молитве  и   долгому,   праздничному
всенощному  бдению.  По  длинным дощатым  мосткам,  перекрещивавшим во  всех
направлениях  монастырский двор  и таким образом  поддерживавшим при  всякой
погоде удобное сообщение между кельями и церковью, потянулись  сестры. Много
их было  под началом матери  Агнии. Лиза села  у  окна в теткиной  спальне и
глядела на  проходившие мимо ее черные  фигуры. Шли  тихим,  солидным  шагом
пожилые монахини в таких шапках и  таких же вуалях, как  носила мать Агния и
мать Манефа;  прошли три еще более суровые фигуры в длинных мантиях,  далеко
волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так же чинно и потупив глаза в землю
молодые послушницы в  черных остроконечных шапочках.  Между последними  было
много  очень, очень молодых существ, в которых  молодая  жизнь жадно глядела
сквозь  опущенные глазки. Новы были впечатления, толпившиеся в головках Лизы
и Женни, стоявшей тут же за креслом подруги и вместе с нею находившейся  под
странным  влиянием  монастырской  суеты.  Веселый  звон  колоколов,  розовое
вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую
келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то
молодые и стройные,  с миловидными личиками и потупленными  глазами: все это
было ново  для наших героинь, и все это  располагало  их  к  задумчивости  и
молчанию.
     Наконец кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы  с большими
книгами  под  руками шибко  пробежали  к  церкви, а  за дверью матери  Агнии
чистый, молодой контральт произнес нараспев:
     -- Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас.
     --  Аминь, --  отвечала мать  Агния,  оканчивавшая  прикалывание своего
вуаля.
     В дверь вошла молодая, очаровательно милая монахиня и, быстро подойдя к
игуменье, поцеловала ее руку.
     -- Здравствуй, Феоктиста! Посмотри-ка, аккуратно ли я закололась сзади.
     -- Хорошо  везде, матушка, -- отвечала миловидная  черница, внимательно
осматривая игуменью.
     -- Все готово?
     -- Уже начал положили.
     -- Ну, пойдем, -- давай мантию.
     Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи.
Мать Агния была сурово-величественна в  этой длинной мантии. Даже самое лицо
ее  как-то  преобразилось: ничего на  нем не  было  теперь, кроме  сухости и
равнодушия ко всему окружающему миру.
     -- Ну, до свидания, дети, --  сказала  она, подавая руки  оставшимся  у
окна девушкам.
     -- А мы разве не пойдем в церковь? -- спросила Лиза.
     -- Как хотите.  Вы  устали, служба  сегодня  долгая будет,  оставайтесь
дома.
     -- Лучше пойдем и мы, постоим сколько нам захочется.
     --  Ну хорошо.  Позовите Марину и поправьтесь тут, а я сейчас пришлю за
вами сестру Феоктисту; она вас проводит в церковь.
     По мосткам опустелого двора шла строгою поступью  мать Агния, а за нею,
держась несколько сзади ее левого плеча и потупив в землю прелестные голубые
глазки, брела сестра Феоктиста.
     -- Ах, какая хорошенькая! -- сказала Лиза вслед прошедшим монахиням.
     -- Чудо что такое! -- подтвердила Гловацкая.
     -- Это вы про сестру Феоктисту изволите говорить, барышня? -- вмешалась
весноватая белица, камер-юнгфера матери Агнии.
     -- Вот про эту монахиню, -- ответила Гловацкая.
     -- Это она и есть сестра Феоктиста-с.
     -- Прехорошенькая.
     -- Это, барышня, в  миру красоту-то наблюдают; а здесь все  равны,  что
Феоктиста, что другая какая.
     -- Давно она в монастыре?
     -- Третий год, матушка; третий год,  овдовемши,  как в монастырь пошла.
Она ведь еще в малом постриге.
     -- Что же она тут при тетушке? -- спросила Лиза.
     -- Так, тетенька любят,  чтобы она при них находилась. Адъютантом своим
называют ее.
     -- Разве она с тетушкой живет?
     -- Нет, у нее  есть своя полкелья, а только когда в церковь или когда у
тетеньки гости бывают, так уж сестра Феоктиста при них.
     -- Зачем же это?
     -- Так... Тетеньке так угодно.
     -- Она знакома была тетушке прежде, что ль?
     -- Не могу вам про это доложить,  -- да нет, вряд, чтобы была  знакома.
Она ведь  из простых,  из  города  Брянскова,  из купецкой семьи. Да простые
такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские  или  московские. Совсем
из простого звания.
