ой штуки. -- И тут лязгнуло, стукнуло; Лувиния после
сказала, что он потряс ружьем и резко опустил приклад на пол.
     -- И свалил одну лошадь, -- сказал полковник.
     --  Строевую  собственность  Соединенных  Штатов.  Я сам слышал, генерал
сказал,  что  были  бы кони, а конники найдутся. А тут едем по дороге мирно,
никого  пока  еще  не  трогаем, а эти двое чертенят... Лучшего коня в армии;
весь полк на него поставил...
     -- Так, -- сказал полковник. -- Ясно. Ну и что? Нашли вы их?
     --  Нет  еще. Эти мятежники прячутся юрко, как крысы. Она говорит, здесь
вообще детей нету.
     -- Так, -- сказал полковник.
     Лувиния  после рассказывала, как он впервые оглядел тут бабушку. Взгляд
его  спустился с бабушкиного лица на широко раскинутый подол платья, и целую
минуту  смотрел  он  на  этот  подол,  а затем поднял опять глаза. И бабушка
встретила его взгляд своим -- и продолжала лгать, глядя в глаза ему.
     -- Прикажете так понимать, сударыня, что в доме и при доме нет детей?
     -- Детей нет, сударь, -- отвечала бабушка.
     Лувиния рассказывала -- он повернулся к сержанту.
     --  Здесь  нет  детей,  сержант. Очевидно, стреляли не здешние. Соберите
людей -- и по коням.
     --  Но,  полковник,  мы же видели, сюда вбежало двое мальчуганов! Мы все
их видели!
     --  Вы  ведь  слышали,  как эта леди только что заверила, что в доме нет
детей.  Где  ваши  уши,  сержант? И вы что -- действительно хотите, чтобы нас
догнала   артиллерия,   когда  милях  в  трех  отсюда  предстоит  болотистая
переправа через речку?
     -- Что ж, сэр, воля ваша. Но если бы полковником был я...
     --  Тогда,  несомненно, я был бы сержантом Гаррисоном. И полагаю, в этом
случае  я  озаботился бы проблемой, какую теперь лошадь выставлять в будущее
воскресенье,  и  оставил бы в покое пожилую леди, начисто лишенную внуков...
--  тут  его  глаза  (вспоминала  Лувиния)  бегло  скользнули по бабушке, -- и
одиноко  сидящую  в  доме,  куда,  по  всей вероятности, я больше никогда не
загляну  --  к  ее,  увы,  великой радости и удовольствию. По коням же и едем
дальше.
     Мы  сидели  затаив дыхание и слушали, как они покидают дом, как сержант
сзывает  во  дворе  солдат, как едут со двора. Но мы не вставали с корточек,
потому  что  бабушка  по-прежнему  была напряжена вся -- и, значит, полковник
еще  не ушел. И вот раздался снова его голос -- властный, энергично-жесткий и
со скрытым смехом где-то в глубине:
     --  Итак,  у  вас  нет  внуков.  А  жаль  -- какое бы раздолье здесь двум
мальчикам  -- уженье, охота, да еще на самую, пожалуй, заманчивую дичь, и тем
лишь  заманчивей,  что возле дома эта дичь не так уж часто попадается. Охота
с  ружьем  --  и  весьма внушительным, я вижу. (Сержант поставил наше ружье в
углу,  и  полковник,  по  словам  Лувинии,  кинул туда взгляд. А мы опять не
дышим.)  Но,  как  я понимаю, ружье это вам не принадлежит. И тем лучше. Ибо
принадлежи  оно,  допустим  на  секунду,  вам,  и  будь у вас два внука или,
допустим,  внук  и  его сверстник-негр, и продолжай, допустим, ружье палить,
то  в  следующий  раз  могло  бы  дело и не обойтись без жертв. Но что это я
разболтался?  Испытываю  ваше  терпение, держу вас в этом неудобном кресле и
читаю  вам  нотацию, которая может быть адресована лишь даме, имеющей внуков
-- или, скажем, внука и негритенка, товарища его забав.
