были. Прямо туда и пошли, -- произнес Персиянцев.
     Арапов опять отупел.
     -- Однако указаньица верные были, -- проронил, помолчав, Бычков.
     Арапов  с Персиянцевым вышли и расстались  за воротами:  Арапов уехал в
Лефортово; Персиянцев пошел к себе.
     --  Арапка!  -- крикнула Давыдовская,  входя вслед за корректором в его
комнаты. -- А у тебя ночью гости были.
     -- Знаю-с, -- мрачно отвечал Арапка.
     -- Целое маркобрунство.
     --  Знаю-с, знаю. А  вы бы, Прасковья Ивановна, могли не  допустить  до
обыска; без хозяина квартиры обыскивать не позволено.
     --  Ах, батюшка Аника-воин,  не  ширись так, сделай  свое одолжение! Ты
прежде расскажи, мало ли я тут с ними стражения  имела: я, может быть, горло
все надсадила. Го-го-го! не бойся, будут помнить. Я, говорю, знаю таких лиц,
к которым вас и в переднюю-то не пустят. Ко мне, говорю, сам князь езжал, по
три  графина  холодной воды  выпивал,  возле  меня  сидя.  --  А  то  я  их,
маркобрунов, бояться стану! Но ведь ничего нельзя сделать -- нахрапом лезут:
позвали Нечая, соседа Ларивонова, дворника Антропа Иванова и пошли шарить.
     -- Чего они искали?
     -- Не  сказали;  я  спрашивала -- не сказали. Ревизию,  говорят,  имеем
предписание произвести. Ну, да уж зато, скажу тебе, Арапка,  и смеху ж было!
Только спустились двое хожалых в  погреб, смотрим, летят оба. ``Ай!  ай! там
черт, говорят,  сидит``. Смотрю, у одного  все  штаны  так и  располосованы.
Впотьмах-то, дурак, на твоего барсука налез. Много хохотали после.
     -- Гм!  --  крякнул Арапов. --  А  вы вот  что, Прасковья  Ивановна, вы
велите Антропу,  если  ко  мне  покажется этот  маленький жидок, что  у меня
перепиской занимался, так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею.
     -- Хорошо.
     -- И других тоже.
     -- Всех гнать?
     -- В шею, от ворот и в шею. Никого ко мне не пускать.
     Оставшись один, Арапов покусал губы, пожал лоб, потом вошел в чуланчик,
взял с  полки  какую-то  ничтожную бумажку и разорвал ее;  наконец, снял  со
стены  висевший  над  кроватью револьвер  и  остановился, смотря то  на окно
комнаты, то на дуло пистолета.
     В таком колебании прошло  несколько  минут: в глазах Арапова выражалась
совершенная потерянность.
     Однако он, наконец, сделал  решительный  шаг, вошел в чуланчик,  открыл
погреб, стал на самый край черного квадрата, обозначавшего поднятое творило,
и взял  пистолет в  правую руку. Через несколько  секунд  раздался  выстрел,
после  которого в погребе  послышался отчаянный  визг  боли и  испуга.  Цепь
громыхнула, дернулась, и в это же время послышался крик Арапова, опять визг;
еще пять  --  один за  другим  в  мгновение ока  последовавших выстрелов,  и
Арапов,  бледный  и  растрепанный,  с  левою  ладонью  у сердца  и  с теплым
пистолетом в  правой  руке выбежал  из  чулана.  Он напоминал  собою Макбета
более, чем все современные актеры, терзающие Шекспира, и  это  ему  было тем
легче,  что тут  он не ``играл из себя комедии``, как говорила жена Нечая, а
действительно был объят страшным ужасом и, выронив пистолет, тяжело рухнулся
на пол в сильном обмороке, закончившем его безумство.
     Барсук был убит наповал, и очнувшийся к  вечеру Арапов сам не  понимал,
зачем он убил бедного зверя. Хожалый был отомщен. Барсук был облит кровью, а
сам Арапов заставлял жалеть,  что в  течение этих трех или четырех часов его
жизни не  мог наблюдать хоть Розанов  для своей  психиатрической диссертации
или великий драматический талант для типического  создания героя современной
комедии.
