хорошо понимая, что у Розанова начинаются галлюцинации.
     --  Змейка, вон,  на  полу  змейка  зелененькая,  --  говорил  Розанов,
указывая лакею на пустое место.
     -- Не сочиняйте вздоров, -- сказала Полинька, наморщив строго брови.
     Розанов встал и пошел за занавеску. Полинька стала у  окна  и, глядя на
бледнеющую закатную зорьку, вспомнила своего буйного пьяного мужа, вспомнила
его  дикие ругательства, которыми он угощал ее за ее участие; гнев Полинькин
исчез при виде этого смирного, покорного Розанова.
     Лакей раздел  и уложил доктора  в кровать.  Полинька велела  никого  не
пускать сюда и говорить, что Розанов уехал. Потом  она сняла шляпу, бурнус и
калоши,  разорвала полотенце  и,  сделав  компресс, положила  его  на голову
больного.  Розанов  вздрогнул от холода  и робко посмотрел на Полиньку. Часа
полтора сряду  она переменяла  ему  компрессы, и в  это время больной не раз
ловил   и  жадно  целовал   ее   руки.  Полинька  смотрела  теперь  добро  и
снисходительно.
     -- Вам пора домой, -- сказал Розанов, стуча зубами от лихорадки.
     -- Старайтесь заснуть, -- отвечала Полинька.
     -- Поздно будет, -- настаивал доктор.
     --  Спите, вам говорят,  -- тем  же  спокойным,  но  настойчивым  тоном
отвечала Калистратова.
     Розанов  даже и на этот раз оказался весьма послушным, и  Калистратова,
видя, что он забывается, перестала его беспокоить компрессами.
     Розанов спал целые сутки и, проснувшись, ничего не мог вспомнить. Он не
забыл  только того, что произошло у него дома, но все последующее  для  него
исчезало в каком-то диком чаду. Глядя в темный потолок  комнаты, он старался
припомнить хоть что-нибудь,  хоть то, где  он и как  сюда  попал? Но  ничего
этого  Розанов припомнить  не мог. Наконец,  ему  как-то мелькнула Полинька,
будто как он ее недавно видел, вот тут где-то, близко, будто разговаривал  с
нею.  Розанов  вздохнул  и,  подумав:  ``Какой  хороший  сон``,  начал  тихо
одеваться в лежавшее возле него платье.
     Одевшись, Розанов вышел  за драпировку  и остолбенел: он подумал, что у
него продолжаются галлюцинации. Он протер глаза  и, несмотря  на стоявший  в
комнате густой сумрак, ясно отличил лежащую на диване женскую фигуру. ``Боже
мой!  неужто это  было не во сне? Неужто в самом деле здесь Полинька?  И она
видела меня  здесь!.. Это гостиница!`` -- припомнил он, взглянув на номерную
обстановку.
     Спящая пошевелилась и приподнялась на одну руку.
     -- Это вы, Дмитрий Петрович? -- спросила она чуть слышно.
     -- Я, -- отвечал шепотом Розанов.
     -- Зажгите свечу, -- здесь у зеркала спички.
     Розанов  очень долго  зажигал свечу: ему  было  совестно  взглянуть  на
Полиньку.
     Но не такова была Полинька, чтобы человек не нашелся сказать слова в ее
присутствии.
     Через полчаса Розанов  сидел  против нее за столом,  на  котором  кипел
самовар, и толково рассуждал с нею о своем положении.
     --  Дмитрий Петрович,  -- говорила  ему Полинька, -- советовать в таких
делах  мудрено,  но я не считаю грехом сказать вам, что вы непременно должны
уехать отсюда. Это  смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам бежать из одного
города, а я теперь советую бежать из другого, но уж делать нечего: при вашем
несчастном  характере  и неуменье себя  поставить  вы должны отсюда  бежать.
Оставьте ее в покое, оставьте ей ребенка...
     -- Ни за что! -- воскликнул Розанов.
     -- Позвольте.  Оставьте ей ребенка: девочка еще  мала;  ей ничего очень
дурного не могут сделать. Это вы уж так увлекаетесь. Подождите полгода, год,
и вам отдадут дитя с руками  и с ногами.  А так что же будет: дойдет ведь до
того, что очень может быть худо.
     Долго приводила  Полинька  сильные и  ясные доводы,  доказывая Розанову
неотразимую необходимость оставить Москву и искать себе нового приюта.
     -- Да  не только нового  приюта,  а и новой жизни, Дмитрий Петрович, --
говорила Полинька.  -- Теперь я ясно вижу, что это будет бесконечная  глупая
песенка, если вы не устроитесь как-нибудь умнее. Ребенка вам отдадут, в этом
будьте  уверены.  Некуда  им деть  его:  это  ведь  дело  нелегкое;  а  жену
обеспечьте: откупитесь, наконец.
     Розанов не противоречил.
     --  Бог с ними, деньги: спокойны  будете, так  заработаете; а тосковать
глупо и не о чем.
     -- Ах, хорошо  вы говорите, Полина Петровна, а все  это  не так  легко,
право. -- Разве к Лобачевскому съездить в Петербург?
     -- А что  ж? Съездите. Лучше  уж вам в  Петербурге  чего-нибудь искать.
Будем там видаться.
     -- Как будем видаться?
     -- Так; и я тоже еду на днях в Петербург.
     -- А ваши бумаги?
     -- Вот для них-то я и поеду.
     -- Это вам не поможет.
     --  Нет, я  знаю;  уж бывали  примеры. Вот видите, Дмитрий Петрович,  я
женщина, и кругом связанная, да не боюсь, а вы трусите.
     -- Я слабый человек, никуда не годный.
     -- Нет, не  то  что  никуда  не годный, а слишком  впечатлительный. Вам
нужно отряхнуться, оправиться... да вот таких чудес более не выкидывать.
     -- Не говорите, пожалуйста...
     -- Да  я  вас не  упрекаю,  а советую вам, --  сказала Полинька и стала
надевать шляпку.
     -- Тоска ужасная! вот пока вы здесь были, было отлично, а теперь опять.
     --  Господи Боже мой! ну  будем жить друзьями; ходите  ко мне, если мое
присутствие вам так полезно.
     -- Да, если бы... вы меня выслушали.
     --  Ничего  я,  Дмитрий  Петрович,  не  буду  слушать,  --  проговорила
Полинька, краснея и отворачиваясь к зеркалу завязывать шляпку.
     Розанов сидел молча.
     -- Пока... -- начала Полинька и снова остановилась.
     -- Пока что? -- спросил Розанов.
     -- Пока вы не устроите вашей жены, до тех пор вы мне не должны ни о чем
говорить ни слова.
     -- А тогда? Я и без того готов сделать для нее все, что могу.
     -- Да все, все, что вы можете.
     -- А тогда? -- опять