     И  он тоже повернулся уходить -- мы ощутили это даже в своем укрытии под
юбкой; но тут бабушка сказала:
     --  Мне  почти  нечем  угостить  вас,  сударь.  Но если стакан холодного
молока после утомительной дороги...
     Он  молчал,  молчал,  не  отвечая, только глядя (вспоминала Лувиния) на
бабушку  твердым  взглядом  своих  ярких  глаз,  и  за  твердостью, за яркой
тишиной таился смех.
     --  Нет, нет, -- сказал он. -- Благодарю вас. Вы слишком себя не жалеете --
учтивость ваша переходит уже в бравированье храбростью.
     --  Лувиния,  --  сказала  бабушка.  --  Проводи  джентльмена в столовую и
угости, чем можем.
     Мы  поняли,  теперь  он  вышел, -- потому что бабушку стало трясти, бить
уже  несдерживаемой дрожью; но напряжено тело ее было по-прежнему, и слышно,
как прерывисто бабушка дышит. Мы тоже задышали опять, переглянулись.
     --  Мы  его  совсем не застрелили! -- шепнул я. -- Мы никого не застрелили
вовсе!
     И  снова  тело  бабушки  сказало  нам,  что он вошел; но теперь я почти
зримо  ощутил,  как  смотрит  он  на  бабушкино платье, прикрывающее нас. Он
поблагодарил ее за молоко, назвал себя, свой полк.
     --  Возможно, это и к лучшему, что у вас нет внуков, -- сказал он. -- Ведь
вы,  несомненно,  желаете  себе  спокойной  жизни.  У  меня  у  самого  трое
мальчиков.  А  дедом  я  еще  не  успел  стать.  --  В голосе его не было уже
скрытого  смеха;  он стоял в дверях (рассказывала Лувиния) со шляпой в руке,
поблескивая  медью  полковничьих  знаков  на  синем мундире, рыжея головой и
бородкой;  не  было  смеха  и в глазах, направленных на бабушку. -- Приносить
извинения  не  стану;  лишь  глупцы обижаются на ураган или пожар. Позвольте
только  пожелать,  чтобы  у  вас за всю войну не осталось о нас воспоминаний
худших, чем эти.
     Он  ушел.  Мы  услышали  звон его шпор в холле и на крыльце, затем звук
копыт,  затихающий, стихший, -- и тут силы оставили бабушку. Она откинулась в
кресле,  держась  за  сердце,  закрыв  глаза,  и на лице ее крупными каплями
проступил пот; у меня вырвалось:
     -- Лувиния! Лувиния!
     Но  бабушка  открыла  глаза  --  и, открываясь, они уже нацелены были на
меня. Потом взгляд их переместился на Ринго -- и снова на меня.
     --  Баярд,  --  сказала  бабушка,  прерывисто  дыша,  --  что  за слово ты
употребил?
     --  Слово? Когда это, бабушка? -- Но тут я вспомнил, опустил глаза; а она
лежит в кресле, изнеможенно дышит и смотрит на меня.
     -- Не повторяй его. Ты выругался. Употребил непристойную брань, Баярд.
     Ринго стоит рядом. Мне видны его ноги.
     --  Ринго тоже употребил, -- сказал я, не поднимая глаз. Она не отвечает,
но, чувствую, смотрит на меня. И я проговорил вдруг:
     -- А ты солгала. Сказала, что нас нету здесь.
     -- Знаю, -- ответила бабушка. Приподнялась. -- Помогите мне.
     Встала  с  кресла  с нашей помощью. А зачем -- неясно. Оперлась о нас, о
кресло  -- и опустилась на колени. Ринго опустился рядом первый. А потом и я,
и  слушаем,  как  она просит Господа, чтобы простил ей сказанную ложь. Затем
поднялась; мы не успели и помочь ей.
     --  Подите  в  кухню,  вынесите  таз  воды, возьмите жестянку с мылом, --
сказала она. -- Новую.



