а куда-то за край света.
     Джингус  знал,  когда  проходит поезд; он привел меня за руку, а кузена
Денни  принес  на  плече,  мы  постояли  между рельсами, Джингус указал нам,
откуда  придет  поезд,  а  затем  показал, где вбил в землю колышек, -- и как
доползет  до  него тень от сухой сосны, так и гудок загудит. Отойдя туда, мы
следили  за  тенью  и  вот  услыхали  гудок; прогудев, зашумело все громче и
громче,  а  Джингус  подошел близко к рельсам, снял шляпу с головы и вытянул
руку  со шляпой, повернув к нам лицо и крича: "Глядите! Глядите теперь!" -- и
без  звука шевеля губами, когда голос заглушило поездом. И поезд прогрохотал
мимо.  Просека  заполнилась  вся  дымом, шумом, искрами, взблесками пляшущей
меди  --  и  снова  опустела,  и  лишь старая Джингусова шляпа катилась вдоль
пустой колеи вслед за составом, подпрыгивая, как живая.
     Теперь   же  я  увидел  что-то,  издали  похожее  на  черные  соломины,
собранные  частыми  кучками, и, сбежав на просеку, мы увидели, что это шпалы
вынуты из колеи, сложены в кучи и сожжены. А кузен Денни опять закричал:
     -- Бежим глядеть, что они сделали с рельсами!
     Янки  отнесли  их  в лес; должно быть, человек четверо-пятеро брали там
каждый  рельс и гнули вокруг дерева, как зеленый кукурузный стебель вяжут на
тележный стоячок. И тут Ринго тоже заорал:
     -- Это чего? Это чего такое?
     -- По этим рейкам идет поезд, -- орет Денни в ответ.
     --  Идет  то  есть  сюда  и  вертится  кругом  деревьев, как белка? -- не
понимает Ринго.
     Но  тут  мы  услыхали конский топот и, обернувшись, успели увидеть, как
из  леса выскакал Боболинк и махнул через дорогу снова в лес, точно птица, --
а  в  седле,  мужской  посадкой,  кузина  Друзилла{23} -- прямая, легкая, как
ивовая ветка на ветру. Она слывет лучшей наездницей в крае.
     -- Это Дру! -- заорал кузен Денни. -- Бежим домой!
     Она ездила к реке -- глядеть на негров! Бежим!
     И  понесся, а за ним Ринго. Я еще торчащих труб не миновал, а они уже у
конюшни.  Я  вбежал  туда  -- кузина Друзилла расседлала Боболинка и обтирает
его мешковиной. А кузен Денни опять орет:
     -- Ну и чего ты видела? Что они там делают?
     --  Дома  расскажу,  -- ответила Друзилла. И тут увидела меня. Ростом она
невысока;  это  осанка и походка делают ее выше. На ней мужские брюки. Лучше
ее  нет наездницы в крае. Когда мы гостили здесь в то предвоенное Рождество,
Гэвин  Брекбридж  только  что  подарил  Друзилле  Боболинка,  и  на Гэвина с
Друзиллой  любо  было  смотреть;  Джингус  говорил, что другой такой пары не
найти  ни  в Алабаме, ни в Миссисипи; да мы и без Джингуса знали. Но они так
и не поженились -- Гэвин был убит в сражении при Шайло{24}.
     Она подошла, положила руку на плечо мне.
     --  Здравствуй, -- сказала. -- Здравствуй, юный Джон Сарторис. -- Поглядела
на Ринго. -- А это Ринго? -- спросила.
     --  Так  меня  вроде  кличут  люди,  --  сказал Ринго. -- А что с железной
дорогой сталось?
     -- Здравствуй, как поживаешь? -- сказала Друзилла.
     -- Скрипим помаленьку, -- сказал Ринго. -- Так что с дорогой сталось?
     -- Расскажу и об этом, -- сказала Друзилла.
     -- Давай дочищу Боболинка, -- сказал я.
