зал  Ринго.  --  До  свиданья,  усадьба;
здравствуй, Мемфис!
     Солнце  слегка  лишь  поднялось,  когда  вдали замаячил Джефферсон; а у
дороги  на  лугу  занята  была  завтраком  рота солдат. Форма у них из серой
стала  уже почти цвета жухлой листвы, а кое на ком и формы уже не было; один
--  в  синих  трофейных  штанах  с  желтым кавалерийским лампасом, как у отца

прошлым летом, -- помахал нам сковородой и крикнул:
     -- Эй, миссисипские! Да здравствует Арканзас!
     У  дома  Компсонов  бабушка  сошла  --  проститься  с  миссис  Компсон и
попросить,   чтобы   та   наезжала  иногда  в  Сарторис,  на  усадьбу  нашу,
приглядывала  за  цветами. А Ринго и я поехали к лавке, и когда вышли оттуда
с   мешком   соли,   то   увидели,  что  через  площадь  ковыляет  дядя  Бак
Маккаслин{18},  машет  нам  палкой и кричит, а за ним идет капитан, командир
той  роты,  что  расположилась на лугу. Их у нас двое -- я не про капитана, а
про  Маккаслинов  говорю,  --  Амодей  и Теофил, только все, кроме них самих,
зовут  их  Бак  и  Бадди.  Они  братья-близнецы, застарелые холостяки, у них
большая  плантация  на  пойменной  земле, милях в пятнадцати от Джефферсона.
Отец  их  возвел там большой барский дом в колониальном стиле, один из самых
пышных  в  крае.  Но  дом  захирел, ибо дядя Бак и дядя Бадди не стали в нем
жить.  Ушли  из  него, как только умер их отец, и поселились в двухкомнатном
бревенчатом  домишке  вместе  с  дюжиной  собак,  а в барском доме поместили
своих  негров.  Он  так  и стоит без окон, и в дверях замки такие, что любой
ребенок  шпилькой  отомкнет,  но  У  Маккаслинов  было заведено, чтоб каждый
вечер,  как  негры придут с поля, один из братьев загонял их в дом и запирал
переднюю  дверь  ключом почти с седельный пистолет размерами; он еще возится
с  тем  ключом, а в это время уже, может, последний негр ушел из дома черным
ходом.  В  округе  говорят,  что  Бак и Бадди сами всегда это знали, и негры
знали,  что  они знают, но только это как игра с твердыми правилами: ни один
из  близнецов  не  должен  засматривать на черный ход в то время, как второй
близнец  запирает  переднюю  дверь;  а  из  негров  ни один не должен хотя б
ненароком  попасться,  убегая,  на глаза и не должен убегать после того, как
дверь  кончили запирать; и говорят, что те, кто не успел за это время выйти,
сами  отрешали  себя  от  ночных  прогулок до следующего вечера. Ключ вешали
затем  на  гвоздь  у  двери,  и  братья возвращались в свой густо населенный
собаками  домишко,  ужинали и садились за покер; говорят, что никто в штате,
да  и на всей Миссисипи, не рискнул бы сесть с ними играть, даже с уговором,
чтоб  не  плутовали;  а  между  собой  они играли так -- бестрепетно ставя на
карту  негров  и возы хлопка, -- что сам Господь Бог еще бы смог продержаться
против  каждого  из них в отдельности, но против обоих даже он бы не выстоял
и был бы ободран как липка.