5


     Вечерело  уже,  --  время  как бы незамеченно настигло нас, позабывших о
нем,  втянутых в грохот и переполох выстрела; солнце снизилось почти вровень
с  нами,  а  мы  стоим за домом, у веранды и вымываем, выполаскиваем от мыла
рот,  поочередно  зачерпывая воду тыквенным ковшиком и выплевывая ее прямо в
солнце.  Выдохнешь  воздух  затем  --  и  вылетает  мыльный пузырь, но вскоре
пузыри  у  нас  кончились  и остался только мыльный вкус. Потом и вкус начал
иссякать,  но  сплевывать  еще  хотелось;  а в северной дали виднелась гряда
облаков  --  голубая, смутно-тающая снизу и медно тронутая солнцем по верхам.
Когда  отец  весною  приезжал,  мы старались понять, что такое горы. В конце
концов  он указал вдаль на облачную гряду -- вот, мол, на что они похожи. И с
тех пор Ринго считает, что это Теннесси маячит облачной грядой.
     --  Вон они, горы, -- сказал он, выплевывая воду. -- Вон там Теннесси. Где
хозяин Джон воюет с явками. А далеко как.
     --  И  такие  дальние  походы совершать всего-то из-за янки, -- сказал я,
тоже  выплюнув,  выдохнув.  Но все уже ушло -- и пена, и невесомая стеклянная
радужность пузырей, и даже мыльный привкус.






ОТХОД


1


     Днем  Люш  подал  повозку  к заднему крыльцу и выпряг мулов; к ужину мы
погрузили  уже  в  нее  все, кроме одеял, под которыми проспим эту последнюю
перед  дорогой  ночь.  Затем  бабушка  пошла  наверх  и  вернулась  в черном
шелковом  воскресном  платье  и  в  шляпке,  и  лицо у бабушки порумянело, в
глазах появился блеск.
     --  Разве едем сейчас, вечером? -- спросил Ринго. -- Я думал, только утром
выедем.
     --  Да,  утром,  -- ответила бабушка. -- Но я три года никуда но выезжала;
уж Господь мне простит, что я принарядилась загодя.
     Она повернулась (мы сидели в столовой, за ужином) к Лувинии:
     --  Скажи  Джоби и Люшу, чтобы, как только поужинают, приготовили фонарь
и лопаты.
     Разложив  кукурузные  хлебцы  на столе, Лувиния пошла было к дверям, но
остановилась, взглянула на бабушку:
     --  Вы  то  есть  хочете  этот тяжелый сундук везти с собой аж в Мемфис?
Лежит  себе  с прошлого лета в сохранности, а вы хочете выкопать и тащить аж
в Мемфис?
     --  Да,  --  сказала  бабушка,  занявшись  едой  и  не оборачиваясь уже к
Лувинии. -- Я следую распоряжениям полковника Сарториса, как я их понимаю.
     Лувиния стояла в дверях буфетной, глядя бабушке в затылок.
     --  Пусть бы оставался зарытый и целый, и я бы стерегла его. Кто его там
найдет,  даже  если  опять  сюда  заявятся?  Они  ж  не  за сундук назначили
награду, а за хозяина Джо...
     --  У  меня  есть причины, -- прервала ее бабушка. -- Выполняй, что я тебе
велела.
     --  Хорошо.  Но  для  чего  вы хочете выкапывать сейчас, когда выезжаете
ут...
     -- Делай, что велела.
     --  Слушаю,  мэм,  --  сказала  Лувиния.  Вышла.  Я  смотрел, как бабушка
ужинает  --  в  шляпке,  пряменько надетой на макушку, -- а Ринго, за спиной у
бабушки, косил на меня зрачками.
     --  А  почему  б  не  оставить  зарытым?  --  сказал я. -- Зачем еще такая
тяжесть лишняя повозке. Джоби говорит, в сундуке весу тысяча фунтов.
     -- Вздор! -- сказала бабушка. -- И пусть даже десять тысяч...
     Вошла Лувиния.
     --  Они приготовят, -- сказала Лувиния. -- А я хотела бы все ж таки знать,
для чего выкапывать с вечера?
     Бабушка поглядела на нее.