     Розанов  писал  свою  диссертацию.  Неделя   шла  за   неделей,  и  уже
приближались рождественские праздники, а Розанов не делал  ни шагу за ворота
больницы. Он очень хорошо знал, что слухи о его ``подлости`` и ``шпионстве``
непременно достигли  до  всех его знакомых,  и сначала не хотел идти никуда,
чтоб и  людей не волновать  своим  появлением,  и  себя  не  подвергать  еще
длинному ряду незаслуженных оскорблений. Оправдываться же он не мог.
     Во-первых, все  это было ему до такой степени больно, что он не находил
в  себе  силы  с  должным  хладнокровием  опровергать  взведенные   на  него
обвинения, а во-вторых, что  же он и мог сказать? Одни обвинения были просто
голословные клеветы  или  подозрения,  для  опровержения которых нельзя было
подыскать  никаких  доказательств, а  других  нельзя  было  опровергать,  не
подводя  некоторых людей  прямо к неминуемой тяжелой ответственности. Доктор
не  хотел купить этою ценою  восстановление  своей  репутации и молчал, сидя
безвыходно дома и трудясь  над своей диссертацией.  Единственным отдыхом ему
была  беседа  с  Лобачевским,  который  оставался  с  Розановым  в  прежних,
неизменно хороших, не  то что приятельских, а  товарищеских  отношениях. Но,
несмотря  на  то, что  в этих отношениях  не было ни  особенной теплоты,  ни
знаков   нежного   сочувствия,  они  действовали  на   Розанова  чрезвычайно
успокоительно и до такой степени  благотворно, что ему стало казаться, будто
он еще никогда не был так хорошо пристроен, как нынче. В этаком-то положении
он работал, забыв о всей Москве и сам забытый, по видимому, всею Москвою.
     Мало-помалу Розанов так освоился с своим положением, что  уж и не думал
о возобновлении своих знакомств и даже находил это окончательно неудобным.
     Диссертация  подвигалась довольно  успешно, и Лобачевский  был ею очень
доволен,  хотя несколько  и подтрунивал над  Розановым,  утверждая,  что его
диссертация более  художественное произведение, чем диссертация. ``Она,  так
сказать,  приятная  диссертация``, -- говорил  он,  добавляя, что ``впрочем,
ничего; для медицинского поэта весьма одобрительна``.
     Розанов шел скоро и написал более половины.
     Кроме  Лобачевского, его два  или три раза  посещал  Пармен  Семенович,
вообразивший, что у него либо восса, либо волос в пятке.
     -- Свербит, мочи нет, -- говорил  он. -- Бабка выливала, и волос шел по
воде, а опять точит.
     Лобачевский с Розановым лечили Пармена Семеновича для его утехи, а сами
для своей потехи все втроем травили друг друга. Пармен Семенович в это время
вообще глумился над медициной. В это время его супруга нашла магнетизера.
     -- Щупает, -- говорил Пармен  Семенович, -- ни сам ничем не  действует,
ни из аптек не прописывает, а  только все ее щупает, просто руками щупает и,
хвалить Бога, -- зримым веществом идет помощь.
     Был  и Андриян  Николаев;  навестить  заехал  и  с  различными ужимками
говорил Розанову, чтоб он был покоен, что все пошло в порядке.
     -- Что такое пошло? -- спросил удивленный Розанов.
     Центральный человек рассказал  о  бумагах,  полученных  для  отсылки на
Волгу.
     -- Батюшка мой! я и сном и духом не ведаю! -- отвечал Розанов.
     Андриян Николаев успокоивал его,  что это ничего,  и, наконец, перестал
спорить  и  возымел  о  Розанове сугубо  выгодное  понятие, как  о  человеке
``остром``, осторожном.
     Розанов никак не мог  додумать,  что это за  штука,  и теперь ему стали
понятны слова Стрепетова; но как дело уже было кончено, то Розанов так это и
бросил.  Ему  ужасно  тяжело  и неприятно  было  возвращаться  к  памятникам
прошедшего кипучего периода его московской жизни.
     О том,  что  делалось в кружке  его  прежних  знакомых,  он не имел  ни
малейшего понятия: все связи его  с  людьми этого кружка  были разорваны: но
тем  не менее  Розанову иногда  сдавалось,  что  там,  вероятно,  что-нибудь
чудотворят и суетят суету.