     --  Дочистишь?  А  ты  постоишь,  Боб?  -- спросила она, приблизив лицо к
голове  Боболинка.  -- Дашься кузену Баярду обтереть? Ну, увидимся в комнате.
-- И ушла.
     --  Вам,  я  думаю, крепко пришлось прятать этого коня, когда здесь янки
были, -- сказал Ринго.
     --  Коня?  --  сказал  кузен  Денни,  не  переходя  еще на крик. -- К коню
Друзиллиному  никакой янки больше не полезет. Когда они пришли дом жечь, Дру
схватила  пистолет  и  как  была,  в  воскресном  платье,  кинулась  сюда, в
конюшню,  а  они  за  ней.  Вбежала, вскочила на Боболинка незаседланного, и
даже  узду  не  успела  надеть, а янки загородил выход и кричит: "Стой!" -- а
Дру  ему:  "Прочь  с  дороги  --  затопчу",  --  а тот: "Стой! Стой!" -- и тоже
пистолет  выхватил,  --  кузен Денни перешел уже на крик, -- а Дру нагнулась к
уху  Боболинка: "Стопчи его, Боб!" -- и янки еле отшарахнулся. Но и весь двор
был  полон  янки,  и  Дру остановила Боболинка, спрыгнула в своем воскресном
платье,  пистолет  вложила  дулом  Боболинку  в ухо и говорит: "Всех вас тут
перестрелять  у  меня  пуль  не хватит, да и не помогло бы все равно; но для
коня  достанет  одной  пули.  Стрелять,  значит?" И они сожгли дом и ушли! --
Денни  орал  уже  вовсю,  а  Ринго  таращился на него восхищенно. -- Бежим! --
горланил кузен Денни. -- Бежим про негров слушать на реке!
     --  Про  негров  я и так наслушался за свою жизнь, -- сказал Ринго. -- Мне
про железную дорогу надо вот.
     Мы  вошли в хибару -- Друзилла уже начала для бабушки рассказ, но не про
железную  дорогу.  Волосы  у Друзиллы обрезаны коротко; вот так они бывают у
отца  обкорнаны  --  он  бабушке рассказывал, как в отряде подстригают волосы
друг  другу  клинком штыка. Лицо у Друзиллы покрыто загаром, руки жесткие, в
царапинах, как у рабочего человека. Она говорила, обращаясь к бабушке:
     --  Дом еще догорал, а они уже начали проходить вон там по дороге. Их не
счесть  было;  шли  мужчины,  женщины, малышей неся, таща стариков и старух,
которым  дома бы лежать и смерти ждать. Идут и поют на ходу, а по сторонам и
не  глядят. Два дня стояла над дорогой пыль -- они и всю ту ночь шли, а мы не
спали,  слушали,  как идут; а утром там и сям вдоль всей дороги обессилевшие
старые  лежали и сидели и ползком ползли, призывая молодых и сильных помочь,
но  те  шли  не останавливаясь, даже не оглядываясь -- и, по-моему, не видя и
не  слыша.  "На  Иордан  идем,  --  был  их  ответ  мне.  -- Через реку Иордан
переходить".
     --  Вот  то  же и Люш мне, -- сказала бабушка. -- Что генерал Шерман ведет
их к реке Иордану.
     --  Да,  --  сказала  Друзилла. -- К реке. У реки они встают -- будто новая
река,   запруженная.  Янки  выдвинули  им  навстречу  конную  бригаду,  чтоб
оттеснять  их, чтобы дали достроить мост для перевода на другой берег пехоты
и  артиллерии.  До  реки  негры  идут спокойно -- пока не увидят или не учуют
воду.  А  тогда  безумеют.  Нет,  не дерутся; они словно бы не замечают даже
конников,  которые  теснят  их  лошадьми, бьют ножнами; словно бы видят лишь
одно  --  воду  и  другой  берег.  Они не свирепеют, не дерутся; только все --
мужчины,  женщины  и дети -- с пеньем напирают, рвутся к недостроенному мосту
и  даже  просто в воду, а конница отбивает их напор ножнами сабель. Не знаю,
когда они в последний раз поели; кто знает, какую даль
     прошагали  иные  из  них. Идут, забыв о пище, обо всем, -- дух или голос
поднял  их  в  дорогу,  и  они тут же бросили все и пошли, в чем и как были.