     -- Мне сон приснился прошлой ночью.
     --  А-а,  --  сказала  Лувиния  с  тем же выражением лица, что и у Ринго;
только Лувиния меньше вращает зрачками.
     --  Мне  снилось, будто вижу из моего окна, как некто входит в сад, идет
под  яблоню  и  рукой  указывает,  где  зарыто,  -- сказала бабушка, глядя на
Лувинию. -- Темнокожий некто.
     -- Негр? -- спросила Лувиния.
     - Да.
     Лувиния помолчала. Затем спросила:
     -- А вы того некта признали?
     -- Да, -- ответила бабушка.
     -- Кто ж он такой, не скажете?
     -- Нет, -- ответила бабушка.
     Лувиния повернулась к Ринго
     --  Иди  скажи  дедушке и Люшу, чтоб с фонарем и заступами шли на задний
ход.
     Джоби  с  Люшем сидели в кухне. Джоби ужинал в углу за плитой, поставив
тарелку  себе  на  колени.  Люш  молча  сидел  на  ящике для дров, держа оба
заступа  между  колен,  и сразу я его не заметил -- его закрывала тень Ринго.
Лампа  светила  на  столе,  отбрасывая тень от наклоненной головы Ринго и от
руки  его,  трущей стекло фонаря, ходящей вверх-вниз, а Лувиния встала между
нами и лампой, уперев руки в бока и затеняя собою полкухни.
     -- Протри его как следует, -- сказала она.
     С  фонарем шел Джоби, за ним -- бабушка, за нею -- Люш; мне видна была ее
шляпка,  и  голова  Люша,  и  сталь  двух заступов над его плечом. Мне в шею
дышал Ринго.
     -- Как считаешь, который из них ей приснился? -- сказал он.
     -- А ты у нее спроси, -- сказал я. Мы шли уже садом.
     --  Ага,  --  сказал  Ринго.  -- Поди спроси у нее. Спорим, если б она тут
осталась,  то ни янки бы, никто б другие не посмели полезть к сундуку, и сам
даже хозяин Джон поостерегся бы соваться.
     Они  остановились  -- Джоби с бабушкой, -- и бабушка стала светить взятым
у  Джоби  фонарем,  подняв  руку,  а Джоби и Люш вырыли сундук, закопанный в
летний  приезд отца, в ту ночь, когда Лувиния привела меня и Ринго в спальню
и  даже лампу не зажгла проверить, как легли, а после то ли глянул я в окно,
то  ли приснилось мне, что глянул и увидел в саду фонарь... Потом мы пошли к
дому  --  бабушка впереди с фонарем, а за ней, с сундуком, остальные; Ринго и
я тоже помогали тащить. У крыльца Джоби повернул было к повозке.
     -- В дом несите, -- сказала бабушка.
     --  А  мы  сразу  и  погрузим, чтоб утром не возиться, -- сказал Джоби. --
Двигайся, парень, -- ворчнул он Люшу.
     -- В дом несите, -- сказала бабушка.
     И,   постояв,  Джоби  двинулся  в  дом.  Слышно  было  теперь,  как  он
отпыхивается:  "Хах, хах", -- через каждые два-три шага. В кухне он со стуком
опустил передний конец сундука,
     -- Хах! -- выдохнул он. -- Слава богу, дотащили.
     -- Наверх несите, -- сказала бабушка.
     Джоби  повернулся,  поглядел  на  нее.  Он  еще  не выпрямился -- глядел
полусогнутый.
     -- Чего такое? -- сказал он.
     -- Наверх несите, -- сказала бабушка. -- Ко мне в комнату.
     --  Это  что  ж  --  придется  то  есть тащить сейчас наверх, чтоб завтра
стаскивать обратно вниз?
     --  Придется кому-то, -- сказала бабушка. -- Вы намерены помочь или же нам
с Баярдом вдвоем нести?