     Розанов  в  этом  ошибался;  наш знакомый кружок вдруг  не разошелся, а
просто как-то рассыпался. Люди  не  узнавали  себя. Сам  Розанов, вызывавший
некогда  Илью Муромца с булавой стопудовою не замечал, как он перешел далеко
за свой радикализм, но оправдывал себя только тем, что именно нужен был Илья
Муромец,  а  без  Ильи   Муромца  и   делать   нечего.  Фиаско,  погрозившее
опрометчивым  попыткам  сделать что-то  без ясно  определенного  плана,  без
средств и  без общественного  сочувствия, вдруг отрезвило  большинство людей
этого кружка.
     Все это не объяснялось, не разошлось вследствие  формального разлада, а
так, бросило то, что еще так недавно считало  своим главным  делом, и сидело
по своим норам. Некоторые, впрочем,  сидели и  не в своих норах, но из наших
знакомых эта доля выпала  только  Персиянцеву, который был  взят  тотчас  по
возвращении домой, в тот  день, когда  Арапов расстрелял  своего барсука,  а
Бычков увлекся впервые родительскою нежностью к отрасли своего естественного
брака.
     В  Лизе  эта возбужденность не ослабевала  ни на минуту. Она, напротив,
только укреплялась в своих  убеждениях о необходимости радикального перелома
и, не  заходя  в вопрос глубоко и  практически, ждала разрешения его горстью
людей, не похожих на  все те личности, которые утомляли и в провинции,  и на
те,  которые сначала  обошли  ее  либеральными фразами в Москве,  открыв всю
внутреннюю  пустоту и  бессодержательность  своих  натур. После  смиренства,
налегшего на этот  кружок с арестом  кроткого Персиянцева, взявшего  на себя
грехи  сумасбродства  своего кружка,  и  несколько скандального  возвращения
Сережи Богатырева из  рязанской деревни, перед Лизою как-то вдруг обнажилась
вся  комическая  сторона  этого  дела. Но, несмотря на  это,  Лиза  все-таки
продолжала навещать  маркизу,  ожидая, что  не  может  же  быть, чтобы столь
либеральный кружок так-таки  выходил  совсем ничего.  Дни  шли за днями; дом
маркизин заметно пустел, феи хотя продолжали презрительно говорить об  одной
партии, но столь же презрительно и даже еще более презрительно  отзывались и
о другой.  Особенно часто был терзаем Бычков  и некая девица  Бертольди. Эта
``стриженая  девка``,  как  ее  называла  маркиза  в   своих  бурнопламенных
очистительных   критиках,  выходила   каким-то  чертом,   какие-то   вредным
общественным наростом, каким-то полипом,  который непременно  надо взять и с
корнем вырвать из общественного организма и выжечь раскаленным железом самое
место, на которое этот полип гнездится.
     -- Иначе, -- говорила маркиза, -- эта монтаньярская гидра рассадится по
лицу земли русской и погубит нас в России, как она погубила нас во Франции.
     А как собственно феи ничего не делали и  даже не  умели сказать, что бы
такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза,
слушая в  сотый раз их анафематство над девицей Бертольди,  подумала:  ``Ну,
это,  однако, было бы не  совсем  худо, если бы  в числе прочей мелочи могли
смести и вас``. И Бертольди стала  занимать  Лизу. ``Это совсем новый закал,
должно  быть,  --  думала она,  --  очень интересно  бы посмотреть, что  это
такое``.
     Лиза даже как-то постарела и пожелтела: ее мучили  тоска, бездействие и
безлюдье.  Розанов  оправдался,  не   произнося  ни  одного  слова   в  свое
оправдание.  Его оправдал  Персиянцев,  который,  идучи домой  от Бычкова  в
последний день  своей  свободы, встретил  Рогнеду Романовну  и  рассказал ей
историю с Араповым, прибавив, что ``нас всех спас Розанов``.
     Его только,  бедняжку,  не спасло  розановское  благоразумие.  Чистый и
фанатически преданный делу, Персиянцев нес на себе всю опасность предприятия
и так  неловко  обставился в своей маленькой комнате,  что ему, застигнутому
врасплох, не было никакого спасения. Он и не спасся.
     Но  еще  более  оправдало  Розанова возвращение  Сережи  Богатырева  из
деревни. Это было так смешно,  что уж никто  не  позволял себе и  заикнуться
насчет Розанова. Шпионом остался один Райнер.
     Углекислый  либерализм  поступал иначе.  Дорожа правом говорить о своем
беспристрастии и других  качествах,  отличающих людей высшего  развития,  он
торжественно восстановил доброе имя Розанова, и напрасно тот  избегал встреч
с углекислыми: здесь ему готовы были честь и место.
