юди проголодались, спать
хотят  и  соображать будут медленно или вообще не будут -- и дадут нам мулов,
и  дадут  уйти, а тут и стемнеет как раз. Если тогда и пустятся в погоню, то
пока  разыщут  и  настигнут нас в потемках, на дороге останется лишь повозка
со мной и бабушкой.
     Так  мы  и  на  этот  раз  сделали;  и хорошо, что сделали. Эб Сноупс с
подручными  остался  в  лесу  около,  а бабушка, Ринго и я точно в час ужина
подъехали  к  палатке  полковника  Ньюбери,  и бабушка прошла в палатку мимо
часового  --  худенькая,  пряменькая, на плечах шаль, на голове шляпка миссис
Компсон,  в  руке  зонтичек,  а  в  другой наш приказ от генерала Смита, -- а
Ринго  и  я  сидим  в  повозке  и смотрим на костры, где ужин варят-жарят по
всему  леску,  и  пахнет  кофе  и мясом. А ход событий всегда один и тот же.
Бабушка  скрывается  в палатке или в доме, и через минуту оттуда орет кто-то
приказание  часовому,  а часовой -- сержанту какому-нибудь, и тот (а иногда и
офицер  даже,  но не старше лейтенанта) спешит туда, и слышим чью-то ругань,
и  затем  все  появляются  оттуда:  бабушка  идет прямая, подобравшись вся и
ростом  чуть  разве побольше кузена Денни, а за ней трое-четверо разозленных
офицеров-янки,  и  все  разозленней  они  с  каждым шагом. А тут и мулов нам
пригоняют,  сгуртованных общей веревкой; у бабушки с Ринго рассчитано все до
секунды  --  свету лишь ровно настолько осталось, чтобы увидеть, что пригнали
именно  мулов,  и  бабушка  садится  в повозку, а Ринго, свесив ноги с задка
повозки,  держит  в руке ту общую веревку, и мы отъезжаем -- не торопясь, так
что  когда  доезжаем до места, где Сноупс и его люди ждут нас в лесу, то уже
не  разобрать,  что  за повозкой идут мулы. А там Ринго садится на головного
мула, и они всем скопом сворачивают в лес, а бабушка и я едем домой.
     Так  и  сейчас мы сделали; только на этот раз чего опасались, то вышло.
Уже  и упряжку не разглядеть в сумраке, -- и вдруг слышим топот копыт. Скачут
к нам быстро, бешено; бабушка встрепенулась, сжала ручку зонтика.
     --  Черт  бы  взял  этого  Ринго,  --  говорит.  --  Так  я  все  время  и
предчувствовала.
     А  они  уже  вокруг  нас  --  точно  сама  темнота  на  нас  обрушилась,
наполненная  лошадьми,  сердитыми  всадниками, криками: "Стой! Стой! Если не
станут,  стреляй  по  упряжке!" Я и бабушка сидим в повозке, а янки схватили
упряжных  наших  под  уздцы, те шарахаются, дергаются, сталкиваясь; и крики:
"А  мулы  где?  Мулов  нету!",  --  и  офицерский  голос  костит и бабушку, и
темноту,  и солдат, и мулов. Кто-то зажег сосновую щепку, и рядом с повозкой
мы  увидели  офицера  верхом  на  коне,  а  солдат зажигает новую лучинку от
догорающей.
     -- Где мулы? -- кричит офицер.
     -- Какие мулы? -- спрашивает бабушка.
     --  Не лгите мне! -- кричит офицер. -- Те самые, каких вы только что взяли
у  нас  по  липовому  приказу!  На этот раз попались! Мы знали, что вы опять
заявитесь.  Еще  месяц  назад  оповещение  было насчет вас по всему военному
округу!  В  кармане лежало у растяпы Ньюбери, когда вы ему совали вашу липу.
--  Офицер  крепко  обругал  полковника  Ньюбери.  --  Не вас бы, а его бы под
военный суд! Где ваш нигеренок с мулами, миссис Плюрелла Гаррис?
