баба, пошевеливая  плечами и понявой,  шла в сени, а
обреченный в лапшу стоик поправлял свои бурды.
     Отлично чувствуешь себя в эту пору в деревне,  хотя и живешь, зная, что
за  ворота двора  ступить некуда. Природа облегает человека  зажорами  и, по
народному выражению, не река уже топит, а лужа.
     Была такая пора в  Мереве.  Река Саванка поднялась,  вспучилась, но лед
еще не трогался.  Все ставни в бахаревском доме были открыты, и в  некоторых
окнах  отворены  форточки.  На  дворе  вечерело.  Няня  отправилась  ставить
самовар.  Лиза  стояла  у  окна.  Заложив назад свои  ручки, она глядела  на
покрывавшееся  вечерним  румянцем  небо и о  чем-то  думала;  а кругом  тишь
ненарушимая.
     Бахаревский кабинет, в котором обитала Лиза послесвоего бегства, теперь
снова  не напоминал жилого покоя.  В нем среди пола стоял уложенный чемодан,
дорожный   сак   и  несколько  узелочков.  Подушки,  всегда  покоившиеся  на
оттоманках, скинули свои белые  рубашечки и, надев ситцевые капоты песочного
цвета с лиловым горошком, лежали, как толстые барыни. Они своим глупо-важным
видом  говорили: ``Прощайте; мы теперь путешественницы. На нас завтра сядут,
и  мы  будем  вояжировать,   будем  любоваться  природой   и  дышать  чистым
воздухом``.
     -- Здравствуйте, Лизавета Егоровна! --  сказал кто-то сзади погруженной
в себя Лизы.
     Девушка вздрогнула от нечаянности и оглянулась: перед нею стоял доктор.
     -- Вот сюрприз-то! -- сказала она приветливо, протягивая ему свою руку.
     -- Что, вы уезжаете?
     -- Да, завтра еду к своим.
     -- Надолго?
     -- Я думаю, уж с ними вместе возвращусь. Как это вы догадались заехать?
     -- Ехал мимо из Лужков.
     -- Что, опять людей резали?
     -- Да, опять одного человечка порезал и зашил.
     Доктор и Лиза рассмеялись.
     -- Как вы поедете? Дорог нет совсем. Я верхом на своей пристяжной, да и
то совсем было и себя и лошадь утопил в зажоре за вашим садом.
     -- Да мне ведь по шоссе.
     -- И то правда. -- Вы меня чайком напоите, Лизавета Егоровна?
     -- Как же, как же! Няня сейчас принесет самовар.
     -- Что это на вас за странный наряд?
     -- Как странный?
     -- Вы точно турчанка.
     Лиза  была в темном марселиновом  платье,  без  кринолина  и в домашней
длинной меховой шубке с горностаевым воротником и горностаевой опушкой. Этот
наряд очень шел к Лизе.
     Она оглянула себя и сказала:
     -- Я завтра  еду, все уложено: это мой дорожный  наряд. Сегодня открыли
дом, день был такой хороший, я все ходила по пустым комнатам, так славно. Вы
знаете весь наш дом?
     -- Нет, всего не знаю.
     -- Хотите, пойдемте, пока еще светло. Я вам покажу свою комнату.
     Солнце,  совсем спускаясь  к закату,  слабо  освещало  бледно-оранжевым
светом окна и  трепетно отражалось на  противоположных стенах. Одни  комнаты
были  совершенно пусты,  в других оставалась кое-какая  мебель, закрытая или
простынями, или просто рогожами. Только одни кровати не были ничем покрыты и
производили неприятное впечатление своими пустыми досками.
     -- Вот и моя комната, -- сказала Лиза.
     -- Хорошенькая комнатка.
     -- Да, прежде  я жила вот в  этой; тут гадко, и затвориться даже нельзя
было. Я тут очень много плакала.
     -- Оттого что комната нехороша?
     -- Нет, оттого что глупа была.
     Доктор с Лизой обошли весь дом и возвратились в залу, где Абрамовна уже
наливала чай. Старуха  в шутку избранила доктора за вертопрашество,  а потом
сказала:
     --  Ты  вот дай  мне, а не то хоть пропиши в аптеку какой-нибудь масти,
чтобы  можно мне промеж крыл себе ею мазать.  Смерть как у меня промежду вот
этих вот крыл-то, смерть как ломит с вечера.
     И доктор  и  Лиза  были  очень в  духе.  Напившись  чаю,  Розанов  стал
прощаться.