Днем  у них передышка в лесу, а ночами снова движутся. Вы услышите потом -- я
вас  разбужу,  --  как  они топочут по дороге, пока конница не остановит. Там
один  офицер  был,  майор,  он  все  же  разглядел  наконец, что я не из его
бойцов,  и  говорит:  "Подействуйте  как-то  на них! Пообещайте что угодно --
чтоб  они  домой  пошли!" Но они точно слепы все были и глухи к моим словам;
лишь  воду  видят  и  тот  берег.  Да вы сами убедитесь завтра, когда поедем
туда.
     --  Друзилла,  -- сказала тетя Луиза, -- ни завтра, ни в иной день ты туда
не поедешь.
     --  Мост будет заминирован и взорван, когда армия перейдет на тот берег,
-- сказала Друзилла. -- Никто не знает, что тогда сделается с неграми.
     --  Мы  тут  не  ответчики, -- сказала тетя Луиза. -- Янки навлекли это на
себя -- пусть и расплачиваются.
     --  Но  эти негры ведь не янки, мама, -- сказала Друзилла. -- А завтра там
будет  еще  по  крайней  мере  одна  южанка. -- Взглянула на бабушку. -- Целых
четверо южан, считая Баярда и Ринго.
     Тетя Луиза перевела взгляд на бабушку.
     --  Роза,  ты  не  поедешь. Я запрещаю. Кузен Джон будет мне благодарен,
что я удержала тебя.
     -- Пожалуй, поеду, -- сказала бабушка. -- Надо ведь серебро вернуть.
     --  И  мулов,  --  сказал  Ринго. -- Про мулов не забудем. А за бабушку не
беспокойтесь.  Она как надумает сделать чего-нибудь, так на колени станет на
десять  секунд  и  скажет  Богу,  чего надумала, а после встанет и делает. А
кому  не нравится, те пусть в сторонку, пока с ног не сбиты. Но вот железную
дорогу...
     -- А теперь спать надо, -- сказала бабушка.
     Но  мы  не  легли.  Мне  тоже  нужно было услыхать про железную дорогу;
возможно,  понуждало  меня  скорей  стремление  держаться  вровень  с  Ринго
(вернее,  даже впереди него: ведь я-то видел железную дорогу еще живую, а он
нет),  чем  мальчишеская  тяга к дыму, грому, ярости и быстроте. Мы сидели в
негритянской  хибаре, что -- как у нас дома хибара Лувинии -- разделена на две
комнатки  подвешенным к потолку одеялом, за которым уже легли в постель тетя
Луиза  и  бабушка  и где кузену Денни тоже бы лежать уже, если б не дано ему
разрешенье  посидеть  с  нами  один  этот вечер, послушать рассказ Друзиллы,
хоть  ему  и  не  надо -- ведь Денни был на месте и видел сам. Мы сидели, я и
Ринго,  слушали  Друзиллу,  переглядываясь  немо, изумленно, вопрошающе: {"А
где  ж  мы  в  тот  миг  были?  Что ж мы такое делали -- пускай за сотню миль
отсюда,  --  что  не  почувствовали,  не  почуяли,  не замерли, не обменялись
гордым  и  ошеломленным взглядом в тот высокий миг?"} Ведь суть-то в чем для
меня  и  для Ринго? Мы с ним повидали уже янки; мы дали выстрел по одному из
них;  прячась  по-крысьи,  скорченно,  мы слышали, как бабушка, безоружная и
даже  с  кресла в кабинете не вставая, одолела целый полк их. И мы слышали о
битвах  и  сражениях и видели участников сражений -- не только отца, когда он
раз  или  два  в  году  являлся  неожиданно домой на сильном костлявом коне,
прибывал  из-за  той облачной дальней гряды, которую Ринго путал с Теннесси,
--  но и других видали, вернувшихся притом же без руки или ноги. Но ведь и на
лесопилках  отрезает  порой  руку  или  ногу,  а старики рассказывали юным о
войнах  и  боях  еще  в  те  времена,  когда и записать эти рассказы не умел
человек,  и  большая  ль  разница,  где  и  которого  числа  сражались? Не в