     --  Не  знаю,  о  чем вы говорите, -- отвечает бабушка. -- Никаких мулов у
меня нет, кроме этой упряжки.
     И  зовут  меня  Роза  Миллард.  Я  еду  к  себе  домой,  в  окрестности
Джефферсона.
     Офицер засмеялся; сидит в седле и зло смеется.
     --   Значит,  вот  как  вас  по-настоящему  именовать?  Так,  так,  так.
Заговорили,  значит,  правду  наконец.  Ну-ка, отвечайте, где эти мулы и где
все те спрятаны, которых вы у нас до этого украли.
     И  тут  Ринго  подал голос. Они с Эбом Сноупсом и мулами свернули в лес
направо от дороги, но сейчас голос раздался слева.
     --  Эй,  на  дороге!  -- орал Ринго. -- Один убегает, отвязался! Наперерез
заходите!
     Этого  было  довольно. Солдат бросил лучину, офицер крутнул коня, шпоря
его в галоп и крича:
     -- Двоим остаться здесь!
     Возможно,  каждый из солдат подумал, что остаться приказали двум другим
кому-то,  потому  что  зашумело,  затрещало так кустарником и ветками, точно
циклон  пронесся,  и остались только мы с бабушкой в повозке, как раньше, до
коней и криков.
     -- Слезай, -- сказала бабушка, сама поспешно спускаясь наземь.
     -- А упряжку и повозку им бросаем? -- сказал я.
     -- Да, -- сказала бабушка. -- Предчувствовала я с самого начала.
     В  лесу  не  было  видно  ни  зги;  мы шли ощупью, я держал бабушку под
локоть, помогая, и рука ее казалась карандашно тоненькой, но не дрожала.
     -- Достаточно уже отошли, -- сказала она.
     Я  нащупал  колоду, мы сели. За дорогой, вдали, было слышно их -- слепой
треск сучьев, крики, ругань.
     -- И упряжки лишились, -- сказала бабушка.
     --  Зато  у  нас  девятнадцать  новых, -- сказал я. -- С ними будет двести
сорок восемь.
     Мы,  казалось,  долго  просидели  так  на  колоде в темноте. Потом янки
вернулись,  слышно  стало,  как лошади, круша кусты, выезжают на дорогу, как
офицер  ругается. Тут он обнаружил, что в повозке пусто, и обложил крепчайше
и  бабушку  со  мной, и двух солдат, каким велел остаться. Повозку повернули
кругом  -- офицер все продолжал ругаться -- и уехали. Затихли вдалеке. Бабушка
встала,  мы  ощупью  вернулись  на дорогу и пошли обратно -- домой. Шли, шли,
потом  я  уговорил  бабушку передохнуть; сидя на обочине, мы услышали -- едет
тележка. Поднялись на ноги, Ринго увидел нас, остановил мулов.
     -- А громко я кричал. Правда? -- сказал Ринго.
     -- Правда, -- сказала бабушка. Потом спросила: -- Ну, что?
     --  Порядок,  --  сказал  Ринго.  --  Я  велел  Эбу Сноупсу прятать всех в
Хикагальской низине до будущей ночи. Только вот этих двоих запрег.
     -- Мистеру Сноупсу, -- поправила бабушка.
     -- Ладно, -- сказал Ринго. -- Залазьте -- и едем домой.
     Бабушка  стоит,  не  садится;  я  понял  почему  --  еще прежде, чем она
спросила:
     -- Где ты взял эту тележку?
     --  Одолжил,  -- ответил Ринго. -- Там янков не было, так что обошелся без
писания бумаги.
     Мы  сели.  Тележка  тронулась. Едем. Мне казалось, уже вся ночь прошла,
но  по  звездам  я  увидел,  что  еще и полуночи нет и задолго до зари будем
дома.
     -- Вы небось выложили янкам, откуда мы и кто, -- сказал Ринго.
     -- Да, -- сказала бабушка.
     --  Тогда,  выходит,  подводи черту, -- сказал Ринго. -- Что ж, худо-бедно
двести сорок восемь голов оприходовали.