     -- Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас! -- раздалось опять за
дверью.  Весноватая  белица  твердо возгласила:  ``Аминь``, --  и на  пороге
показалась сестра Феоктиста.
     -- Спаси вас Господи и помилуй, -- проговорила она, подходя  к девушкам
и  смиренно поддерживая  одною  рукою  полу ряски, а  другою собирая длинные
шелковые четки с крестом и изящными волокнистыми кистями.
     -- Здравствуйте, здравствуйте, -- приветливо отвечали в  один голос обе
девушки.
     Феоктиста добродушно поцеловала обеих и опять поклонилась.
     -- Вот вы уже  пришли; а  мы еще  не готовы  совсем, --  извините  нас,
пожалуйста.
     Сестра Феоктиста ласково улыбнулась и сказала:
     -- Ничего-с: я посижу, подожду, -- и она села на кончике дивана.
     --  Много мирских  в церкви?  -- спросила сестру Феоктисту продолжавшая
торчать здесь белица.
     -- Много. Яблоку упасть негде. Очень тесно в храме.
     -- Пошлите, пожалуйста, нашу няню, -- попросила Лиза белицу, после чего
та тотчас  же  вышла, а  вслед за  тем появилась Марина Абрамовна.  Старуха,
растопырив руки, несла в них только  что выправленные утюгом белые  платьица
барышень и другие принадлежности их туалета.
     -- Одевайтесь, матушки,  а то к  шапочному разбору придете, -- говорила
Марина Абрамовна,  кладя на  стол принесенные вещи. Девушки стали одеваться,
няня помогала то той, то другой.
     --  Дайте я вам  помогу, --  сказала  сестра  Феоктиста, положив в угол
дивана свои четки.
     Девушки вежливо отклоняли ее услужливость.
     -- Нет, что ж такое, я помогу. Разве это трудно?
     И  сестра Феоктиста, встряхнув белую крахмальную  юбку, набросила ее на
Гловацкую.
     --  Благодарю вас,  душка моя,  --  отвечала, закрасневшись, девушка и,
обернувшись, поцеловала два раза молодую монахиню.
     А монахиня опять заворочалась  в накрахмаленных вещах и одевала Женни в
то же самое время, как Абрамовна снаряжала Лизу.
     -- Как нынче манишки-то  стали шить! Совсем  как мужчинская рубашка, --
говорила сестра Феоктиста, оправляя надетую на Женни манишку.
     -- Вам нравится этот фасон?
     -- Нет, я так говорю;  легче  как будто, а то, бывало, у нас все шнурки
да шнурочки.
     -- Вы давно в монастыре?
     -- Давно.  Уж и не помню когда, -- отвечала, смеясь,  Феоктиста. -- Три
года уж.
     -- И не скучно вам?
     -- О чем скучать-то? Спаси Господи и помилуй!
     Сестра Феоктиста глубоко вздохнула и в середине двух юниц отправилась в
церковь. В  церкви  была страшная  давка  и  духота. Сестра Феоктиста насилу
провела  Лизу  с  Женей  вперед  к  решетке, окружающей  амвон,  и отошла  к
особенному возвышению, на котором неподвижно стояла строгая игуменья. Воздух
в  церкви все более  и более  сгущался от запаха  жарко  горящих  в огромном
количестве восковых свеч, ладана  и дыхания плотной толпы молящегося народа.
Перед началом стихир  мать Агния незаметно кивнула пальцем сестре Феоктисте.
Та  подошла к ней,  сделала поясной  поклон и подставила ухо, а потом  опять
поклонилась тем же  поясным поклоном и стала  тихонько  пробираться к  нашим
героиням.
     -- Мать  игуменья беспокоятся за вас, -- шепнула она  девушкам. --  Они
велели мне проводить вас  домой; вы устали, вас  Бог простит; вам  отдохнуть
нужно.
     -- Пойдемте, -- так же шепотом отвечали обе девушки и стали пробираться
вслед за Феоктистою к выходу. На дворе стояли густые сумерки.
     -- Чаю напьетесь? -- спросила сестра Феоктиста, входя на крыльцо кельи.
     -- По правде сказать, так всего более спать хочется, -- отвечала Лиза.
     -- Ну так Христос с вами, спите. Прощайте, Господь с вами.
     -- А нет, зайдите, зайдите, -- заговорили девушки.
     -- Раздуйте самоварчик, -- сказала, входя, сестра Феоктиста. -- Ну, так
спать? -- добавила она, обратясь к девицам.
     -- Лежать, сестра Феоктиста, -- отвечала Лиза.