крохоборской  же  этой дотошности суть. {"Да нет, старина, ты скажи правду --
сам-то  видел  ты?  сам-то  был при этом?"} Потому что войны -- всегда войны:
одна  и  та  же взрывчатая сила у пороха, а до его изобретения -- одна и та ж
ударная  и  отбивная  сила  у  железа;  тот же рассказ, та же повесть, что и
прежде,  что и после. И мы знали, что идет война; мы приняли ее на веру, как
приняли  на  веру  то,  что  вот уже три года живем жизнью, имя коей нужда и
лишения.  Однако зримых доказательств у нас не было. Даже более того -- перед
нашими  глазами  были  убогие и неоспоримые свидетельства противного, -- ведь
на  глазах у нас отец и другие возвращались домой на изможденных лошадях или
пешком,  как бродяги, в линялой и заплатанной (а то и явно краденой) одежде,
в  мундирах  с  потускнелым  галуном,  с пустыми ножнами от сабель, и не под
знаменами,  не  с  барабанным  боем  шли,  не  во  главе  строя  (пускай  бы
состоящего  всего  из  двух  шагающих  в  ногу  солдат), а чуть не крадучись
являлись,  чтобы  пробыть  дома  два-три  дня  или  неделю и вспахать землю,
починить  забор,  заколоть  и  выкоптить  свинью -- то есть неумело выполнить
работу,  не  только  славы им не приносящую, но и ставшую необходимой оттого
лишь,  что  они  годами  пропадают  где-то, занятые делом, а каким -- неясно,
доказательств  не  представлено;  и, выполняя эту неуклюжую домашнюю работу,
отец  всем своим видом как бы смиренно извинялся передо мной и Ринго, как бы
говорил:  "Верьте мне, мальчики, на слово; за этой убогостью стоит высокое и
грозное.  Доказать  нечем,  но уж поверьте". И вдруг такое доказательство, и
сами  мы могли б там быть и видеть -- а не были, не видели. Причем не сшибка,
не  атака  потной конницы (вечный предмет рассказов о войне); не громыхающая
скачка  пушечных  упряжек,  разворот, изготовка и -- ббах! ббах! в мертвенное
демонское  зарево  вражьего  и своего порохового ада (такая картинка живет в
фантазии  любого  мальчугана);  не  рваные  цепи исступленно вопящей и тощей
пехоты,  бегущей  под изодранным флагом (а это еще неотъемлемей от ребячьего
воображения).   Ибо   случился  промежуток,  интервал,  в  котором  по-жабьи
присевшие  пушки,  задыхающиеся  люди  и  вздрагивающие лошади остановились,
встали  зрительским  амфитеатром вкруг земной арены, под тающей яростью дыма
и   слабеньких   воплей,   и  позволили  унылой  воинской  трехлетней  тяжбе
сгуститься,  сжаться  в один бесповоротный миг, в один финальный поединок не
двух полков иль батарей или двух генералов, а двух паровозов.
     Об  этом  рассказала нам Друзилла в хибаре, что пахла недавней побелкой
и  сквозь  известку  попахивала  неграми.  Друзилла нам сказала, вероятно, и
какому  замыслу  служил  тот  поединок  --  должно  быть,  она  знала военное
обоснование  той  отчаянной  попытки  не  то чтобы уйти от поражения (на это
надежды  уж  не  было),  а  хотя бы отодвинуть поражение. Но нам обоснования
были  не  нужны.  Мы  сидели  не  слыша,  не  слушая  даже; перед нами зримо
вставала  железная  дорога,  теперь мертвая, обратившаяся в кучки обугленных
шпал,  уже  прошитых  зеленой  травой,  в  скрюченную  сталь  рельсов, узлом
завязанных   вокруг  стволов  и  уже  врастающих  в  живую  древесную  кору,
сливающихся,  съединяющихся  с  принявшею  их  чащей, -- а для нас эта дорога
по-прежнему  тянулась  чистая, нетронутая, прямая и узкая, как путь к славе,
--  такая,  какой  была  для  очевидцев  в  тот  миг, упущенный мною и Ринго.