     -- Двести сорок шесть, -- сказала бабушка. -- Упряжку они отняли.



2


     Вернулись  домой  за  полночь;  наступило  уже  воскресенье, и когда мы
пришли  утром  в церковь, то народу там никогда еще столько не было, хотя Эб
Сноупс  пригонит  новых  мулов  только  завтра.  Значит, подумал я, каким-то
образом  они прослышали о том, что случилось ночью, и тоже, как Ринго, знают
уже,   что   дело   кончено  и  надо  подводить  черту  и  подытоживать.  Мы
припозднились,  потому  что  бабушка  подняла  Ринго на рассвете и заставила
вернуть  прежде  тележку  туда, где он ее взял. Так что в церкви нас уже все
ждали.  Брат  Фортинбрайд  встретил  нас  на  пороге,  и  все повернулись на
скамьях  лицом  к  бабушке  --  старики,  женщины,  дети и человек двенадцать
негров,  теперь  бесхозяйных,  -- в точности как отцовы гончие повертывались,
бывало,  к  отцу,  когда  он входил к ним. Мы прошли к нашей скамье. Счетную
книгу  унес  Ринго на негритянскую галерку; обернувшись, я увидел, что книга
лежит там на перилах и он облокотился на нее.
     Мы  сели  на  скамью  нашу, как до войны с отцом садились; бабушка села
строгая,  пряменькая  в  своем  ситцевом воскресном платье, в шали и шляпке,
которую  ей год тому назад дала носить миссис Компсон; пряменькая и тихая, и
на  коленях  держит,  как  всегда, молитвенник, хотя вот уже почти три года,
как  у  нас  не служат по-епископальному. Брат Фортинбрайд -- методист{30}, а
остальные  каких  оттенков  христианских,  не  знаю. Прошлым летом, когда мы
вернулись  из  Алабамы  с  той  сотней  мулов,  бабушка кликнула всех мелких
фермеров,  послала  им  весть  на холмы, где они живут в лачугах на земляном
полу,  хозяйствуя  без рабов. Раза три или четыре пришлось ей повторить свой
клич,  но  наконец  все  явились  --  мужчины,  женщины, дети, а также дюжина
негров,  не  знающих,  что  делать  с внезапно обретенной волей. Наверно, из
этих  фермеров  иные  тогда  и церковь с галереей для рабов впервые увидели,
где  в  высоком  сумраке сидели Ринго и те двенадцать и где нашлось бы место
еще  для  двухсот;  а  бывало, отец тоже сидит рядом с нами, а за окном, под
деревьями,  полно экипажей с соседних плантаций, и у алтаря в епитрахили{31}
доктор  Уоршем,  и  на  каждого  из белых, сидящих внизу, приходится десяток
черных  на  галерее.  А  когда  в  то  первое  воскресенье  бабушка при всех
опустилась  на  колени, то и коленопреклонение в церкви они тоже, наверно, в
первый раз увидели.