     -- Ну, ложитесь, покатайтесь, поваляйтесь, расправьте косточки, а я вам
душепарочки волью.
     --   Милая!  какая  вы  милая!   --  сказала  Лиза  и  крепко,  взасос,
по-институтски, поцеловала монахиню.
     --  Чем так  вам  мила стала?  Голуби  вы  мои!  Раздевайтесь-ка, да на
постельку.
     Истомленные дорогою девушки начали спешно разоблачаться.
     -- Где же лечь? -- спросила Лиза.
     -- На  постель, на постель, мой ангел, тетушка так сказала, -- отвечала
сестра Феоктиста.
     -- Валимся! -- проговорила Лиза и, забросив за уши свои кудри, упала на
мягкую теткину постель. За нею с краю легла тихо Гловацкая.
     -- Ну и отлично. Теперь я подам чайку.
     -- Зачем же вы сами, сестра Феоктиста?
     -- Да что ж за беда. Я и сама напьюсь с вами.
     Чаек подали,  и девушки,  облокотясь на  подушечки, стали  пить. Сестра
Феоктиста уселась в  ногах,  на  кровати.  Девушки, утомленные  шестидневной
дорогой, очень  рады были мягкой постельке и не хотели чаю. Сестра Феоктиста
налила им  по  второй  чашке, но  эти  чашки  стояли  нетронутые  и стыли на
столике.
     -- Кушайте!
     -- Не хочется, -- отвечали обе девушки.
     -- Ну,  почивайте. Всенощная  еще не скоро  кончится. Часа  полтора еще
пройдет, почивайте, а я пойду.
     -- Нет,  посидите  с нами,  вы  ведь тоже  устали,  там духота  такая в
церкви.
     -- Сестра Феоктиста! Как вы думаете, можно покурить потихоньку?
     -- Ох, не знаю, право.
     -- Ведь никто не взойдет?
     -- Не знаю.
     Лиза спрыгнула с кровати, зажгла папироску и села у печки.
     -- Не тянет что-то.
     -- Тру6а, верно, закрыта  от  грома.  Я  открою сейчас, -- и  Феоктиста
открыла трубу.
     Женни тоже покурила, и обе девушки снова улеглись.
     --  Душно,  точно,  голова  так  и  кружится, да  это  ничего,  Господь
подкрепляет,  я  привыкла  уж, --  говорила  Феоктиста, продолжая прерванный
разговор о церковной духоте.
     -- Как  вы  успели привыкнуть так скоро? -- спросила, внимательно глядя
на сестру Феоктисту, Лиза.
     -- М-м... так. Привыкла, потому что здесь ведь хорошо.
     -- Чем же хорошо?
     -- Тихо так, хорошо.
     Вышла пауза.
     -- И вы никогда не скучаете? -- спросила Женни.
     -- Чего скучать, надо Богу молиться, а не скучать.
     -- Иногда против воли скучается.
     Сестра Феоктиста вздохнула.
     -- Молитвой надо ограждать себя, -- проговорила она тихо.
     -- А если нельзя молиться? -- спросила быстро Лиза.
     -- Отчего нельзя?
     -- Если не спокоен, расстроен, взволнован.
     -- Тут-то и молиться.
     -- Вы это на себе испытали когда-нибудь?
     -- Как же. Искушения тоже бывают большие и в монастыре.
     -- Интриги?
     -- Как изволите?
     -- Интриги, говорю, есть? Сплетни, ссоры, клеветы, -- пояснила Лиза.
     -- А! Ну все надо перенесть: на то покаяние, на то монастырь.
     -- А есть это все?
     --  Как  вам  сказать?  --  отвечала  Феоктиста  с  самым  простодушным
выражением  на  своем  добром, хорошеньком личике.  -- Бывает,  враг смущает
человека,  все по слабости  по нашей.  Тут  ведь не  то,  чтоб как со злости
говорится что или делается.
     -- А все враг смущает?
     -- Все по слабости нашей.
     -- Вы зачем пошли в монастырь-то?
     -- Как изволите? -- переспросила сестра Феоктиста. Лиза повторила  свой
вопрос.
     -- Так, пошла да и только.
     -- Дурно вам было дома, что ль?
     -- М-м... так. Муж помер, дитя померло, тятенька помер, я и пошла.
     --  Разве  никого  больше не оставалось у  вас, и состояния никакого не
было?