     Тут   вошла   Лувиния.   Она  уже  разделась.  Она  была  высокая,  как
привидение,  в  своей  ночной рубашке, длинно, узко и плоско висящей на ней;
тихо,  как  привидение,  вошла  она  босиком,  и ноги ее были одного цвета с
сумраком,  так  что  казалось,  их  у нее нет; а ногти ног белели, точно два
ряда  грязновато-белесых  чешуек,  невесомо  и  недвижно легших на пол футом
ниже  подола  рубашки  --  и  совсем  отдельных от Лувинии. Подойдя и толкнув
Джоби, она нагнулась к сундуку, чтобы поднять.
     -- Отойди, негр, -- сказала она.
     Джоби, кряхтя, оттолкнул Лувинию.
     --  Отойди,  женщина,  --  сказал  он.  Поднял  передний  конец  сундука,
оглянулся  на Люша -- тот как вошел, так и держал задний конец, не опуская. --
Везти мне тебя -- так залезай с ногами, -- сказал Джоби Люшу.
     Мы  встащили сундук к бабушке, и Джоби опять уже решил, что кончили, но
бабушка  велела  ему с Люшем отодвинуть кровать от стены и вдвинуть сундук в
промежуток;  Ринго  и  я  снова  помогали.  И, по-моему, в сундуке том почти
верная была тысяча фунтов.
     --  А  теперь всем идти спать, чтобы можно было выехать с утра пораньше,
-- сказала бабушка.
     --  У вас всегда так, -- сказал Джоби. -- Всех подымете ни свет ни заря, а
выедем за полдень.
     --  Не твоя это забота, -- сказала Лувиния. -- Ты знай выполняй, что велит
мисс Роза.
     Мы  вышли;  бабушка  осталась  у  кровати,  отодвинутой  так явно и так
неуклюже,  что  всякий  сразу  бы догадался -- за ней что-то прячут; да и как
спрятать  сундучище,  в котором весу самое малое тысяча фунтов -- и я и Ринго
уже  были  в  том  согласны  с  Джоби.  Кровать как бы указывала, что за ней
сундук.  Затем  бабушка  закрыла  дверь  --  и  тут  Ринго и я остановились в
коридоре  как  вкопанные и переглянулись. Сколько себя помню, в доме никогда
никаких  ключей  не бывало ни в наружных, ни во внутренних дверях. А тут оба
мы услыхали, как в бабушкиной двери щелкнул ключ.
     --  Я  и не знал, что в эту дверь ключ можно вставить, -- сказал Ринго. --
Да еще и повернуть.
     --  Вот тоже твоя с Джоби забота, -- сказала Лувиния. Она улеглась уже на
свою  раскладушку  и,  прежде  чем  укрыться  стеганым  одеялом  с  головой,
прибавила:
     -- Сейчас обое чтоб легли.
     Мы  вошли  к  себе,  стали  раздеваться. Лампу Лувиния зажгла и на двух
стульях  приготовила  наши  воскресные  одежки,  в  которых  завтра  ехать в
Мемфис.
     -- Как считаешь, который из них ей приснился? -- спросил Ринго.
     Но я не ответил; я знал, что Ринго и без меня знает.



2


     При  лампе  мы  оделись  по-воскресному,  при лампе ели завтрак; слышно
было,  как  наверху  Лувиния  снимает простыни с бабушкиной и моей постелей,
скатывает  тюфяк  Ринго и несет все это вниз. Развиднялось, когда мы вышли к
повозке;  Люш  и Джоби уже впрягли мулов, и Джоби стоял около, тоже одетый в
то,  что он зовет воскресным, в старый отцовский сюртук и отцову же потертую
касторовую  шляпу.  Потом  на  заднюю  веранду  вышла бабушка (по-прежнему в
черном  шелковом  платье  и  в  шляпке  --  точно она так в них и продремала,
простояла  всю ночь пряменько у двери, держа руку на ключе, который извлекла
неведомо  откуда,  чтобы впервые за все время замкнуть дверь); на плечи шаль
накинута,  а  в  руках у нее зонтичек от солнца и ружье, снятое с крюков над
камином. Она протянула ружье Джоби.
     -- Вот, -- сказала бабушка. Джоби взглянул.
     -- Нам его не надо будет, -- сказал Джоби.