     Но  не  одним  лишь  этим  отличались  дядя Бак и дядя Бадди. По словам
отца,  они  опередили  свое  время: по его словам, у них насчет общественных
отношений  свои  идеи,  которым  сыщется  ученое  название  разве  что через
полвека   после   смерти   обоих  Маккаслинов  и  которые  притом  проведены
Маккаслинами  в  жизнь. Идеи эти -- о земле. Маккаслины считают, что не земля
принадлежит  людям,  а  люди -- земле и что земля терпит их на себе и питает,
покуда  они  ведут себя как должно; а нет -- так земля стряхнет их прочь, как
собака  блох.  Маккаслины  придумали  систему  хозяйственных  расчетов, еще,
наверно,  более запутанную, чем их взаимные карточные счеты, и нацеленную на
то,  чтоб  все их негры обрели свободу -- не бесплатно получили и не выкупили
у  Маккаслинов  за  деньги,  а заработали у земли своим трудом. Но не только
негров  касались их идеи -- и потому-то именно дядя Бак ковылял через площадь
сейчас  и  махал  мне  палкой, окликая; вернее, потому-то ковылял один, а не
вместе  с дядей Бадди. Отец как-то сказал, что если в округе возникнут между
избирателями  споры  или  вооруженные  свары, то ни одно семейство не сможет
тягаться  с Маккаслинами, потому что (в округе внезапно это осознали) у всех
одна  поддержка  -- от родни, а за Бака и Бадди встанет целая армия фермеров.
Этих  мелких  фермеров  негры зовут белой швалью -- рабами шваль не владеет и
сама  живет  порою  хуже,  чем  рабы  на  крупных плантациях. Земельные идеи
Маккаслинов,  пока  что  не  имеющие,  по  словам  отца,  ученого  названия,
коснулись  и  этих  белых  фермеров: дядя Бак и Бадди убедили их возделывать
свои  "клочки  тощей  холмяной земли не врозь, а объединив силы с неграми, с
плантацией  Маккаслинов; никому не известно в точности, что они тем фермерам
взамен  пообещали,  но только жены и детишки фермеров стали ходить обутые (а
прежде  было  им  не привыкать и босиком), и даже в школу многие дети пошли.
Как  бы  то  ни  было, белая шваль теперь боготворила обоих Маккаслинов, так
что,  когда отец стал набирать свой первый полк для похода в Виргинию и дядя
Бак  и  Бадди  приехали  в город записываться и решено было, что они слишком
стары  (им перевалило уже за семьдесят), то чуть было не пришлось отцовскому
полку  принимать  свой  первый  бой  у  нас  на  выгоне.  Братья  Маккаслины
погрозились  создать  собственную  роту из своих фермеров, отнявши их всех у
отца.  Но  тут  же  поняли,  что  этим  отца  не  проймешь,  и  тогда нажали
по-другому,  по-настоящему.  Заявили  отцу, что если не примет их в полк, то
они  объединенными  солдатскими голосами белой швали принудят отца тут же на
выгоне   провести  дополнительные  выборы  офицеров,  причем  сместят  отца,
понизив  из полковников в майоры или даже в капитаны. Отцу-то все равно, как
его  будут  величать,  полковником  или  капралом,  только  бы  слушали  его
команду,  а  уж Господь Бог может его и в рядовые понизить; но отца коробило
при  мысли,  что  сами  люди,  которых он ведет, вольны его сместить и даже,
чего  доброго, способны на такое оскорбление. Так что кончили компромиссом --
согласились  взять на войну одного из братьев. На том отец с Маккаслинами по
рукам  ударили и помирились; когда на следующее лето, после второй битвы под
Манассасом,  солдаты  сместили  отца, то маккаслиновцы все голосовали против
смещения,  и  ушли  за  отцом из полка, и, вернувшись в Миссисипи, составили
его  иррегулярный  конный  отряд.  Так  что  одному  из  братьев  предстояло
оставаться  дома,  а  кому  именно, они решили сами -- решили тем единственно
возможным  способом,  при  котором победивший знает, что победил по праву, а
проигравший  --  что  побежден сильнейшим, чем он сам; дядя Бадди взглянул на
дядю Бака и сказал:
     -- Ладно, Фил, слабачина ты косорукий. Вынимай карты.