     Брат  Фортинбрайд  не  был пастором. Он был рядовым у отца в полку, и в
первом  же  бою  его  тяжко  ранило  -- посчитали даже, что убило; но, по его
словам,  к  нему  сошел  Христос  и  сказал:  "Встань и живи" {32}, -- и отец
отправил  его  домой умирать, но он не умер. Говорили, у него совсем желудка
не  осталось,  и все думали, что пища, какую нам приходилось есть в 1862-м и
1863  годах,  доконает  его, тем более что для него и стряпать было некому --
сам  собирал  дикие травы по канавам и варил себе. Но он выжил -- может быть,
и  впрямь  Христом  спасенный.  И  когда  мы  вернулись с мулами, серебром и
продовольствием   и   бабушка   кликнула  клич  всем  нуждающимся,  то  брат
Фортинбрайд  словно  тут  же  из-под  земли вырос, а холмяную бедноту он всю
наперечет  знал  как  свои  пять  пальцев; так что, возможно, он и прав был,
говоря,  что  Господь Бог создал его с прямым расчетом на бабушку, а бабушку
--  с  расчетом на него. И у алтаря, где стоял, бывало, доктор Уоршем, служил
теперь  брат  Фортинбрайд,  скупо  и негромко говоря о Боге, и скулы на лице
его,  казалось,  вот-вот  прорвут  тощую кожу, а волосы обкорнаны кое-как им
самим,  а  сюртук давно позеленел, и заплаты коряво нашиты -- одна из зеленой
юфти,   а  другая  из  палаточного  брезента  со  штемпелем  "США",  еще  не
стершимся.  Проповедь  говорит  он  всегда  кратко;  о  конфедератских наших
армиях  теперь уже сказать почти что нечего. Бывают, видно, времена, когда и
у  проповедников  кончается  вера  в то, что Бог переменит свое начертанье и
дарует   победу,   --  когда  силы  иссякли  и  поздно  уже  побеждать.  Брат
Фортинбрайд  сказал  лишь,  что победа без Бога есть насмешка и призрак, а с
Богом  и поражение не есть поражение. Затем умолк, и вместе с ним стояли -- в
одежде  из  дерюги  и  мешков  --  старики,  женщины,  дети  и дюжина негров,
ошарашенных  волей,  и глядели на бабушку -- уже не как на отца гончие, а как
на Люша, когда он вносит корм, -- и брат Фортинбрайд сказал:
     -- Братья и сестры. Сестра Миллард хочет воссвидетельствовать нам.
     Бабушка  встала.  Она  не  вышла  к алтарю, осталась у скамьи -- в своей
шали,  в  шляпке  миссис  Компсон  и  в  платье,  которое  Лувиния стирает и
отглаживает  каждую  субботу,  и с молитвенником в руке. На нем вытиснены ее
имя  и  фамилия,  но  позолота  стерлась с букв, и прочесть их можно, только
проведя  по  ним пальцем. Глядя прямо перед собой, она сказала негромко, как
брат Фортинбрайд:
     -- Я прегрешила. Прошу всех помолиться за меня.
     Она  опустилась  на  колени, щупленькая, щуплей даже кузена Денни; одна
шляпка  лишь  осталась  видна всем над спинкой скамьи. Молилась ли сама она,
не  знаю.  И  брат  Фортинбрайд  если  молился,  то  не  вслух.  Ринго и мне
только-только  минуло  пятнадцать,  но я мог уже представить, какие бы слова
нашлись  сейчас  у  доктора  Уоршема  --  что  есть,  мол, воины и не носящие
оружия,  что  и  безоружная  есть  служба  и  что спасший от голода и холода
одного  ребенка  милее  в  очах  Господа, чем убивший тысячу врагов. Но брат
Фортинбрайд  не  сказал  этих  слов. Подумал их молча, по-моему, -- ведь и он
умеет  найти  нужные  слова.  Он  как бы сказал себе: "Слова хороши в мирное
время,  когда  живем  в  достатке  и покое. А теперь нам, пожалуй, простится
молчание".  Он  просто  стоял  там,  где,  бывало,  вел  богослужение доктор
Уоршем,  а  то  и  епископ  с  перстнем  на пальце, большим, как пистолетная
мишень.  Потом бабушка поднялась с колен -- я не успел ей помочь, -- встала, и
по  церкви  прошел  длинный  шорох  --  это  (по  объясненью Ринго) зашуршала
мешковина  и  дерюга,  когда  прихожане перевели дух; и бабушка обернулась к
галерке, но Ринго уже шел оттуда.
     -- Подай книгу, -- сказала бабушка.