     -- Положи в повозку, -- сказала бабушка.
     --  Нет,  мэм. Нам его не надо будет вовсе. Мы до Мемфиса доедем -- никто
и  узнать  не  успеет,  что  мы  на  дороге.  Да и хозяин Джон, надо думать,
расчистил всю мемфисскую дорогу от янков.
     Бабушка  и  отвечать  не  стала.  Молча продолжала протягивать ружье, и
Джоби в конце концов взял его, понес в повозку.
     -- Теперь сундук снесите, -- сказала бабушка.
     Джоби  еще  не  кончил  укладывать  ружье; остановился, повернул слегка
голову.
     --  Чего?  --  произнес  он.  Круче повернул голову, не глядя, однако, на
бабушку,  стоящую  на  ступеньках.  --  Говорил  же  я  вам,  --  сказал Джоби
безадресно, ни на кого из нас не глядя.
     --  Насколько  знаю,  ты  вообще не способен держать свои мысли при себе
долее  десяти  минут,  -- сказала бабушка. -- Но что именно ты "говорил нам" в
данном случае?
     -- Неважно что, -- ответил Джоби. -- Двигайся, Люш. И паренька прихвати.
     Идут  мимо  бабушки.  Она  не глядит на них, они не только с глаз долой
уходят,  но  из  мыслей  ее тоже вон ушли -- так показалось (старому-то Джоби
определенно  показалось).  Они  с  бабушкой  вечно  вот так -- словно конюх с
породистой  кобылой, которая терпит до определенной точки, и конюх знает эту
точку  и  знает,  что  должно  произойти,  когда эта точка достигнута. И вот
произошло:  кобыла  лягнула  его, не жестоко, но достаточно чувствительно; и
он  знает,  что  к этому шло, и рад, что это позади уже, как он думает, -- и,
лежа  или сидя на земле, он отводит слегка душу руганью, потому что считает,
дело  уже  кончено;  и  тут  кобыла  поворачивает морду -- чтобы хватнуть его
зубами.  Так  и  у  Джоби  с  бабушкой,  и  бабушка  вечно его побивает -- не
жестоко,  но  чувствительно,  как вот сейчас: он с Люшем уже входят в дом, и
бабушка  даже не смотрит вслед, и Джоби ворчит: "Я ж им говорил. Уж это даже
ты,  парень,  не станешь оспорять", -- и тут, глядя по-прежнему куда-то вдаль
за  повозку,  как  будто  мы  не  едем никуда, а Джоби и вовсе нет на свете,
бабушка  произнесла,  ни  бровью  не  поведя,  ни  ухом -- одними лишь губами
поведя:
     -- И кровать на место к стене поставьте.
     У  Джоби  не  нашлось  ответа.  Он замер лишь, застыл, не оборачиваясь;
потом Люш сказал спокойно:
     -- Шевелись, папка. Идем.
     Ушли  в  дом.  Нам с бабушкой на веранде было слышно, как они выдвигали
сундук  и  ставили  кровать  на место и как медленно, тяжко, с тупым, глухим
стуком сносили сундук, точно гроб.
     --  Поди  помоги  им,  --  сказала бабушка, не поворачивая головы. -- Надо
помнить, Джоби уже стар становится.
     Мы  подняли сундук в повозку, установили рядом с ружьем, корзинкой, где
еда,  и  свернутыми одеялами и влезли сами, а бабушка поместилась на сиденье
рядом  с  Джоби,  --  шляпка  на макушке у нее строго вертикально, и зонтичек
раскрыт,  хотя  даже  роса  еще не выпала. И поехали со двора. Люша не видно
стало,  но  Лувиния  все  стоит с краю веранды в отцовой старой шляпе поверх
косынки.  Потом  я перестал оглядываться, но Ринго, сидя со мной на сундуке,
то  и  дело  ерзал,  оборачивался,  хотя мы уже выехали за ворота на дорогу.
Миновали  поворот,  где  прошлым  летом увидели того сержанта-янки на каурой
лошади.
     --   Вот   и  расстались,  --  ска