     -- Посидите еще, -- сказала Лиза.
     --  Нет, не могу,  Лизавета Егоровна. Если б мог, я бы и сам от  вас не
торопился.
     Совсем свечерело, и  бледная  луна  осветила голубую великолепную ночь.
Был легонький вешний  морозец, покрывший  прогалины  тонкою, хрупкою слюдой.
Гость и хозяйка вышли на крыльцо. Доктор взял у садовника повод своей лошади
и протянул руку Лизе.
     -- Хотите, я вас провожу до околицы? -- спросила Лиза, кладя свою ручку
в протянутую ей руку доктора.
     -- Отказываться  от  такого милого  внимания  не смею,  но  чтоб  вы не
простудились!
     -- Ничего, тут дорожка вся оттаяла, земля одна, да и я же сейчас надену
калоши.
     Не  дожидаясь  ответа, Лиза порхнула  за  дверь и через минуту вышла на
крыльцо в калошах и большом мериносовом платке.
     Они пошли рядом;  сзади их, опустя голову,  потягивая ноздрями  воздух,
шла  на поводу оседланная розановская лошадь.  Какие этой порой  бывают ночи
прелестные, нельзя  рассказать  тому,  кто  не  видал  их  или,  видевши, не
чувствовал крепкого,  могучего и обаятельного их влияния. В эти ночи,  когда
под  ногою  хрустит  беленькая слюда, раскинутая по  черным талинам,  нельзя
размышлять ни о грозном часе последнего расчета с жизнью, ни о ловком обходе
подводных   камней   моря  житейского.  Даже  сама   досужая  старушка-нужда
забывается  легким  сном,  и  не  слышно  ее  ворчливых  соображений  насчет
завтрашнего дня. Надежд! надежд! сколько темных и неясных, но благотворных и
здоровых надежд слетают к человеку, когда он дышит воздухом голубой, светлой
ночи, наступающей после теплого дня в конце марта. ``Август теплее  марта``,
говорит пословица. Точно, жарки и сладострастны немые ночи августа, но нет у
них того таинственного могущества, которым мартовская ночь каждого смертного
хотя на несколько мгновений обращает в кандидата прав Юстина Помаду.
     -- Какая чудесная ночь! -- невольно воскликнула Лиза, выходя с доктором
за угол сада.
     -- Поэтическая ночь! -- заметил доктор, дыша полною грудью.
     -- А вы верите, доктор, в поэзию?
     -- Как же, Лизавета Егоровна, не верить в то, что существует?
     --  Странно! доктора все материалисты. По  крайней  мере мне они всегда
такими представлялись.
     -- Это обнаруживает в вас  большую наблюдательность.  Больше или меньше
мы действительно все материалисты, да  вряд ли можно  идеальничать, возясь с
скальпелем в разлагающейся махине, именуемой человеком.
     -- То-то я и удивляюсь, что  вы восторгаетесь  ночью,  точно как  Юстин
Феликсович.
     Доктор засмеялся.
     --  Странны, право,  бывают в обществе  многие  понятия, но уж страннее
того, которое досталось этому несчастному материализму, и придумать  нельзя.
Думаю, материализм -- это уж могила всем радостям земным, а наипаче радостям
чистым, возвышающим  и укрепляющим душу. Да, я говорю: душу. Вы не забудьте,
Лизавета  Егоровна,  что  в ряду  медицинских наук есть психиатрия -- наука,
может  быть, самая  поэтическая и  имеющая  дело  исключительно с  тем,  что
отличает  нас от  ближних и дальних кузенов нашей  общей  родственницы  Юлии
Пастраны.  Странно, право, -- продолжал он, помолчав, -- будто уж за то, что
я  понимаю,  как действуют на  меня некоторые внешние  условия, я уж не могу
чувствовать прекрасного. Положим, Юстину Помаде сдается, что он в такую ночь
вот  беспричинно хорошо себя чувствует, а  еще  кому-нибудь кажется, что там
вон по проталинкам сидят этакие гномики, обязанные  веселить его сердце; а я
думаю, что мне  хорошо потому, что этот здоровый воздух  сильнее  гонит  мою
кровь, и все мы все-таки чувствуем  эту прелесть. А  поэзию  как же  я стану
отвергать,  когда я  чувствую  ее  и  в  природе и в сочетании  звуков.  Как
отвергать, что
     Есть сила благодатная
     В созвучье слов живых.