     -- Нет, видите, -- повернувшись  лицом  к Лизе  и  взяв  ее  за колено,
начала  сестра   Феоктиста:   --   я  ведь  вот  церковная,  ну,  понимаете,
православная,  то  есть по нашему, по  русскому закону  крещена,  ну  только
тятенька мой  жили в  нужде большой.  Городок наш маленький, а  тятенька, на
волю откупимшись, тут домик в  долг  тоже купили, хотели трактирчик открыть,
так  как  они были поваром,  ну не  пошло. Только приказные  судейские когда
придут,  да и то  все  в долг больше, а  помещики  все на  почтовую  станцию
заезжали. Так, бывало,  и плиты по неделе целой не разводим. Ну я уж была на
возрасте,  шестнадцатый  годок мне шел; матери не было,  братец  в лакейской
должности где-то в Петербурге, у важного лица, говорят,  служит, только отцу
они не помогали. Известно, в этакой столице, самим им что, я думаю, нужно, в
большом-то доме!
     Феоктиста вздохнула и, помолчав, продолжала:
     -- Женихов у нас мало, да и то все глядят на богатеньких, а мы же опять
и в мещанство-то только  приписались, да и бедность. Очень тятенька покойник
обо  мне печалился. Ну, а тут, так через улицу  от нас, купцы жили, --  тоже
недавно  они  в  силу  пошли, из  мещан,  а  только  уж  богатые были;  всем
торговали:  солью,  хлебом,  железом, всяким, всяким товаром. У нас ведь, по
нашему маленькому  месту, нет  этих магазинов,  а все  вместе  всем торгуют.
Только были  эти купцы староверы...  не нашего, значит, закона, попов к себе
не  принимают,  а  все без попов.  Ну,  как  там,  Бог  сам знает,  как  это
сделалось,  только  этот  купеческий  сын  Естифей  Ефимыч  вздумал  ко  мне
присвататься. Из  себя был какой ведь молодец;  всякая бы, то  есть  всякая,
всякая  у  нас, в городе-то, за него пошла;  ну, а он  ко  мне  сватался.  В
доме-то что у них из-за этого было, страсти  Божьи, как,  бывало, расскажут.
Мать у него была  почтенная старуха,  древняя такая  и  строгая.  Я-то тогда
девчонка  была,  ничего этого  не понимала. Уж не  знаю,  как там покойничек
Естифей-то  Ефимыч все это с  маменькой своей уладил, только так о спажинках
прислали к тятеньке сватов.
     -- Ну?
     --  Ну и выдали меня  замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А
тут я годочек всего один с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да
и умерло, все, как говорила вам, -- тятенька тоже померли еще прежде.
     -- А вы в монастырь и пошли?
     -- Да и пошла вот.
     -- А с мужем вы счастливы были?
     -- Известно как замужем. Сама хорошо себя ведешь, так  и тебе хорошо. Я
уж  мужа почитала, и он меня жалел.  Только свекровь очень уж  строгая была.
Страсть какие они были суровые.
     -- Обижала она вас?
     -- Нет,  обиды чтоб так не было,  а все, разумеется, за  веру мою да за
бедность  сердились, все мужа, бывало, упрекают, что взял неровню; ну, а мне
мужа жаль, я, бывало, и заплачу.  Вот из чего было,  все из моей дурости. --
Жарко каково! -- проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
     -- Снимите шапку.
     -- И то.
     Феоктиста сняла  бархатную шапку,  и  золотисто-русая коса,  вырвавшись
из-под сдерживавшей ее шапки, рассыпалась по черной ряске.
     -- Господи! какое великолепие! -- вскрикнула Лиза.
     -- Что это вы?
     -- Смотри, смотри, Женни, какие волосы!
     -- Что вы, что вы  это, -- закрасневшись, лепетала  сестра  Феоктиста и
протянула  руку к только что  снятой шапке; но  Лиза схватила ее  за руки и,
любуясь  монахиней,  несколько  раз  крепко  ее  поцеловала.  Женни тоже  не
отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты,
обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.
     -- Что это вы? -- опять пролепетала монахиня.
     -- Какая вы красавица, сестра Феоктиста!
     -- Спаси Господи и помилуй; что это вам вздумалось! Искушение с вами, с
мирскими, право.
     Сестра Феоктиста набожно перекрестилась и добавила:
     -- Ну, так вот  я уж вам  доскажу.  Вышедши замуж-то, я затяжелела; ну,
брюхом-то мне то того, то  другого смерть  вот как хочется. А  великий  пост
был: у нас  в  доме, как  вот словно в  монастыре, опричь  грибов  ничего не
варили,  да и  то  по середам и по пятницам  без масла. Маменька строго  это
соблюдала. А мне то это икры  захочется, то рыбы соленой, да так  захочется,
что вот  просто  душенька моя  выходит. Я, бывало, это Естифею Ефимычу ночью
скажу, а он днем припасет, пронесет мне в кармане, а как спать  ляжем с ним,
я пологом  задернусь  на кровати, да  и  ем.  Грех  это  так  есть-то,  Богу
помолимшись, ну а  я уж  никак стерпеть не могла. Брюхом это  часто у женщин
бывает. Ну и наказал же меня Господь за мои за эти за глупости! Ох-хо-хо!