     Но мнения углекислых не уходили дальше своей сферы, и  если бы они даже
вышли за пределы ее, то не принесли бы  этим никакой пользы для  Розанова, а
только были бы новым поводом к вящим для него  обвинениям.  Белые были в это
время жертвами искупления общей глупости.
     На Лизу, впрочем, все это очень  мало влияло. Она знала и без того, что
обвинения,  взводимые на  Розанова,  чистый  вздор, но Розанов ей был совсем
чужой человек и жалкая,  досадившая ей ``посредственность``. И потому она не
понимала,  как этот человек,  бывший в уездной глуши радикалом,  здесь  стал
вдруг  удерживать других от крушительной работы Ильи Муромца. Когда один раз
Розанов  прислал ей  с сторожем  деньги,  занятые  им у  нее пред отъездом в
Москву,  она равнодушно  прочла его вежливую записочку, надписала  на  своей
карточке ``получила и благодарю``, и только.
     Старик  Бахарев  не  выезжал:  у  него  обнаружились признаки  каменной
болезни; у Софи наклевывались женишки, но как-то все только наклевывались, а
из   скорлупы   не  вылезали.   Лиза   желтела  и   становилась  чрезвычайно
раздражительна.  Она сама  это  замечала,  большую  часть дня сидела в своей
комнате и только пред обедом выходила гулять неподалеку от дома.
     Из  Петербурга  получилось  известие,  что  Пархоменко также нашел себе
казенную квартиру, о  Райнере не было ни слуха ни духа. Одни утверждали, что
он в Петербурге, но что его нельзя узнать, потому что он ходит переодетый, в
синих очках и с выкрашенными волосами; другие утверждали, что видели Райнера
в Париже, где он слоняется между русскими и всякий день ходит то в парижскую
префектуру, то  в наше посольство. Наконец, прошел слух, что Райнер вовсе не
Райнер, а польский жид Ренарский.
     Несколько приятелей получали  письма, пришедшие на имя Райнера во время
его отсутствия,  распечатали  их и ничего в  них не нашли, хотя тем не менее
все-таки остались о нем при своем  мнении. А Райнер между тем был на Рютли и
обкладывал зеленым швейцарским  дерном  свежую могилу своего отца. Затем он,
собрав окрестных пауперов,  сдал им свою ферму,  выговорил себе  только одни
проценты на капитал, и стал спешно собираться в Россию, к своим политическим
друзьям, требушившим здесь его письма.

        "Глава двадцатая. СКОРОПОСТИЖНАЯ ДАМА"
     Неудачи в это  время падали на наших знакомых, как периодические дожди:
даже Лобачевский не ушел от  них. Главный доктор больницы решительно отказал
ему в  дозволении устроить  при  заведении  приватную медицинскую  школу для
женщин. Сколько Лобачевский его ни убеждал, сколько ни упрашивал, немец стал
на своем --  и баста. Это ужасно огорчило  Лобачевского, вообще неспособного
отставать от того,  за что  он раз  взялся и что  положил  себе  непременною
обязанностью во что бы то ни стало сделать.
     Он, не долго думая, объяснился с Беком в том роде, что так как он, Бек,
не может позволить  ему,  Лобачевскому,  завести приватную медицинскую школу
для  женщин, которая  никому  и  ничему мешать  не  может, то  в силу своего
непреодолимого влечения к этому делу он, Лобачевский, не может более служить
вместе с ним, Беком, и просит отпуска. Беку  жаль было  хорошего ординатора,
но еще более  жаль было бы ему своего хорошего места, и Лобачевский  получил
отпуск.
     Проводив  Лобачевского  на  две  недели  в   Петербург,  Розанов  сидел
один-одинешенек  и  часто  раздумывал о  своем  давно  прошедшем  и  недавно
прошедшем. Из этих дум невольно вытекали и вопросы о  будущем. Розанов никак
не мог сделать ни одного более или менее вероятного предположения о том, что
будет  далее  с  ним  самим и  с  его  семейством? Сначала  неопределенность
собственного положения,  потом хлопотливая  суета и  ожидания, вытекавшие из
временной  политической  возбужденности  кружка,  удаляли  Розанова  от этих
размышлений; но теперь, с возвращением в самого себя, он крепко задумывался.
     ``Ну что ж, -- думал он, -- ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и
хорошего. Конечно,  все это лучше, чем быть вместе и жить черт знает  как, а
все же и так  мало проку. Все  кругом пустота какая-то... Несносная пустота.