     Вот ночь,  этот  льющийся  воздух,  трепетный, робкий  свет,  искренний
разговор с молодой, чуткой женщиной, -- тут поэзия, а там вон проза.
     -- Где это?
     -- В городе.
     Лиза задумалась и потом спросила:
     -- Вам, я думаю, тяжело иногда жить, доктор?
     -- Да, нелегко иногда бывает, Лизавета Егоровна.
     -- Что вы не вырветесь из вашего положения?
     -- Да как же из него  вырваться? Тут нужно и вырываться, и прорываться,
и надрываться, и разрываться, и все что хотите.
     -- Ну, и что ж такое?
     -- А то, что сил у меня на это  не хватит,  да и, откровенно скажу вам,
думаю я, что изгаженного вконец уж не склеишь и не поправишь.
     -- Какой вздор! Вы ведь еще очень молоды, я думаю.
     -- Да, мне немного лет.
     -- И при  ваших-то  дарованиях, в этом возрасте, вы  считаете себя  уже
погибшим и отпетым!
     -- Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не
могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с
жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться;
молодость моя  прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и
нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые  порывы  повытоптали. Попробовал
полюбить  всем сердцем...  совсем  черт знает что  вышло.  Вся смелость меня
оставила.
     -- Уезжайте отсюда  в столицу, ищите кафедры, -- проговорила Лиза после
небольшой паузы.
     -- А семья?
     -- Да, брак ужасное дело! -- тихо проговорила Лиза.
     -- Для мужчины дело страшное.
     -- Я думаю, и для женщины.
     -- Ну, с известной точки зрения, женщина все-таки меньшим рискует.
     -- Это как?
     -- Так,  например, в экономическом отношении  женщина  приобретает себе
работника, и  потом, даже  в случае  неудачи, у  женщины, хотя  мало-мальски
достойной  чувства,  все-таки  еще  остается  надежда  встретиться  с  новой
привязанностью и отдохнуть в ней.
     -- А у мужчины разве не то же самое?
     --  Нет-с, далеко не  то самое. Женщину ее несчастие в браке делает еще
гораздо  интереснее,  а  для  женатого  мужчины,  если  он  несчастлив,  что
остается? Связишки, интрижки и всякая такая гадость, -- а любви нет.
     -- Отчего же?
     -- Оттого, что порядочная женщина не видит себе места в такой любви.
     --  Странно! Я думаю совсем напротив.  Порядочная-то, то есть настоящая
женщина, всегда найдет себе место в такой любви.
     -- Это по теории.
     -- Но разве и эта теория неверна?
     -- Нет, кажется, верна, да на практике только не оправдывается.
     --  Помилуйте: разве  может быть что-нибудь  приятнее для  женщины, как
поднять человека на честную работу?
     -- Да  только как-то  не  бывает  этого.  Это  для  нас,  должно  быть,
философия  будущего. Теперь  же  мужчина: повесился -- мотайся, оторвался --
катайся... А вон катит и Помада. Прощайте, Лизавета Егоровна.
     Подъехал в саночках Помада,  возвратившийся из города. Доктор повидался
с ним и вспрыгнул на лошадь.
     -- Прощайте, -- сказала ему Лиза. -- Только вы обдумайте  наш разговор.
Вы, кажется, очень ошибаетесь на этот раз. По-моему,  безысходных  положений
нет.
     -- Хорошо, Лизавета  Егоровна, буду думать, -- шутливо ответил доктор и
поехал крупной рысью в город, а Лиза с Помадою пошли к дому.


        "Глава двадцать девятая. В ОДНОМ ПОЛЕ РАЗНЫЕ ЯГОДЫ"
     Вязмитинов  был  сын  писца из  губернского правления;  воспитывался  в
училище детей канцелярских служителей, потом в  числе  двух лучших  учеников
был определен  в четвертый класс гимназии, оттуда в  университет и, наконец,
попал  на  место учителя истории и географии  при  знакомом нам трехклассном
уездном училище. Раннее сиротство,  бедность и крутая суровость воспитания в
заведении,   устроенном  для  детей  канцелярских  служителей,  положили  на
Вязмитинова  неизгладимые   следы.  Он  был  постоянно  задумчив,  кроток  в
обхождении со всеми, немножко застенчив, скрытен и даже лукав, но с довольно
положительным  умом и  постоянством в  преследовании  того, к  чему  он  раз
решился стремиться.