     Отец   рассказывал,  зрелище  это  было  редкостное  по  холодному,  не
ведающему  пощады  артистизму  игры.  Играть  условились  три партии покера;
сдавать  карты  по  очереди,  а  в третьей партии сдавать тому, кто выиграет
вторую.  Им  постелили на земле попону, и весь полк смотрел, как они уселись
друг  против  друга,  а  старые  их  лица  были  как одно лицо, не сразу, но
всплывающее  в  памяти -- лицо со старинного портрета, на который поглядишь и
скажешь,  что  изображен  пуританин-проповедник,  живший  где-нибудь в Новой
Англии  сотню лет назад; они сидели, даже как будто не взглядывая на рубашку
сдаваемой  карты  и  тут  же  называя  ее без ошибки, так что приходилось по
десятку  раз  пересдавать, прежде чем судьи могли быть уверены, что партнеры
не  знают  друг у друга все карты. И дядя Бак проиграл -- и теперь дядя Бадди
служил  в  бригаде Теннанта сержантом, воевал в Виргинии, а дядя Бак ковылял
через площадь, махал мне палкой и кричал:
     -- Да это же он, как бог свят! Сын Джона Сарториса!
     Капитан тоже подошел, поглядел на меня.
     -- Слыхал, слыхал про твоего отца, -- сказал он.
     --  Еще  бы  не слыхал! -- продолжал кричать дядя Бак. Идущие улицей люди
стали  уже  останавливаться  и слушать, пряча улыбку, как всегда, когда дядя
Бак  разойдется.  --  Кто  же про него не слыхал в нашем крае! Янки могут про
него  порассказать  всем  желающим. Да он же первым в Миссисипи собрал полк,
причем  на собственные деньги, и повел в Виргинию, и крушил янки встречных и
поперечных,  пока  не  обнаружил,  что  набрал  не  полк  солдат,  а  драную
ассамблею  политиканов  и  дураков. Именно дураков! -- прокричал он, потрясая
палкой  и  пучась  на  меня  свирепо-водянистыми,  как  у  старого  ястреба,
глазами,  а  собравшийся народ слушал и украдкой улыбался, а капитан смотрел
на  дядю  Бака  чуть  недоуменно,  потому  что не жил раньше здесь и впервые
слышал  дядю  Бака;  а  мне  вспомнилось, как Лувиния в старой отцовой шляпе
стояла  на веранде, и захотелось, чтобы дядя Бак кончил поскорее, замолчал и
можно было ехать дальше.
     --  Именно  дураков,  скажу  еще  раз!  --  кричал  он. -- И пусть иные из
стоящих  здесь  считают  до  сих  пор  своей  родней  тех,  что  выбрали его
полковником  и  шли  за  ним  и  Джексоном Каменная Стена, и дошли до самого
города  Вашингтона{19}  -- доплюнуть можно было, -- и почти ни одного бойца не
потеряли,  а  годом  позже  --  верть! -- понизили Джона в майоры, а командира
вместо  него  выбрала  такого,  что заряжать ружье с которого конца не знал,
пока  Джон  Сарторис  ему не показал. -- Он сбавил голос, кончил крик с такою
же  легкостью,  как начал, но чувствовалось: дай только новый повод ---и крик
возобновится.  --  Я  не стану тебе, мальчик, говорить: "Господь храни тебя и
твою  бабушку  в  пути",  потому  что, как бог свят, вам хранителей не надо;
достаточно  сказать: "Я сын Джона Сарториса. Брысь, мелкота, в тростники!" --
и эти сучьи зайцы синебрюхие брызнут кто куда.
     -- А они что, уезжают? -- спросил капитан.
     И  тут  же  дядя  Бак опять перешел на крик -- с прежней легкостью, даже
дыхания не переведя:
     --  Уезжают?  А как иначе, если их тут некому оборонить? Джон Сарторис --
дурила  чертов;  ему доброе дело сделали, скинули с собственного полка, чтоб
он  мог  вернуться  домой и о семье заботиться, раз никто другой за него тут
не  почешется. Но Джону Сарторису это не подходит, потому что он отъявленный
шкурник  и  трус  и оставаться дома не желает, чтобы янки не сцапали. Да уж.