     Книга  большая,  конторская,  с  чистыми  листами;  весу  в  ней  почти
пятнадцать  фунтов.  Ее  раскрыли на пюпитре перед скамьей, Ринго поместился
рядом  с  бабушкой,  и та вынула из выреза платья жестянку, разложила деньги
на  книге.  И  стала  вызывать  всех поименно. Тогда они начали подходить по
одному,  и  Ринго  зачитывал  по  книге  фамилию, дату и взятую уже сумму. А
оделяя  в  прошлые  разы  деньгами,  бабушка  записывала,  на что эти деньги
пойдут,  --  и теперь спрашивала, как они потрачены, и сверяла с записью, нет
ли  лжи.  А те, кому она дала в пользование мулов с паленым пятном от клейма
(из-за  чего  Эб  Сноупс  боялся  их  сбывать),  отчитывались  перед  ней  о
состоянии  мула  и  сколько он работы сделал, и она иной раз забирала мула у
одних,   давала   другим,  разрывая  старую  расписку,  выписывая  новую,  и
получившие  мула  расписывались,  и бабушка им говорила, куда и когда прийти
за мулом.
     Так  что  миновал  уже полдень, когда Ринго закрыл книгу и сложил новые
расписки,   а   бабушка,   прежде  чем  убрать  остаток  денег  в  жестянку,
повернулась  к  брату Фортинбрайду, и между ними повторился тот же разговор,
что и всегда.
     --  Я  с  этим  мулом  живу,  не  горюю,  -- сказал брат Фортинбрайд. -- В
деньгах я не нуждаюсь.
     --  Вздор,  --  сказала  бабушка.  --  Какой  уж  из вас пахарь; пташке не
прожить на ваши умолоты. Да берите же деньги.
     -- Нет, -- сказал брат Фортинбрайд. -- Я живу, не горюю.
     Мы пошли домой; книгу понес Ринго.
     --  Вы уже распределили четырех тех мулов, а еще и в глаза их не видали,
-- сказал Ринго. -- А что, как нам их не пригонят?
     -- Завтра утром, думаю, пригонят, -- сказала бабушка.
     И  верно;  мы завтракали, когда вошел Эб Сноупс, прислонился к дверному
косяку, глядя на бабушку глазами, покрасневшими слегка от неспанья.
     --  Да  уж, -- сказал он. -- Не родись богатым, а родись везучим. А знаете
вы,  в  чем  ваше везенье? -- Мы молчим, не спрашиваем, и он сам продолжил: --
Весь  день  вчера шла вакуация, а к утру сегодня, я так полагаю, в Миссисипи
не   осталось   янков   ни   полка.   Сказать  можно  так,  что  война  дала
окончательного  кругаля  --  пошла  дрыхнуть домой на север. Да уж. Тот полк,
где  вы, мэм, в субботу мулов изымали, как прибыл, так и убыл -- угреть место
не  успел.  Вы  исхитрились  взять  у  янков  последнюю  возможную скотину в
последнюю  возможную  минуту.  И  только  одну допустили промашку -- взять-то
взяли   тех  девятнадцать  мулов,  а  вот  обратно  их  всучить  --  уже  нет
покупателя.



3


     День  был  тепел  и  ярок;  сталь ружей и удил блеснула нам в глаза еще
издали,  с  дороги.  Но  теперь Ринго и с места не стронулся. Оторвавшись от
бумаги, от своего рисованья, и глянув, он только сказал:
     --  Соврал,  выходит,  Эб  Сноупс. Господи ты боже, и когда же мы от них
избавимся!
     Передний  был  всего  лишь лейтенант; теперь уже мы знали их офицерские
знаки  различия  лучше, чем у собственной нашей конфедератской армии: как-то
мы  стали  считать,  скольких  наших офицеров видели, и оказалось, раз-два и
обчелся  --  только  отца да того капитана, что подошел к нам с дядей Баком в
не  сожженном  еще  тогда Джефферсоне (Грант его после спалил){33}. А сейчас
мы  глядели  на  подъезжавших  и еще не знали, что и вообще-то военную форму
видим  в  прощальный раз, -- если не считать ту, что останется на побежденных
бойцах зримым символом нераскаянной неукротимости и гордости.
     Всего  лишь,  значит, лейтенант. С виду лет сорока и как бы радостный и
злой  одновременно. Ринго-то его узнать не мог, потому что Ринго в повозке с
нами  не было, но я узнал -- по всей посадке, а может, по ликующе-злому виду,
точно  он  уже несколько дней копит злость и предвкушает, как понаслаждается
теперь  этой злостью. И он тоже узнал меня; взглянул и рыкнул "Ха!", оскалив
зубы;  подал коня вплотную, глянул на рисунок Ринго. Кавалеристов было с ним
десяток-полтора; мы их не особенно считали.