     О  наружности  Вязмитинова  распространяться  нечего: он имел  довольно
приятную наружность, хотя с того самого  дня, когда его семилетним мальчиком
привезли в суровое училище, он приобрел странную манеру часто  пожиматься  и
моргать глазами.  Первая из  этих привычек была усвоена ребенком  вследствие
неловкости, ощущенной им  в новой куртке  из толстого  сукна,  с  натирающим
докрасна воротником, а вторая получена от беспрерывного опасения ежеминутных
колотушек,  затрещин,  взвошек, взъефантуливанья и пришпандориванья.  Но  ни
одна из  этих привычек не делала Вязмитинова смешным и  не  отнимала  у него
права на звание молодого человека с приятною наружностью.
     Жил  он  скромно,  в двух  комнатах  у  вдовы дьяконицы, неподалеку  от
уездного училища,  и  платил за свой стол,  квартиру, содержание и  прислугу
двенадцать рублей серебром  в  месяц.  Таким образом проживал  он  с  самого
поступления в должность.
     В подобных городках и теперь  еще живут с такими средствами, с которыми
в Петербурге надо  бы умереть с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько
лет назад еще как безнуждно жилось-то с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму или
Карачеве,  где  за  пятьсот рублей  становился  целый  дом,  дававший своему
владельцу право, по испитии третьей косушечки, творить:
     -- Я, братец ты мой, теперь, слава те Господи, городской обыватель.
     Дьяконицыны знакомые даже находили, что ей  уж, кто ее знает  за что, в
этом учителе счастье такое Создатель посылает.
     -- Ну пусть, положим, теперича, -- рассуждали между собою приятельницы,
-- двадцать пять рублей за харчи. Какие уж там она ему дает харчи, ну только
уж там будем считать: ну,  двадцать  пять рублей. Ну, десять с половиной  за
комнаты: ну, тридцать пять с  полтиной. А ведь она сорок два рубля берет! За
что  она шесть  с  полтиной  берет? Шесть с  полтиной  деньги:  ведь это без
пятиалтынного два целковых.
     Собственные  труды и беспокойства при этих  сметах обыкновенно вовсе не
принимаются в соображения, потому что время и руки ничего не стоят.
     При  такой  дешевизне, бережливости и ограниченности своих потребностей
Вязмитинов умел жить так, что бедность из него не глядела ни в одну прореху.
Он был всегда отлично одет, в квартире у него было чисто и уютно,  всегда он
мог  выписать себе  журнал и несколько книг,  и даже под случай у него можно
было  позаимствоваться  деньжонками,  включительно от  трех до двадцати пяти
рублей серебром.
     Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был человек
другого  сорта.  Он  жил  в  одной  просторной  комнате  с  самым   странным
убранством,  которое всячески давало посетителю чувствовать,  что квартирант
вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной
ковер,  составлявший  одну из  непоследних  ``шикозностей`` Зарницына, висел
микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и  покрепче,
потому что владелец его скоро вон выедет.
     Каков был Зарницын в своей домашней обстановке, таков он был и во всем.
Доктор  Розанов  его  напрасно  обзывал  Рудиным:   он  гораздо  более   был
Хлестаковым,  чем Рудиным, а может быть, и это сравнение не совсем идет ему.
Зарницын,  находясь в  положении  Хлестакова,  при  тогдашней  среде  сильно
тяготел бы и к хлестаковщине и к репетиловщине. В эпоху, описываемую в нашем
романе, тоже  нельзя сказать,  чтобы он не  тяготел к ним. Но в эту эпоху ни
Репетилов  не  хвастался  бы  тем,  что  ``шумим, братец  шумим``,  ни  Иван
Александрович  Хлестаков  не  рассказывал бы  о  тридцати  тысячах  скачущих
курьерах  и  неудержимой чиновничьей дрожке,  начинающейся непосредственно с
его  появлением   в  департамент.  Позволительно  думать,   что  они   могли
хлестаковствовать  и  репетиловствовать  совсем  иначе, изобличая  известную
солидарность натур с натурою несметного числа Зарницыных  (которых нисколько
не  должно оскорблять такое  сопоставление, ибо они никаким образом не могут
быть почитаемы наихудшими людьми земли русской).