До  того  ими  напуган,  что  собрал  заново отряд бойцов, чтоб защищали его
всякий  раз,  как подкрадется к очередной бригаде янки. По всему краю рыщет,
выискивает  янки,  чтоб затем от них увертываться; а только я б на его месте
подался  обратно в Виргинию и показал бы новоизбранному полковнику, как люди
воюют.  Но  Джон  Сарторис не уходит в Виргинию. Он дуралей и трус. Только и
способен  рыскать  да  увертываться  от  янки,  и вынудил их объявить за его
голову  награду,  и  теперь  приходится  ему усылать семью из края. В Мемфис
отправлять;  может,  там  вражеская  армия  о них будет печься, раз не хотят
собственное наше правительство и сограждане...
     Тут  дыхание  у дяди Бака кончилось -- по крайней мере, кончились слова,
и  только  тряслась  еще  запачканная жевательным табаком борода, и табачная
струйка  виднелась  в  углу рта, и палкой он размахивать не кончил. Я поднял
вожжи; но заговорил капитан, по-прежнему глядевший на меня:
     -- Сколько у твоего отца теперь в полку?
     -- У него не полк, сэр, -- сказал я. -- Сабель пятьдесят, по-моему.
     --  Пятьдесят?  --  удивился  капитан. -- Пятьдесят? Неделю назад мы взяли
одного  янки в плен; он говорил, там больше тысячи. И что полковник Сарторис
боя не завязывает, а угоняет лошадей.
     Дядя  Бак закатился смешком -- немного отдышался уже, видно. Закудахтал,
как  наседка,  хлопая  себя  по  бедру,  а  другой  рукой  держась за колесо
повозки, точно у него нет сил стоять.
     --  Вот, вот! Узнаю Джона Сарториса! Он добывает лошадей. А добыть самих
янки  --  дело  попроще;  каждый  дурак может. Вот эти двое сорванцов прошлым
летом  вышли  из  дому к воротам -- и вернулись с целым полком янки, а лет им
всего -- сколько тебе, малец?
     -- Четырнадцать, -- ответил я.
     --  Нам  еще  не  исполнилось, -- уточнил Ринго. -- В сентябре исполнится,
если будем живы-здоровы... Наверно, бабушка заждалась нас, Баярд.
     Дядя Бак оборвал смех. Шагнул в сторону от колеса.
     -- Трогай, -- сказал он. -- Дорога у вас дальняя.
     Я повернул мулов.
     --  И береги бабушку, малец, не то Джон Сарторис шкуру с тебя спустит. А
не  он  --  так  я  спущу!  --  Повозка двинулась вперед, и дядя Бак заковылял
рядом.  -- Увидишь Джона -- передай, пусть оставит лошадей на время и займется
стервецами синебрюхими. Пусть бьет их без пощады!
     -- Передам, сэр, -- сказал я. Мы поехали дальше.
     --  Счастье  его,  что бабушка не слышит, а то заставила бы вымывать рот
мылом, -- сказал Ринго.
     Бабушка  и  Джоби  ждали  нас у компсоновских ворот. У ног Джоби стояла
еще  одна  корзинка,  прикрытая  салфеткой;  оттуда  высовывалось бутылочное
горлышко  и  черенки роз. Ринго и я пересели назад, на сундук, и Ринго снова
то и дело стал оглядываться, приговаривая:
     -- До свиданья, Джефферсон! Здравствуй, Мемфис!
     А  когда  выехали  на  первый загородный взгорок, он оглянулся и сказал
тихо:
     -- А что, как никогда не кончат воевать?
     -- Не кончат -- ну и не кончат, -- сказал я. И не оглянулся.
     В  полдень  остановились у родника, и бабушка открыла корзинку, достала
розовые черенки, подала их Ринго.