Ничего, таки решительно ничего впереди,  кроме труда,  труда  и труда  из-за
одного насущного хлеба. Ребенок?.. Да Бог ею знает, что и из него выйдет при
такой обстановке``, -- думал доктор, засыпая.
     Часу в четвертом его разбудили и подали ему  телеграфную  депешу: Ольга
Александровна извещала его из ближайшего губернского города, что она едет  и
завтра будет в Москве.
     Розанов привскочил с постели,  протер глаза и опять взял  брошенную  на
столе депешу: ясно и четко синим карандашом было написано: ``Мы едем к вам с
попутчиками и завтра будем в Москве. Встретьте нас на Солянке, дом Репина``.
     -- Вот  тебе и орех  с маслом!  --  произнес  Розанов  и  стал поспешно
одеваться.
     Надо было куда-нибудь приютить едущих,  а в  тесной  казенной квартирке
это было  решительно  невозможно.  С одной стороны, здесь очень  тесно,  а с
другой... Ольга Александровна...  Как за  нее поручиться? А тут Лобачевский,
которому Розанов  даже никогда  не  говорил, что он  женат.  Не годится это.
Розанов вспомнил Нечаев, но это опять не подходило: там теснота и дети, да и
снова Ольга  Александровна может сразу  выкинуть колено,  которое  развернет
перед  чужими  людьми то, что Розанов  всегда старался тщательно  скрывать и
маскировать. Пойти к Бахаревым! Эти уж более или менее  все знают, и  от них
скрываться  нечего.  Розанов,  дождавшись  утра, взял  извозчика  и поехал к
Бахаревым.
     Дорогою Розанов все смотрел на  бумажки, означавшие свободные квартиры,
и думал,  как бы это так устроиться, чтобы подальше от людей; чтобы никто не
видал никаких сцен.
     --  А  может  быть,  теперь  и  сцен  никаких  не  будет:  она  пожила,
упрыгалась,  едет сама,  без зова...  а  я буду  поравнодушнее, стану  учить
Варюшку...
     Розанову даже становилось весело, и он, забывая все тревоги, радовался,
что  через несколько часов  он  снова будет с семьею,  и потом пойдет тихая,
осмысленная жизнь на пользу ребенка, и т. п.
     Розанову это представлялось совершенно возможным.
     Бахаревых доктор застал за утренним чаем и заметил, что  все они, кроме
Лизы, были  необыкновенно веселы.  Это объяснилось тем, что  маркиза сделала
визит Ольге Сергеевне  и,  встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой,
очень много говорила о себе, о  людях, которых она  знала, о преследованиях,
которые терпела от правительства в течение всей  своей жизни, и, наконец, об
обществе, в  котором она  трудится на  пользу  просвещения народа.  В  конце
концов  маркиза завербовала Богатыреву в это полезное общество, сказав:  ``У
меня все-таки будет на моей стороне лишний голос``, -- и уехала.
     Визит этот был сделан в тех соображениях, что  нехорошо быть знакомой с
дочерью  и  не знать  семейства.  За  окончанием всего  этого  маркиза снова
делалась дамой, чтущей законы света, и спешила обставить свои зады сообразно
всем требованиям этих законов. Первого же шага она не боялась, во-первых, по
своей доброте и  взбалмошности, а  во-вторых,  и  потому,  что считала  себя
достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям в
искательстве.
     Лизе  от  этого  визита  не  было  ни жарко, ни холодно, но он  ей  был
почему-то неприятен. К тому  же ветреная маркиза  во время  полуторачасового
пребывания у Бахаревых, как нарочно, не удостоивала Лизу никакого внимания и
исключительно  занималась с Богатыревой, которая ей очень понравилась  своим
светским видом и положением.
     Ольга Сергеевна  не замечала этого, но Варвара  Ивановна это заметила и
порешила,  что  маркиза  сразу  отличила ее  как  женщину, стоящую всем выше
здешних хозяев.
     -- А  у нас вчера  была  гостья!  --  начала, встретив Розанова,  Ольга
Сергеевна, -- а какая -- не отгадаете.
     -- А у меня завтра будут две, -- отвечал Розанов.
     -- Кто ж такие?
     -- Тоже не отгадаете.
     Наконец Ольга Сергеевна похвалилась своею вчерашнею гостьею, похвалился
и Розанов своими завтрашними гостями.