     Зарницын не любил заниматься  по-вязмитиновски, серьезно.  Он  брал все
кое-как, налетом, и все  у него сходило. Новая весна его застала в положении
очень скучном. Ему как-то все принадоело. Он  не знал, чем заняться, и начал
обличительную  повесть с самыми  картинными намеками и с неисчерпаемым морем
гражданского чувства. Но повесть на первых же порах запуталась в массе этого
нового чувства -- и стала. Зарницын тревожно тосковал, суетился, заговаривал
о  темных  предчувствиях,  о борьбе  с  собою,  наконец, прочитав  несколько
народных   сцен,  появившихся  в  это  время  в  печати,  уж  задумал   было
коробейничать. Но милосердному  року угодно было указать ему на иной путь, а
на этом пути и развлечение.
     В одно очень погожее утро одного погожего дня Зарницын получил  с почты
письмо,  служившее  довольно  ясным  доказательством,  что  местный  уездный
почтмейстер вовсе  не имел слабости Шпекина к чужой переписке. Получив такое
письмо, Зарницын вырос на два вершка.
     Он  прочел  его  раз,  прочел  другой,  наконец  третий   и  побежал  к
Вязмитинову.
     -- Что,  ты на днях ничего не  получал? -- спросил  он, входя  и  кладя
фуражку.
     -- Ничего, -- отвечал Вязмитинов.
     -- Ниоткуда?
     -- Ниоткуда.
     -- А что такое?
     -- Так.
     Зарницын зашагал по комнате, то  улыбаясь, то приставляя ко лбу  палец.
Вязмитинов,  зная  Зарницына,  дал   ему   порисоваться.  Походив,  Зарницын
остановился перед Вязмитиновым и спросил:
     -- Ты помнишь этих двух господ?
     --  Каких? --  спокойно спросил Вязмитинов, моргнув при  этом  каким-то
экстраординарным образом.
     -- Ну, Боже мой! Что были прошлой осенью на бале у Бахарева.
     -- Да там много было.
     -- Ну, этот, как его, иностранец... Райнер?
     -- Помню, -- с невозмутимым спокойствием отвечал Вязмитинов.
     -- С ним был молодой человек Пархоменко.
     -- И этого помню.
     -- Вот его письмо.
     --  Что ж  это  такое?  --  спросил  Вязмитинов,  безучастно  глядя  на
положенное перед ним письмо.
     -- Читай!
     Вязмитинов медленно развернул письмо.
     -- Вот отсюда читай, -- указал Зарницын.
     ``Нужны люди,  способные действовать,  вести скорую подземную работу. Я
был слишком занят, находясь  в вашем городе, но слышал о вас  мельком, и, по
тем невыгодным отзывам, которые доходили до меня на ваш счет, вы должны быть
наш человек и на вас можно рассчитывать. Надо приготовлять всех. На днях  вы
получите посылку: книги. Старайтесь их распространять везде, особенно  между
раскольниками:  они все наши, и ими должно воспользоваться. В  других местах
дело идет уже очень далеко и идет отлично.
     Пусть моя полная подпись служит вам знаком моего к вам доверия.
     Ваш Пархоменко
     Р.S. Надеюсь, что вы также  не забудете писать все, что совершают  ваши
безобразники.  У  нас теперь это  отлично  устроено:  опасаться нечего  и на
четвертый день там.
     Еще Р.S. Не стесняйтесь сообщать сведения всякие, там после разберемся,
а если случится ошибка, то каждый м может оправдаться``.
     Вязмитинов перечел все  письмо второй раз и, оканчивая, произнес вслух:
``А если случится ошибка, то каждый может оправдаться``.
     --  Где же  это  оправдаться-то?  --  спросил  он,  возвращая Зарницыну
письмо.
     -- Да, разумеется, там же!
     -- А кто же знает туда дорогу?
     -- Да вот дорога  -- произнес Зарницын,  ударив  рукою по  Пархоменкову
письму.
     -- Да ведь это ты знаешь, а другие почем ее знают?
     -- Передам.
     Вязмитинову все это казалось очень глупо, и он не стал спорить.
     -- Ну что же? -- спросил его Зарницын.
     -- Что?
     -- Ты готов содействовать?
     -- Я?
     Вязмитинов  собирался  сказать самое решительное  ``нет``, но, подумав,
сказал:
     -- Да, пожалуй.
     --  Нет,  не  пожалуй;  это надо делать  не  в  виде уступки,  а  нужно
действовать с энергией.
     -- Да то-то, как действовать? что делать нужно?
     -- Подогревать, подготовлять, волновать умы.
     -- На подпись, что ли, склонять? что же вы полагаете-то?
     -- Мы...  -- Зарницыну очень приятно прозвучало  это мы. -- Мы намерены
пользоваться  всем.  Ты  видишь,  в  письме