     -- Когда напьетесь там, смочишь корни в роднике, -- сказала она.
     Корешки  были  увернуты  в  тряпку,  на  них налипла земля; когда Ринго
нагнулся  с  черенками  к  воде,  я  заметил, что он снял с них комок земли,
чтобы  сунуть  в  карман.  Но  поднял  глаза, увидал, что я смотрю, и мотнул
рукой, будто выбрасывая. Однако не выбросил.
     -- Захочу вот и оставлю себе эту землю, -- сказал он.
     -- Но она не с нашей усадьбы, -- сказал я.
     --  Знаю,  что не с нашей, -- сказал он. -- Но все же миссисипская. У тебя
и такой нет.
     --  А  спорим?  --  сказал  я.  Он  смотрит на меня. -- Что дашь взамен? --
сказал я. Он смотрит.
     -- Взамен за что? -- спрашивает.
     --  Сам  знаешь,  -- сказал я. Он сунул руку в карман, достал пряжку, что
мы отстрелили от седла у янки прошлым летом, когда попали в лошадь.
     -- Ладно, давай сюда, -- сказал он.
     Я  вынул  из  кармана  табакерку и отсыпал ему на ладонь половину земли
(она  не  просто  усадебная,  она с нашего поля виксбергской битвы -- и в ней
победный   клич,   осажденная  крепость,  изможденно-железные,  несокрушимые
воины).
     --  Я  знаю,  откуда  она,  --  сказал  он.  -- За коптильней взятая. А ты
запасся будь спокоен.
     -- Да, -- сказал я. -- Чтоб до конца хватило.
     Мы  увлажняли  черенки  всякий  раз,  когда  делали  привал и открывали
корзинку  с  едой; она еще и на четвертый день не вовсе опустела, потому что
по  крайней  мере  раз в день мы останавливались у дороги в знакомых домах и
ели  с  хозяевами,  а на вторые сутки ужин и завтрак у нас был в одном и том
же  доме.  Но  даже  и  тут бабушка не ушла в дом ночевать. Постлала себе на
дворе  в  повозке,  сбоку  сундука, а Джоби лег под повозкой и рядом положил
ружье,  как  и  в  те  ночи,  что мы на дороге ночевали. Верней, не на самой
дороге,  а  отъехав  слегка  в  лес.  На третью ночь, когда бабушка лежала у
сундука,  а  Джоби,  Ринго  и  я -- под повозкой, подъехали конные, и бабушка
сказала:  "Джоби! Ружье!" -- и кто-то спешился, отнял ружье у Джоби, и зажгли
пучок смолистых веток, и мы увидели, что форма на кавалеристах серая.
     --  В  Мемфис?  --  сказал  офицер.  --  Туда  вам не добраться. Вчера под
Кокрамом{20}  был  бой,  и  дороги  кишат патрулями янки. Как эти сволочи...
прошу  прощенья, мэм (за спиной у меня Ринго шепнул: "Неси мыло")... как они
вам  дали  доехать  сюда  невредимо,  понять  не  могу.  На  вашем месте я и
возвращаться  не  рискнул  бы,  а  остановился  в  первом придорожном доме и
переждал бы там.

     --  Пожалуй, мы поедем дальше, -- сказала бабушка, -- как велел нам Джон --
полковник Сарторис. В Мемфисе живет моя сестра; мы направляемся к ней.
     --  Полковник  Сарторис?  --  переспросил  офицер.  -- Вам велел полковник
Сарторис?
     -- Я его теща, -- сказала бабушка. -- А вот его сын.
     --  Господи  боже. Вам и шагу нельзя дальше, мэм. Поймите, что, захватив
вас и мальчика, они почти наверняка принудят полковника к сдаче.