Друзилла  рассказала  и  о  том,  откуда  и куда она тянулась -- из Атланты в
Чаттанугу,  --  но  названия  эти  значили  для нас не больше, чем для прочих
зрителей  --  черных  и белых, стариков, детей и женщин, которым еще месяцы и
месяцы  не  знать, сделала ль война их вдовами, осиротила или пощадила. Слух
прошел  по  линии, молва распространилась, и они собрались у железной дороги
--  и  увидели  вспышку и взблеск неукротимого духа, освободившегося от груза
плоти  за три голодных года. Она рассказывала, и теперь мы с Ринго тоже были
очевидцами;  мы  соучаствовали  с  теми,  кто  в  Атланте  прокрался ночью к
паровозу,  стоявшему  в  депо,  и  оглаживал колеса, поршни и железные бока,
нашептывая  в  темноте, как любовник шепчет любовнице или наездник -- лошади,
безжалостно  ее улещивая, убеждая, уговаривая совершить верховное усилие, за
которое  она  заплатит  жизнью  (а он -- нет). Мы были среди стариков, детей,
женщин,   кого   собрала,  притянула  и  предупредила  тайная  молва  --  эта
телеграфная  связь  угнетенных, лишенных уже всего, кроме воли и способности
к  обману,  и  встречающих  с  бесстрастным  и непроницаемо-загадочным лицом
взгляды  синемундирных врагов, поселившихся среди них. Ибо молва разнеслась;
Друзилла  и  о  том упомянула: лишь только паровоз помчался из Атланты -- и в
ту  же  минуту  разлетелась  весть,  как  если бы военачальники южан пустили
громогласно  эту  весть:  "Три года вы страдали, и вот теперь мы вам и вашим
детям  дадим  на  миг увидеть то, ради чего вы принимали страдания и приняли
разгром".  Ибо  в  том  и заключался замысел. Теперь мне это ясно. Ведь даже
успешный  проход сотни многовагонных составов не смог бы улучшить положение,
изменить  развязку  борьбы;  а  уж тем более не властны были изменить ее два
одиночных   паровоза,   с   интервалом   в   сотню   ярдов   прогрохотавших,
просвистевших  сонною  пустыней  колеи, уже больше года не видавшей пара, не
слыхавшей  колокола.  По-моему, на это и не было расчета. Тут замышлялся как
бы  поединок  двух  железных стародавних рыцарей, не военного успеха ради, а
из  принципа  --  честь  против  чести,  храбрость против храбрости, -- не для
материальной  цели,  а подвиг ради подвита -- последнее решительное испытание
духа,  доказующее  лишь финальность смерти и тщету всякого усилия. И мы тоже
стали   очевидцами,  свидетелями,  словно  голос  Друзиллы  взметнул  нас  к
световому  лучу,  блуждающему  в  космосе  и содержащему в себе тот яростный
образ  --  участок  пути, запечатленный парой глаз и существующий лишь в этом
зрительном  охвате,  отрезок колеи, идущей из ниоткуда в никуда, паровоз, не
врывающийся,  а  застывший  на сетчатке глаза в громовой и дремотной ярости,
одинокий,  неприкосновенно-целостный,  печальный,  тратящий  на вопль гудков
тот  драгоценный  пар,  что,  сэкономленный,  мог бы еще убыстрить и на мили
удлинить  пробег (но и десятикратно большая была б оправдана такая трата), --
дымит  уширенная  кверху  труба,  мятется, мотается колокол, боевой звездный
флаг  с  андреевским крестом{24a} прибит к крыше паровозной будки, колеса, шатуны
взблескивают  медными частями, точно золотыми, и впрямь рыцарскими, шпорами,
--  и  унеслось  видение,  исчезло.  Нет,  не  исчезло,  не ушло, покуда живы
побежденные или потомки побежденных, чтобы поведать, чтобы выслушать.