     -- Ха! -- сказал опять и затем: -- Это что у тебя?
     --  Дом,  --  ответил  Ринго,  почти  не  взглянув  на  лейтенанта; он их
перевидал даже больше моего. -- Любуйтесь.
     Лейтенант  опять  глазами  на  меня  и  рыкнул  свое "Ха!" сквозь зубы;
говоря  с  Ринго, он то и дело косился на меня и рыкал. Поглядел на рисунок,
перевел  взгляд  на  аллею  --  туда, где торчат трубы из кучи пепла и щебня.
Травой,  бурьяном  уже  покрылось  пепелище,  и только четыре трубы стоят, а
дома вроде никогда и не было. Золотарник кое-где не весь отцвел.
     -- Так, -- сказал офицер. -- Понятно. Рисуешь как он раньше был.
     --  Угадали,  -- сказал Ринго. -- А на кой мне рисовать его как он сейчас?
Я  могу  хоть десять раз на дню приходить сюда наглядываться. А могу даже на
лошади подъехать любоваться.
     Лейтенант   не   рыкнул   в  ответ,  а  скорее  хрюкнул;  должно  быть,
наслаждался  --  медлил  действовать,  накапливал  в себе еще чуточек злости.
Потом проговорил:

     --  А  здесь  дорисуешь  -- в город сможешь перебазироваться: там тебе на
всю зиму хватит рисованья. Верно говорю?
     Откинулся  в  седле и опять на меня глянул. Глазами на этот раз рыкнул.
А глаза под цвет разбавленного молока -- как свиной мосол из окорока.
     --  Так,  так,  --  говорит.  --  А  там кто живет? Под какой она фамилией
сегодня, а?
     Ринго  поглядел  на  него  пристальней,  хотя, по-моему, еще без особой
догадки.
     -- Там никто не живет, -- ответил Ринго. -- Там крыша протекает.
     Один  из  солдат  фыркнул сдавленно. Лейтенант хотел к нему крутнуться,
передумал. Хотел что-то сказать, зло блестя на Ринго глазами.
     --  А-а,  вы  про  те  хибары, -- сказал Ринго. -- Я думал, вы все трубами
интересуетесь.
     Тут  солдат  засмеялся  уже  вслух,  и  лейтенант  крутнулся  к  нему с
руганью;  теперь-то,  если  б  даже  не  по  виду, я бы по ругани узнал его.
Побагровев, он заорал на своих солдат:
     --  Так  вас и перетак! Какого дьявола стоите? Он же вам сказал, загон в
речной  низине,  там,  за  выгоном. И если какой встречный, будь он мужчина,
женщина  или  младенец,  вам  хоть  слово  пикнет  поперек, хоть усмехнется,
стреляй его на месте! Марш!
     Проскакав  аллею,  солдаты  рассыпались  выгоном.  Лейтенант  опять зло
глянул на меня, на Ринго; опять рыкнул "Ха!" -- и приказал нам:
     -- Вы со мной давай. Бегом!
     Не  ожидая нас, он поскакал аллеей. Мы побежали следом. Ринго обернулся
на бегу ко мне:
     -- Им кто-то наш загон указал в низине. Кто этот "он", как по-твоему?
     -- Не знаю, -- говорю.
     -- А я, кажись, знаю.
     И  замолчал.  Бежим  дальше.  Лейтенант  доскакал  до хибары: из дверей
вышла  бабушка.  Должно  быть,  издали  увидела  его,  потому что надела уже
матерчатую  шляпку  в  защиту  от  солнца. Офицер и она оглянулись на нас, а
затем  бабушка,  держась  очень  прямо и не торопясь, пошла по тропке вниз к
загону,  а  лейтенант  вслед за ней на коне. Видна голова его, плечи, иногда
вскидывающаяся рука, но что говорит -- не слышно.