     Бабушка  -- она сидела пряменько и уже надела свою шляпку -- поглядела на
него с повозки:
     --  Очевидно,  у  нас с вами разный опыт встреч с северянами. У меня нет
причин  думать,  будто  их  офицеры  --  а полагаю, среди них и посейчас есть
офицеры  --  станут  обижать  женщину  и  детей.  Благодарю  вас, но мой зять
предписал  нам  ехать в Мемфис. Если вы располагаете сведениями относительно
дороги,  которые  полезно  знать  моему  вознице,  то я буду признательна за
сообщение их ему.
     --  Тогда  я  дам  вам провожатых. Или нет, лучше всего поверните сейчас
назад,  в  миле отсюда есть дом; подождите там. Вчера полковник Сарторис был
у Кокрама; завтра к ночи я его наверняка найду и приведу к вам.
     --  Благодарю  вас,  --  сказала  бабушка.  --  Где  бы  ни  был полковник
Сарторис,   ему,   без  сомнения,  хватает  собственных  дел.  Мы,  пожалуй,
продолжим поездку, как он нам велел.
     И  кавалеристы уехали, а Джоби вернулся под кузов и ружье положил между
собой  и  мной; но каждый раз, повертываясь на бок, я натыкался на это ружье
и  сказал, чтоб он убрал его; Джоби хотел его положить в повозку бабушке, но
она  не  позволила,  тогда  он  прислонил  к  деревцу,  и  мы доспали ночь и
двинулись  дальше,  поев,  и  Ринго  с  Джоби  опасливо  глядели  за  каждое
остающееся позади придорожное дерево.
     -- За деревом, которое проехали, янки уже стоять не будут, -- сказал я.
     И  верно  -- никто за деревьями теми не стоял. Миновали свежее пепелище,
а  когда  проезжали мимо другого дома, несгоревшего, то из-за дома, из ворот
конюшни,  глядела  на нас старая белая лошадь, а в ближнем поле -- я увидел --
бегут  человек  шесть;  и  тут  над  тропой,  пересекающей дорогу, поднялась
быстрым облаком пыль.
     --  Видать,  здешний  народ  сам навязывает янкам свою скотину -- разве ж
можно ее гонять вот так по дорогам среди бела дня, -- сказал Джоби.
     Из  облака пыли выехали всадники и, не замечая нас, пересекли дорогу, --
десять   --  двенадцать  передних  перемахнули  уж  кювет,  напряженно  держа
пистолеты  в  руках  (так  несешь на ладони тростинку стоймя, оберегая ее на
бегу  от  падения);  но  вот  задний  всадник явился из пыли и пятеро пеших,
бегущих  при  лошади,  --  а  мы  сидим  в  повозке,  и  Джоби вожжи натянул,
осаживая,  так  что  мулы почти сели на вальки, и челюсть у Джоби отвисла, а
выпученные  белки  --  как  два  яйца  вареных, и я успел уже с прошлого лета
забыть, как те синие мундиры выглядят.
     Надвинулось  все  это вмиг -- дикоглазые потные кони, криколицые люди, --
и  бабушка,  встав на повозке, лупит пятерых пеших зонтичком по головам и по
плечам,  а  они рвут с вальков постромки, обрезают карманными ножами упряжь.
Молча  действуют  --  даже не глядят на бабушку, которая их зонтиком колотит;
сдели  с  обоих  мулов  хомуты,  и  застлало  их с мулами всех пятерых новым
облаком  пыли,  а  потом  из  облака из этого взвившимися ястребами вылетели
мулы,  и  на них верхом двое, а еще двое съезжают, валясь, с крупов, а пятый
бежит  уже  следом,  и те двое, что свалились навзничь, подымаются с земли в
обрывках,  клочках  упряжи,  как  распиловщики  в  черных стружках. Все трое
бегут  через  поле  за  мулами,  и  слышим вдали пистолетные выстрелы, точно
спички  зажигают  сразу  по  десятку,  а  Джоби  так  и  застыл на сиденье с
разинутым  ртом  и  обрезками вожжей в руках, а бабушка стоит в повозке, еще
не  опустив  погнутого  зонтика, и кричит,