     --  Тот,  другой  --  паровоз  северян  --  шел, почти догоняя, -- говорила
Друзилла.  --  Но догнать, остановить так им и не удалось. И тогда они пришли
назавтра  и  разобрали  колею. Разрушили дорогу, чтобы не дать нам повторить
пробег;  уничтожить  путь  они  смогли,  но  не  могут уничтожить то, что мы
свершили. Не могут отнять этого у нас.
     Нам  --  Ринго  и  мне  -  было понятно, что она хочет сказать; мы с ним
стояли  уже  во  дворе  за  порогом,  Ринго  уходил  в  хибару Лины, где ему
постелено.
     --  Я  знаю, что ты думаешь, -- сказал Ринго. (Отец прав; Ринго смышленей
меня.) -- Но я вровень с тобою слыхал. Каждое слово слышал не хуже тебя.
     -- А я видел колею, прежде чем разобрали. По которой прошел паровоз.
     --  Но  ты ж не знал, что пройдет. Так что виденное не в счет. А слышать
я слышал. И этого отнять у меня они тоже не могут.
     Он  ушел,  а  я  вернулся,  лег на тюфяке за висящим одеялом; Денни уже
спал,  лежа  рядом.  Друзиллы не было, а где она, я не стал гадать -- я о том
думал,  что  теперь  никак, наверно, не усну, хотя уже ночь. А потом и вовсе
ночь  глухая,  и  Денни  тормошит меня, и -- помню -- мне подумалось, что и он
вроде   может  без  сна,  что  паровозом  пронесшаяся  мимо  него  война  за
три-четыре  секунды  успела  даже  и  его,  десятилетнего,  наделить  тем же
качеством,  что  отца  и  других,  приходящих с фронта, -- способностью, коль
надо, обходиться без сна и еды.
     -- Дру зовет, идем, если хочешь услышать, как проходят, -- шепчет он.
     Друзилла  стоит  перед  хибарой;  она  и  не  раздевалась.  Я вижу ее в
звездном  свете  --  неровно, коротко подстриженные волосы, мужскую рубашку и
брюки.
     -- Слышишь -- идут, -- говорит она.
     И  слышно  их  опять,  как прошлой ночью -- поющий напряженный бормоток,
быстрый шаг, топочущий мимо ворот и глохнущий на дороге.
     --  Уже  третьи  за  ночь,  -- говорит Друзилла. -- Два раза шли, пока я у
ворот стояла. Ты устал, я не хотела будить раньше.
     --  Я  думал  --  ночь и надо спать, -- сказал я. -- А ты не ложилась даже.
Ведь не ложилась?
     -- Нет, -- ответила она. -- Я теперь не сплю.
     - Не спишь? А почему?
     Она  глядит  на  меня. Ростом я поравнялся с ней; лиц друг друга нам не
видно;  лишь  очерчена  голова ее с неровной стрижкой (точно она и в зеркало
не  глядя себя стригла) и шея, с того Рождества похудевшая и загрубелая, как
ее руки.
     -- Не хочу трогать пса{25}, -- произнесла Друзилла.
     -- Какого пса? -- сказал я. -- Собаки здесь не видно.
     --  Да.  Он  утихомирился,  --  сказала  Друзилла.  --  Теперь не тревожит
больше.  Нужно время от времени лишь показать ему палку. -- Глядит на меня. --
А  зачем  теперь  спать?  Теперь, когда столько всего происходит и так много
можно  увидать.  Раньше ведь жить было скучно. Нудно было. Живешь, бывало, в
том  же  доме,  где  и  родитель  родился  и  где  с  дочерьм