     Феоктиста утерла  слезы, наполнившие длинные ресницы ее больших голубых
глаз, и продолжала:
     -- В самый  в страстной вторник задумалось мне про селянку с рыбой. Вот
умираю, хочу  селянку с севрюжинкой, да и только. Пришел муж из лавки, легли
спать, я ему это и сказываю по свое про хотенье-то. ``Что ты, говорит, дура,
какие  дни!  Люди  теперь  хлеба мало  вкушают, а  ты что  задумала? Молись,
говорит,  больше, все  пройдет``.  А я  вместо молитвы-то  целовать  его  да
упрашивать: ``Голубчик, говорю,  сокол мой  ясный,  Естифей Ефимыч! уважь ты
меня  раз, я  тебя сто раз  уважу``. Пристаю к нему: ``Ручки, ножки, говорю,
тебе перецелую; только уважь, покорми ты меня селяночкой``. Знала я, что как
пристанешь к  нему с лаской, беспременно он тебе сделает.  Смотрю, точно уж,
говорит:  ``Только  как, говорит,  пронести? Пронести никак  нельзя``. Это и
правда.  Рыбу там или икру  можно  как в кармане пронесть, а  селянку жидкую
никак нельзя. Так  я это  в горе  и заснула. Утром, гляжу, муж толк меня под
бок:  ``Прибежи,  говорит,  часов  в  двенадцать  в  лавку``.  Я догадалась,
опять-таки его расцеловала. Ох, Боже, Боже мой, Боже мой! великая я грешница
перед тобою!.. Жду не дождусь. Только пробило одиннадцать часов,  я и  стала
надевать  шубейку, чтоб к мужу-то идти,  да только что хотела поставить ногу
на порог, а в двери  наш  молодец из  лавки, как есть полотно бледный. ``Что
ты,  что ты,  Герасим?  --  спрашиваем его с  маменькой,  а  он  и слова  не
выговорит. -- Что, мол, пожар, что ли?`` В окно так-то смотрим, а он глядел,
глядел  на нас, да  разом  как крикнет:  ``Хозяин,  говорит,  Естифей Ефимыч
потонули``. -- ``Как потонул? где?``  --  ``К городничему,  говорит, за реку
чего-то пошли,  сказали, что коли Федосья Ивановна, -- это я-то,  -- придет,
чтоб его в чуланчике подождали, а  тут, слышим, кричат на берегу: обломился,
обломился, потонул. Побегли, --  ничего уж не  видно, только дыра во льду  и
водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх``. Ничего  тут уж я и
не помню.  Побегли к городничему,  и городничий  сам пришел. Он,  говорит, у
меня не был, а был у повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить``.
Это  в  трактир-то на станцию ему нельзя было  идти, далеко,  да  и  боязно,
встретишь  кого из своих,  он, мой голубчик,  и  пошел мне  селяночку-то эту
проклятую готовить к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко,
он  льдом хотел, грех и случился. Во всем я передо всеми повинилась. Что тут
только мне  было! Боже мой, Господи!  Хуже меня по целому городу человека не
ставили. И  точно,  что  стоило. А уж свекровь,  бывало,  как  начнет:  силы
небесные,  что  только она говорила!  И змея-то  я,  и блудница вавилонская,
седящая при водах на звере червленне, -- чего только не говорила она с горя.
Разумеется,  мать, больно ей  было,  один сын только, и  того лишилась. И не
знаю я, как уж это все я только пережила! А только  мне даже лучше было, что
меня  ругала  маменька.  А  тут  уж  без  покойника  я  родила  девочку,  --
хорошенькая такая была,  да  через две  недели померла. Как я  ни  старалась
маменьке угождать, все уж не могла ей угодить: противна я ей уж очень стала.
Как я ей в глаза,  она сейчас: ``иди, иди,  еретица проклятая!`` Гонит меня.
Думала  в тятенькин  домик  перейти, что  он мне оставил, маменька  еще пуще
осерчала:  ``развратничать,   говорит,  захотела,  полюбовников  на  свободе
собирать хочется``. Я и стала проситься в монастырь, да вот и живу.
     -- А домик ваш?